Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Отношение М к русской цивилизации/культуре.
М, по-видимому, считал себя (свое творчество) частью рус- ской культуры, но не русской цивилизации à la Spengler. В этом контексте не является случайным отмеченное со- временниками повышенное внимание М к известной работе О. Шпенглера “Der Untergang des Abendlandes”3, в которой разви- вается идея оппозиции «культуры» и «цивилизации»4.
1 Точнее, российской = Slavic-Orthodox. 2 В этом тезисе есть, конечно, определенная (полемическая?) заострен- ность. Но… 3 «Закат Европы» в русском переводе 1923 г. 4 Например, ряд мест в РД свидетельствует о внимательном прочтении Ман- дельштамом «Заката Европы»: «Шпенглер, посвятивший Данту превосходные страницы…», «…пресловутой шпенглеровской коричневости Данта», «Этим сопоставлением я обязан Шпенглеру» и т.п. Э.Герштейн в интервью 1999 г. рас-
В «шпенглеровской» понятийной системе «литература» для М есть часть (для него очень существенная, может быть, центральная часть) «цивилизации»5. «Литература» противопо- ставляется «поэзии», которая принадлежит «культуре»6. М. Га- спаров пишет в комментариях к 12-13 гл. ЧП: «Слово литера- тура здесь – в унижающем, верленовском смысле. Ей противо- поставляется “поэзия”, произведения “без разрешения”…» [34, c. 830]. Ср. в ШВ про В. Гиппиуса, но, как обычно у М, не в меньшей степени и про него самого: «У него было звериное отношение к литературе как к единственному источнику животного тепла. Он грелся о литературу, терся о нее шерстью, рыжей щетиной волос и небритых щек. Он был Ромулом, НЕНАВИДЯЩИМ свою волчицу…» [II, c. 45]. Поэтому разрыв с РЦ влечет окончательный разрыв с «ли- тературой», и наоборот, что и фиксируется в соответствующем пассаже в ЧП, где вместо РЦ подставляется образ «шубы»7: «Я срываю с себя ЛИТЕРАТУРНУЮ ШУБУ и топчу ее ногами» [II, c. 97]. Отношение же М к русской КУЛЬТУРЕ (фокусом которой для него является Пушкин) похоже на незаконную в каком-то «общественном» смысле (и поэтому трагическую) любовь. Ах- матова в «Листках из дневника» говорит об этом: «К Пушкину у Мандельштама было небывалое, какое-то ГРОЗНОЕ отноше- ние <…>. Всякий пушкинизм8 ему был противен».
сказывает, как Мандельштамы заиграли (в начале 30-х?) ее экземпляр «Заката Европы», который в результате доехал с Н. Мандельштам до Твери [68, с. 711]. Она же вспоминает о разговоре с М в 1933 г.: «…мне послышался тогда в его словах отзвук философии Шпенглера, но я хорошо помню, как, читая “Закат Европы”, Осип Эмильевич раздраженно бормотал: “Немецкий профессор!”» [8, с. 46].
5 Тем более, «литературо-центричной» РЦ. 6 Ср. воспоминания О. Гильдебрандт-Арбениной (в записи Р. Тименчика 1972 г.): «У Лившица сказала О. М. фразу критика: “Все поэты жмутся к Па- стернаку”, а тот сказал [в другом месте мемуаров: «со своим обычным взвивом вскричал» – Л. Г.]: “Вся литература теперь жмется к Пастернаку”», цит. по [171, сс. 163, 285]. 7 Цивилизационного (греющего!) символа РЦ, см. ниже. 8 Одна из функций современной РЦ!
Ахматова там же описывает полупрезрительную реакцию М на ее собственную пушкиноведческую статью о «Золотом петушке»: «Прямо – шахматная партия». Там же Ахматова с не- которым удивлением фиксирует подчеркнутое недоброжела- тельное равнодушие М к пушкинским царскосельским местам, к лицею, где сам М с женой жил осенью 1926 г.: «Для О.Э. ни- сколько не было интересно, что там когда-то жили и Жуковский и Карамзин. Уверена, что он нарочно, приглашая меня вместе с ними идти покупать папиросы или сахар, говорил: “Пойдем в европейскую часть города”, будто это Бахчисарай или что- то столь же экзотическое. То же подчеркнутое невнимание в строке – “Там улыбаются уланы”. В Царском сроду уланов не было…» [72, c. 17-18]. Но ведь это – «подчеркнутое невнимание» не к самому Пуш- кину, а к комплексу сакральных для РЦ топосов и концептов, от которых М вполне сознательно отталкивается, как «Ромул, ненавидящий свою волчицу». Может быть, осознание некоей «трагической незаконно- сти» и продуцировало странности в отношении М к Пушкину (как к архетипу русской культуры), например, отмечаемую ме- муаристами явную «табуированность» упоминания Пушкина в дискурсе М. Удивительно точно передают подобный комплекс чувств слова другого русско-еврейского поэта, Александра Га- лича. Одна из баллад Галича (конец 60-х?), с явным омерзением описывающая различные явления русско-советской цивилиза- ции, заканчивается так: «Но есть еще Черная Речка, но есть еще Черная Речка!.. – Об этом не надо, молчи…».
В культурно-цивилизационном аспекте М – это Чаадаев в поэзии, не случайно он одно время увлекался Чаадаевым, ко- торого так же отвергала русская цивилизация, так же считала чужим, высокомерным, неприятным, «нерусским»9, так же счи- тала сумасшедшим10, и так же не публиковала. Но М отталкивается от русской цивилизации резче, чем Ча- адаев, и это эксплицируется в его поведении, дискурсе, в ряде
9 Ср. В. Розанов в письме: «…какой отвратительный рот у Чаадаева. Какое высокомерие, несносное для русского» [50, c. 215]. 10 Ср., напр., в 6.3.3 высказывание В. Катаева о М.
текстов, прежде всего в прозе, где некоторые пассажи И. Шафа- ревич11 не преминул бы отнести к «русофобским». Примеры многочисленны: – (1908) Письмо матери от 20 апреля: «Маленькая аномалия: “Тоску по родине” испытываю не о России, а о Финляндии» [II, c. 391]. – (1914) Программный «цивилизационный дискурс» в статье «Петр Чаадаев»: «Есть великая славянская мечта о прекращении истории <…> о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое “миром”. <…> Мысль Чаадаева12 – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он БЕЖАЛ, как чумы, этого БЕСФОРМЕННОГО РАЯ» [II, c. 154-155]. – (1916) Неприятие Мандельштамом РЦ, даже страх перед РЦ, очень четко проявились во время его летнего пребывания в Александров- ской Слободе у Цветаевой. Владимирщина, Александров – архе- типические РЦ-места: монашки, избы, кладбище и т.п. Для М все это странно, чуждо и даже грозит опасностью: «Но в этой темной, деревянной / И юродивой слободе / С такой монашкою туманной / Остаться – значит, быть беде». Цветаева, «дарившая Мандельштаму Москву», пытавшаяся его «приобщить» к РЦ13, сама являлась в значительной степени фокусом архетипов (в частности, эротических) РЦ. Поэтому бегство М из Слободы («я – здесь больше не могу») и от Цве- таевой14 в этом контексте – это рутинно-библейская ситуация бегства «еврея» от «прекрасной мидианитянки/моавитянки/ египтянки/россиянки», бегство Иосифа от соблазняющей его «жены Потифара». Страхом перед окружающими его (и предлагаемыми ему) реалиями, маркерами и символами РЦ, неприятием/непри- язнью к РЦ пронизано стихотворение 1916 г. «На розваль- нях, уложенных соломой…»: «Худые мужики и злые бабы /
11 Исследователь феномена «русофобии». 12 И, конечно, самого М! 13 «…я то же говорила Вашему любимому поэту Мандельштаму: – “Что Ма- рина – когда Россия?!…”». – Из письма М. Цветаевой А. Бахраху от 25.07.23; цит. по [51, т. 1, c. 429]. 14 Описанное М. Цветаевой в очерке «История одного посвящения».
Переминались у ворот», «Царевича везут, немеет страшно тело…». «Оппозиция Шпенглера» (еще до прочтения «Der Unter- gang des Abendlandes») проявляется здесь у М в явном проти- востоянии двух текстов 1916 г.: «О, этот воздух…» (восхище- ние «иностранца» «вином русской культуры»15, попытка при- общиться) и «На розвальнях…» (страх, стремление бежать, спасаться от РЦ). – (1918) Стих.: «Все ЧУЖДО нам в столице непотребной: / Её сухая черствая земля, / И буйный торг на Сухаревке хлебной, / И страш- ный вид разбойного Кремля. / Она, дремучая, всем миром правит, / Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь – и полвселенной давит / Её базаров бабья ширина. / <…> Она в торговле ХИТРАЯ лисица, / А перед князем – жалкая РАБА» [I, c. 303]16.
– (1919) Негативное отношение М к образу «офицера», одному из ключевых «позитивных» символов и архетипов РЦ17, зафиксировала Н. Мандельштам. В мемуарах 60-х гг. она вспоминает презрительно- насмешливые высказывания М на эту тему: «…я спросила в дни на- шего первого знакомства об этом18. Он [М] рассмеялся и ответил, что А.А. никогда не ошибается: только “офицерня”. Это слово озна- чало у него особый физиологический тип19» [159, c. 135]. При этом образ немецкого офицера (в стих. 1932 г.) – абсолютно позитивен, и у него даже стоит поучиться (офицерской?) чести: «Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы…», «Поучимся ж се- рьезности и чести на Западе…» и т. д.
15 Интересно здесь, что содержательные символы русской культуры (но не цивилизации!) воспринимаются М как нечто «потаенное» и описываются соответствующим вокабуляром: «запечатанные соборы», «скрытое горенье», «спрятанный огонь», «вино в амфорах» и т.п. – это отмечено Л. Пановой в [142, с. 737]. Это явление следует, разумеется, сравнить с отношением М к Пушкину, о котором шла речь выше в этом параграфе. 16 См. ниже («Сухаревка», 1923) о «цивилизационной нагруженности» от- ношения М к торговле. 17 Включающему концепты «мужества», «чести», позитивную иконику и т.д. 18 О «легендарном» романе Ахматовой с Блоком. 19 Очевидно, «физиологически отталкивающий» тип. Дальше в машинописи мемуаров Н. Мандельштам следует зачеркнутый текст: «– рослые мужчины с подозрительно благородным видом и мускулами, которые потом оказываются “испуганным мясом”. И про меня тоже офицерня: “твоя офицерня”»[159, c. 218].
– (1922) «Письмо о русской поэзии». М пишет об Анненском, имея в виду, как обычно, также себя и свое отношение к РЦ: «Дух ОТКАЗА, проникающий поэзию Анненского, питается сознанием невозмож- ности трагедии в современном русском искусстве благодаря ОТ- СУТСТВИЮ СИНТЕТИЧЕСКОГО НАРОДНОГО СОЗНАНИЯ…» [II, c. 266]. – (1922) «Шуба». Шуба здесь, как и в ряде других текстов М – содер- жательный символ русской цивилизации20, дискомфортный для М. Соответственно, «запах ладана» – архетипически «позитивный» аромат для РЦ («Ваши пальцы пахнут ладаном…» и т.п.), есть «не- гативный» для М аромат: «…шуба чистая, просторная, и носить бы её, даром что с чужого плеча, не могу привыкнуть, ПАХНЕТ чем-то НЕХОРОШИМ, сундуком да ЛАДАНОМ, духовным завещанием»21 [II, c. 272]. Известно, что неприятный (не-приемлемый) запах «но- сителей» или материальных символов данной цивилизации являет- ся одним из самых ярких маркеров чуждости и «неприемлемости» этой цивилизации для «владельца носа»22.
– (1924) ШВ, гл. «В не по чину барственной шубе». Опять «шуба» как один из символов РЦ и снова слегка насмешливая и злобная чуж- дость Мандельштама РЦ, её архетипам и её философам (Леонтьев): «ЗЛИТСЯ литератор-разночинец в не по чину барственной шубе. Ба! <…> портрет: в меховой шапке-митре – колючий зверь, перво- священник мороза и государства. Холодно тебе, Византия? Зябнет
20 Л. Видгоф пишет про образ «шубы» у М: «Шуба – символ комфорта на российском государственном морозе, знак встроенности в систему, указатель, что носитель шубы, так или иначе, “свой”» [143, с. 447]. 21 Летом 1916 г. в Александрове М чувствует себя «неуютно» от запаха лада- на, как какой-то смешной гоголевский черт. Вот его высказывание про монаш- ку, с насмешкой цитируемое Цветаевой в ее очерке: «– А скоро она уйдет? Ведь это НЕУЮТНО, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана» [51, т. 3, c. 323]. 22 Примеров много. Исследователи О. Белова и В. Петрухин пишут о запахе «чужого» как об одном «из самых устойчивых стереотипов народной культу- ры – это и известные со времен Средневековья общеевропейские представле- ния о “foetor judaicus” – “еврейском зловонии” <…>, верования болгар о специ- фическом запахе, присущем туркам…» [166, с. 274]. В этом контексте писатель П. Павленко вполне точно охарактеризовал совершенно «цивилизационно чуждый» ему язык поэта О. Мандельштама: «…темен и пахнет Пастернаком» («внутренняя рецензия» для СП и НКВД, 1938, подробнее см. 6.2.).
и ЗЛИТСЯ писатель-разночинец в не по чину барственной шубе» [II, c. 44]. Ясно, что «по чину» такие шубы и такие шапки русским философам, РЦ-философам – как Константин Леонтьев с его «ви- зантизмом». – (1923) «Сухаревка». Знаковый в «цивилизационном» аспекте текст. Дело в том, что система торговли («обмена»), ментальность торгов- ца (и отношение к ним извне) есть один из наиболее ярких элемен- тов, фокусирующих отличия данной цивилизации (и отношения к ней извне) от других цивилизаций. Поэтому высказывания М о «русской» торговле (в сравнении с его симпатией к «кавказской» торговле в этом тексте и с его восхищением системой торговли, формирующей британскую и западноевропейскую цивилизацию23) вполне точно показывают его неприятие РЦ: «Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные, лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда ЧЕ- ЛОВЕЧЕСКИЕ лица грузинских, армянских и тюркских купцов, – но нигде никогда не видел ничего похожего на НИЧТОЖЕСТВО и ОДНООБРАЗИЕ ЛИЦ сухаревских торгашей. Это какая-то ПО- МЕСЬ ХОРЬКА И ЧЕЛОВЕКА, подлинно «УБОГАЯ» СЛАВЯНЩИ- НА24. Словно эти ХИТРЫЕ ГЛАЗКИ, эти МАЛЕНЬКИЕ УШИ, эти ВОЛЧЬИ ЛБЫ, этот кустарный румянец на щеку ВЫДАВАЛИСЬ ИМ ВСЕМ ПОРОВНУ <…>, русские базары, как Сухаревка, особен- но ЖЕСТОКИ и ПЕЧАЛЬНЫ…» [II, c. 297–298]25.
– (1924) ШВ, гл. «Комиссаржевская». Может быть, не столь резко, но вполне показательно демонстративное неприятие и «непонимание» М русских «повестей о детстве», канонического жанра литературы РЦ, современной М26: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксако-
23 В <Литературном стиле Дарвина>: «купеческое здравомыслие, чувство инициативы, солидарности, бесстрашие». 24 Под «славянщиной» М (как явствует из дальнейшего текста) понимает именно «восточных славян», т.е. прежде всего, русских – главных носителей и субъектов отвергаемой им РЦ. См. еще ниже «варварскую славянщину» в черновиках к РД (1933). 25 См. к этому выше стих. «Все чуждо нам в столице непотребной…» (1918) 26 «Культурно-цивилизационная» маркированность этого жанра в рамках РЦ анализируется в работе «Образы детства» М. Эпштейна и Е. Юркиной. Ср.: «…ни в одной другой национальной литературе нет жанра “аксаковской пове- сти о детстве”, нет такого ощущения родственности человека с вещами, обжи-
вых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпи- ческими домашними воспоминаниями. Повторяю – память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведеньем, а над отстраненьем прошлого» [II, c. 41]. – (ноябрь 1928) В мемуарах Э. Герштейн 90-х гг. фиксируется явное от- талкивание М от реалий и стереотипов РЦ (как современной, так и дореволюционной): «Я остро воспринимала не только темные пру- ды и аллеи осеннего парка с таинственно светящимися окнами быв- шего господского дома, но и беспорядочно растущие оголенные де- ревья, низкий серый горизонт, редкие домики по краям дороги. Мне хотелось, чтобы Осип Эмильевич разделял мое настроение. Но нет: слякоть, уныние, убогие здания, бесцветные физиономии встреч- ных – ОН НЕНАВИДЕЛ ВСЕ ЭТО! «Я – горожанин», – заявил он» [8, c. 11]. – (1929?) Э. Герштейн вспоминает о разговоре с М о дореволюцион- ном времени: «”Ничего, ничего я там не оставил”, страстно воскли- цал он. Он признавал только настоящее. Прошлого дня для него не существовало. Возвращаться некуда. “Завели и бросили” – вот до- словное резюме его речи о нашей современности…» [8, c. 18]. – (январь 1931) В стих. «С миром державным…» в числе прочих «чу- жих» для М атрибутов РЦ опять появляется «шуба», негативный для М символ/маркер РЦ, на этот раз в виде «бобровой митры»27: «С миром державным я был лишь ребячески связан, / Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья – / И ни крупицей души я ему не обязан, / Как я ни мучил себя по чужому подобью. / С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой / Я не стоял под языческим портиком банка, / И над лимонной Невою под хруст сторублевый / Мне никогда, никогда не плясала цыганка…» [I, c.168]. – (март 1931) В стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…», сре- ди прочих сжатых и крайне негативных характеристик современ- ной РЦ, снова возникает «шуба», играющая, как и ранее, роль «про- странственной метафоры» РЦ:
тыми предками, с землей, сужденной навек – все это совершенно отсутствует в образе “буржуазного”, или “городского”, детства…» [130, с. 250]. 27 См. выше «меховую шапку-митру» Леонтьева в ШВ.
«…Запихай меня лучше, как шапку, в рукав, / Жаркой шубы сибирских степей…/ Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, / Ни кровавых костей в колесе…» [I, c. 172].
– (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Севан». Здесь поражает кон- траст между симпатией к армянам, людям «совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гор- дишься» [II, c. 104], и явной антипатией к цивилизации их русских соседей – даже ящур от них: «… к нам пожаловал ящур, занесенный в бидонах молока с дальнего берега Зайналу, где отмалчивались в УГРЮМЫХ РУССКИХ ИЗБАХ какие-то экс-хлысты, давно пере- ставшие радеть» [II, c. 103]. – (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Москва», о русских соседях М и их «замоскворецкой» (архетипически российской) городской цивилизации: «Рядом со мной проживали СУРОВЫЕ семьи трудя- щихся. Бог отказал этим людям в приветливости <…>. Они УГРЮ- МО сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию <…> эти люди с СЛАВЯНСКИ ПРЕСНЫМИ И ЖЕСТОКИМИ ЛИЦАМИ <…>. И я благодарил свое рождение за то, что я лишь СЛУЧАЙНЫЙ ГОСТЬ Замоскворечья28 и в нем не проведу лучших своих лет. Ни- где и никогда я не чувствовал с такой силой АРБУЗНУЮ ПУСТОТУ РОССИИ; <…> Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде. Кругом были не дай бог какие веселенькие домики с НИЗКИМИ ДУШОНКАМИ и ТРУСЛИВО поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь продавали крепостных девок …» [II, c.107-108]. – (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Аштарак»: «Я испытал РА- ДОСТЬ произносить звуки, ЗАПРЕЩЕННЫЕ для РУССКИХ УСТ, тайные, отверженные и, может, даже –- на какой-то глубине постыдные»29 [II, c. 127]. – (1932) «К немецкой речи». Программный текст.
28 Почти по еврейской молитве: «благодарю Тебя, Господи, за то, что не соз- дал меня…» русским! 29 Ср.: «Мне хочется УЙТИ из нашей речи…» (1932) и «ДВУРУШНИК я, с двойной душой» (1923).
«Себя губя, себе противореча, / Как моль летит на огонек полночный / Мне хочется УЙТИ из нашей речи / За все, чем я обязан ей бессрочно…» [I, c. 192].
Н. Мандельштам в своих комментариях видит в этих сти- хах «…какое-то повышенное ощущение верности, предан- ности, когда любовь к чужой поэзии ощущается как нечто запретное»30. Но кроме того (и скорее всего), здесь зафиксиро- вано осознавание того, что в парадигме РЦ уход к другой куль- туре – «постыдное предательство», ср. написанное М через год: «получишь уксусную губку ты для изменнических губ»31. – (1933) <Вокруг «Разговора о Данте»>. «…песнь XXXII “Inferno” внезапно заболевает ВАРВАРСКОЙ СЛА- ВЯНЩИНОЙ32, совершенно НЕВЫНОСИМОЙ и НЕПОТРЕБНОЙ для итальянского слуха…» [72, c. 404]. – (1935) <О Чехове>33. «Какая невыразительная и тусклая головоломка. Почему они34 все вместе? <…>. Никакого ДЕЙСТВИЯ в его35 пьесах НЕТ, а есть толь- ко соседство с вытекающими из него неприятностями. <…>. Люди живут вместе и никак не могут разъехаться. Вот и все. Выдать им билеты – например, “трем сестрам”, – и пьеса кончится. Возьми- те список действующих лиц хотя бы у Гольдони. Это виноградная гроздь с ягодами и листьями, это нечто ЖИВОЕ и ЦЕЛОЕ, что мож- но С УДОВОЛЬСТВИЕМ взять в руки <…>. [Тут ясно, что люди СОЕДИНИЛИСЬ для]…Тут мы имеем дело с цветущим соединени- ем, с ГИБКИМ и СВОБОДНЫМ сочетанием действующих сил на
30 Цит. по [I, c. 525]. 31 «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть...» (1933). 32 Она же «убогая славянщина» в «Сухаревке» (1923): см. выше примечание к семантике «славянщины» в «Сухаревке». 33 М явно считает, что текст Чехова отражает существенные черты совре- менной РЦ и «вшифровывает» в негативный дискурс о пьесах Чехова свое негативное отношение и неприятие РЦ, с ее плоской, атомизированной и мертвой (в его восприятии) статикой – в проигрышном для РЦ сравнении с западно-европейской цивилизацией в ее (наиболее симпатичной для М в этот момент) живой, цельной и объемной итальянской ипостаси. 34 Действующие лица чеховской пьесы. 35 Чехова.
ОДНОЙ упругой ветке. Но Чехов и упругость – понятия несовме- стимые. [Чехов калечит людей] <…> А и хорош же у нас Чехов: люди у него муравьями оборачиваются» [72, c. 414].
|
|||||||||
Последнее изменение этой страницы: 2017-01-26; просмотров: 69; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 18.217.182.45 (0.049 с.) |