М – интерцивилизационный медиатор, «человек интер- фейса» par excellence.

М, который, по удачному выражению Л. Гинзбург, «мыслил

культурами»2, ощущал одной из «сверхзадач» своего творче- ства и, может быть, своей экзистенции вообще, – интеркуль- турное (интерцивилизационное) медиаторство3.

Для М характерен поиск единства, гармонии мира через интеркультурное медиаторство сквозь время и пространство, сопровождающееся (в разные периоды) мессианским стремле- нием к слиянию цивилизаций в одну.

 

1 См. сноску 1 в самом начале Гл. 1.

2 [22, c. 427]. Ср. высказывание И. Бродского в очерке «Сын цивилизации»:

«Не то чтобы Мандельштам был “культурным” поэтом, он был скорее поэтом цивилизации и для цивилизации».

3 Одну из реализаций общего управляющего принципа «стремления к един- ству», см. 1.4.

 

2.1.1. Медиативность М как писателя.

Поэт для М – передатчик смысла «через четыре измерения» – через время (например, от античности до современности) и пространство от одной современной культуры до другой:

«Поэзия – плуг, взрывающий время. <…> Она воспринима- ется как то, что должно быть, а не как то, что уже было» [II, c. 169-170].

Поэт – «выпрямитель сознанья еще не рожденных эпох» [I, c. 536], поэт – это семантический интерфейс, не важно, на каком языке, пусть даже «он говорит на совершенно неизвест- ном языке».

В статье «Преодолевшие символизм» 1916 г. В. Жирмунский писал: «Мандельштаму свойственно вчувствоваться в своео- бразие чужих <…> художественных культур, и эти культуры он воспроизводит по-своему, <…> Он делает понятными чу- жие песни, пересказывает чужие сны, творческим синтезом воспроизводит чужое. <…> Говоря его словами:

 

Я получил блаженное наследство –

Чужих певцов блуждающие сны…»4 [17, c. 388].

 

О. Ронен в статье «Осип Мандельштам» (1986) писал об этой управляющей матрице М: «… он дорожил органическим прин- ципом “творящего обмена”, ведущим к беспрестанному возвра- щению и обновлению “радостного узнавания”» [2, c. 512].

М. Гаспаров пишет о мироощущении М во второй половине

20-х гг.: «Теперь он ищет самоутверждения, стараясь поделить- ся мировой культурой с новым обществом, и делает это вполне искренне» [26, c. 235].

Переводчик (на немецкий) и биограф Мандельштама Ralph Dutli говорит, фактически, о медиативной «жизненной програм- ме» поэта, комментируя5 выражение М «Флоренция в Москве»6:

 

4 Интересно, что «блаженное наследство» в этом тексте «паронимически ресемантизируется» через польско-идишское Y[blundžen] ‘блуждать’, получая смысл: «блуждающее наследство», см. Приложение 2. То же относится к «бла- женным словам» в других текстах М.

5 В биографической работе (2003) «Meine Zeit, mein Tier».

6 В стихотворении М «В разноголосице девического хора…» (1916), посвя- щенном Цветаевой.

 

«die Formel “Florenz in Moskau” ist mehr als ein poetisches Such- bild: Es ist das lebenslange programm des Dichters Mandelstam genuin Russisches mit Westeuropäischem eine neue Synthese einge- hen zu lassen» [61, c. 139].

На идеологию медиативности, интерфейсности, «чужелю- бия», стремления к существованию в межкультурном про- странстве указывают многочисленные высказывания самого М, начиная с программного текста 1908 г., эксплицитно заяв- ляющего эту идеологию:

 

(1908) «В непринужденности ТВОРЯЩЕГО ОБМЕНА Суровость Тютчева – с ребячеством Верлена – Скажите – кто бы мог искусно сочетать, Соединению придав свою печать?» [I, c. 262].

(1913) «Люблю ОБМЕН» («Веселая скороговорка») [I, c. 289].

(1913) «Мне все равно, когда и где существовать!» («Адмиралтейство», вариант) [I, c. 464].

(1915) «Так в поэзии разрушаются грани национального, и стихия одного языка перекликается с другой через головы пространства и времени ибо все языки связаны братским союзом…братски родствен- ны и по-домашнему аукаются» [II, c. 167].

(1921) «Поэзия – плуг, взрывающий время, <…> человечество, не довольствуясь сегодняшним днем, жаждет целины времен <…> вче- рашний день еще не родился <…> Серебряная труба Катулла: Ad claras Asiae volemus urbes – мучит и тревожит сильнее, чем любая футури- стическая загадка. Этого нет по-русски. Но ведь это ДОЛЖНО быть по-русски» [II, c. 169].

(1921) «…поэты говорят на языке всех времен, всех культур <…> Синтетический поэт современности <…>. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории» [II, с. 171–172].

(1922) В статье «Девятнадцатый век» М формулирует программу своеобразного медиаторства (культуртрегерства) между мирами во времени с элементами мессианизма: «…наше столетие начинается под знаком величественной нетерпимости и сознательного непониманья других миров. Европеизировать и гуманизировать двадцатое столе- тие <…> задача <…> выходцев девятнадцатого века, волею судеб за- брошенных на новый исторический материк. И в этой работе легче

 

опереться не на вчерашний, а на позавчерашний исторический день» [II, c. 200].

(1922) «Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому, / И шарить в пустоте, и терпеливо ждать» [I, c. 140].

(1923) М вполне осознавал опасность7 своей интерфейсной си- туации, своего «чужелюбия»: «Двурушник я, с двойной душой…» [I, c. 150]. Позднее (1933) он писал: «О как мучительно дается ЧУЖОГО клекота полет. / За беззаконные восторги лихая плата стережет. / <…> Получишь уксусную губку ты для ИЗМЕННИЧЕСКИХ губ» [I, c. 196].

(1931–1932) «Путешествие в Армению»: «Нет ничего более поу- чительного и радостного, чем ПОГРУЖЕНИЕ СЕБЯ в общество людей совершенно ИНОЙ РАСЫ, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой ВЧУЖЕ гордишься. <…> ЧУЖЕЛЮБИЕ вообще не входит в число наших добродетелей» [II, c. 104-105].

(1933–1935) «О, если б распахнуть, да как нельзя скорее, / На

Адриатику широкое окно.» [I, c. 195].

(1933) «Татары узбеки и ненцы, / И весь украинский народ, / И даже приволжские немцы/ К себе переводчиков ждут. // И, может быть, в эту минуту / Меня на турецкий язык / Японец какой переводит / И прямо мне в душу проник / …» [I, c. 200].

 

2.1.2. Медиативность М как критика. «Медиаторская» ориента- ция проявляется в дискурсе М и когда он выступает как критик или как культуролог.

 

(1921) В статье «О природе слова» М дает высокую оценку идеоло- гии «связи явлений» Бергсона, явно (по крайней мере, в этот момент) являясь адептом системы взглядов этого, по выражению М, «глубоко иудаистического ума»: «Его интересует исключительно ВНУТРЕН- НЯЯ СВЯЗЬ явлений…[Бергсон] выдвигает проблему связи, лишен- ную всякого привкуса метафизики и, именно потому, более плодот- ворную…» [II, с. 172].

(1922) В статье «Письмо о русской поэзии» М видит одну из глав- ных заслуг И. Анненского в том, что он дал (в частности, А. Ахматовой)

 

 

7 И, возможно, какую-то экзистенциальную бессмысленность, безнадеж- ность, см. предыдущую цитату.

 

«поэтическую форму», которая «приспособлена для переноса психо- логической пыльцы с одного цветка на другой» [II, с. 266]. Вообще, для М в Анненском более всего важно выполнение (или невыполнение) им «медиаторской» функции, ср. в статье «О природе слова» (1922):

«Неспособность Анненского служить каким бы то ни было влияни- ям, быть ПОСРЕДНИКОМ, переводчиком, прямо поразительна. Ори- гинальнейшей хваткой он когтил ЧУЖОЕ и <…> выпускал из когтей добычу <…>. И орел его поэзии <…> ничего не приносил нам в своих лапах. <…>. Мне кажется, когда европейцы его узнают, смиренно вос- питав свои поколения на изучении русского языка8 <…> они испуга- ются дерзости этого царственного хищника» [II, с. 180–181].

(1922) В Блоке и в Пушкине для М, так же как и в Анненском, очень важна открытость к Европе и стремление к культурному син- тезу. В статье «А. Блок» М пишет: «…почти пушкинская жажда при- коснуться горячими устами к утоляющим в своей чистоте и разоб- щенности отдельно бьющим ключам европейского народного твор- чества: английского, французского, германского – издавна мучила Блока» [II, с. 189].

(1923) Именно во «внешнекультурности», в культуртрегерстве М видит главный смысл символизма, который он называет «чужестран- ным»: «…это бурное явление [символизм] по существу имело ВНЕШ- НЕКУЛЬТУРНЫЙ смысл. Ранний русский символизм был сильней- шим сквозняком с Запада, <…> «КУЛЬТУРТРЕГЕРОМ», ПЕРЕНОСИ- ТЕЛЕМ поэтической культуры с одной почвы на другую» (ст. «Буря и натиск») [II, с. 283].

(1921–1923) М понимал акмеизм как попытку создания (точнее, улучшения создаваемого символизмом) межкультурного интерфейса:

«Акмеизм – тоска по мировой культуре», стремление к «спокойному обладанию сокровищами западной мысли», в то время как «русский символизм не что иное, как запоздалый вид наивного западничества, перенесенного в область художественных воззрений» [II, с. 283]. «Ак- меистический ветер перевернул страницы классиков и романтиков, и они раскрылись на том самом месте, какое всего нужнее было для эпохи», ст. «О природе слова» [II, с. 186].

(1933) Главным в «Божественной Комедии» Данта М также счита-

 

 

8 Снова проявляется стремление М к «обмену».

 

ет (в РД) определенный системный «лингво-медиативный» резуль- тат: «Творенье Данта есть прежде всего выход на мировую арену современной ему итальянской речи – как целого, как системы» [II, с. 216]. В набросках к РД М пишет в этом же «медиативном» клю- че: «Необходимо создать новый комментарий к Данту, обращенный лицом в будущее и вскрывающий его СВЯЗЬ с новой европейской поэзией» [72, с. 410].

 

* * *

 

 

Осн о в ны е п у ти р е а лиз а ц ии и д е о л о гии

«медиаторства»у М:

 

 

2.1.3. Интертекстуальность.

(а). Массовая и явно осознанная интертекст уальность творчества М, связывание между собой текстов, относящих- ся к разным временным и культ урным пластам, ориентация на включение ВСЕХ текстов в некий единый текст. В этом причина «понижения профиля» автора-творца текста в вос- приятии М9.

В этом также глубинная причина того, что всю продукцию М можно рассматривать как единый текст, включающий авто- комментарий10. Ср. высказывание М в РД про текст Данте и, как обычно, про свой собственный текст: «…комментарий (разъ- яснительный) – неотъемлемая структурная часть самой “Коме- дии”» [II, с. 253].

И. Семенко в 1968 г. писала про «интертекстуальные» свой- ства прозы М: «Фрагментарная запись – основа мандельшта- мовской прозы. <…> Отказ Мандельштама-прозаика от прин-

 

9 Н. Мандельштам вспоминает: «Он [М] сам говорил, что “подражает” всем, даже Бенедикту Лившицу» [159, с. 198]. В статье «Слово и культура» М пишет:

«глубокая радость повторения охватывает его [поэта]», «поэт не боится повто- рений» [II, с. 170] Следует отметить, что в этом «понижении профиля» автора и в «радости повторения» (это буквально «иудаистическое» выражение: «ра- дость Мишны», ивр. мишна = ‘повторение’!) – одна из точек сближения М и

«текстуальной традиции» ЕЦ, подробнее в 1.5.1 и 2.5.

10 О «единстве» текста М говорилось еще в «работе пяти» [82].

 

ципа “сплошного” повествования входил в систему его эстети- ческих воззрений…»11.

Г. Струве еще в середине 60-х в критической статье- предисловии к собранию М говорил о технике стандартных семантических блоков для генерирования интертекстуаль- ности у М: «… в зрелых стихах Мандельштама встречаются в самых неожиданных сочетаниях, в самом непредвиденном контексте некоторые излюбленные слова-образы – «ласточ- ки», «звезды», «соль». Это и есть те слова-Психеи, о которых он говорит, что они блуждают свободно вокруг вещи, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела. Эти блуждаю- щие, упорно возвращающиеся слова играют роль своего рода сигнальных звоночков, через них не связанные как будто одно с другим стихотворения друг с другом перекликаются» [51, т. 1, с. LVIII].

За всеми этими феноменами, конечно, стоит удивительная похожесть отношения М к тексту и отношения ЕЦ к тексту, а также сходство устройства текста у М с устройством талмуди- ческого и вообще традиционного еврейского текста, см. под- робнее 1.5 и 2.5.

(б). Перевод. Это, вообще говоря, частный случай, отдель- ный аспект интертекстуальности – связывание между собой множеств текстов на двух данных языках. М вкладывает в пере- водческую работу высший смысл, называя адекватный перевод

«живой перекличкой культуры народов»12. Перевод для М – это технический способ межкультурного посредничества, способ

«прививки чужого плода».

Поэтому не случайна и не только с зарабатыванием денег свя- зана интенсивная переводческая деятельность М, хотя он был, по-видимому, классным профессиональным переводчиком13.

Характерна его постоянная ориентация на «перевод» в са- мом широком смысле, на поиск эквивалентных и дополнитель- ных значений в «чужих наречиях».

 

11 Цит. по [51, т. 3, с. 369].

12 Статья 1929 г. «Жак родился и умер» [51, т. 3, с. 60].

13 Ср. записанная С. Рудаковым в 1935 г. сценка работы М над переводом с французского «Иветты» Ги де Мопассана: «То ругает, то хвалит Иветту – и страшно гладко и быстро ее переводит», цит. по [8, с. 137].

 

Наиболее мощным результатом такой ориентации на при- влечение «чужих наречий» является присутствие у М т.н. *гер- манского монитора (G-монитора), отслеживающего возмож- ные немецко/идиш/русские связи14.

Примером «переводчика par excellence» среди поэтов для

М является Константин Бальмонт, и в программной статье

«О природе слова» М говорит о Бальмонте слова, которые (М это, похоже, сознательно не хочет эксплицировать) в значи- тельной степени относятся к самому М:

«Россия – не Америка, к нам нет филологического ввозу:

<…> Разве что Бальмонт, самый НЕРУССКИЙ из поэтов, ЧУ- ЖЕСТРАННЫЙ ПЕРЕВОДЧИК эоловой арфы, каких никогда не бывает на Западе, – переводчик по призванию, по рождению, в оригинальных своих произведениях. Положение Бальмонта в России – это ИНОСТРАННОЕ представительство от несуще- ствующей фонетической державы, редкий случай типичного перевода без оригинала. Хотя Бальмонт и москвич, между ним и Россией лежит океан. Это поэт совершенно ЧУЖОЙ русской поэзии…» [II, c. 180].

 

2.1.4. В этом же «медиаторском» контексте находится по- стоянная «компаративистская» ориентация М, стремление сравнивать, сближать часто «далековатые» образы, идеи, яв- ления, от конкретно-лексических до глобальных «культурно- цивилизационных». Эта «компаративистичность» является, одновременно, манифестацией специфической «динамично- сти» и «оксюморонности» мира М, см. 2.2 и 2.3.

 

(1923) «Воздух дрожит от сравнений./ Ни одно слово не лучше дру- гого, / Земля гудит метафорой…» («Нашедшему подкову») [I, c. 146].

(1924) «В моем восприятии Мервиса15 просвечивают образы: гре- ческого сатира, несчастного певца-кифареда, временами маска еври- пидовского актера, временами <…> голая грудь русского ночлежника или эпилептика»16 [II, c. 81].

 

14 Результаты работы G-монитора приводятся в наших работах [16], [18], [97] и здесь в Гл. 8 и в Приложениях 1 и 2.

15 Еврейского портного в «Египетской марке».

16 Д. Сегал видит здесь «…продолженное в сторону России, сближение ев- рейства и эллинизма» [15, c. 234].

 

(1933) «Я сравниваю, значит я живу…», «само бытие есть сравне- ние», «Сравнения – суть членораздельные порывы»17.

(1933) «Соединив несоединимое, Дант изменил структуру времени, а может быть, и наоборот: вынужден был пойти на глоссолалию фак- тов, на синхронизм разорванных веками событий, имен и преданий именно потому, что слышал обертона времени» («Разговор о Данте») [II, c. 251]18.

В текстах М встречаются даже экскурсы в современную ему компаративистскую лингвистику, идеология которой, вклю- чающая сближение (часто, на первый взгляд, парадоксальное)

«далековатых» феноменов, была ему явно близка, даже в своем сомнительном «яфетическом» варианте19:

(1931–1932) «Голова по-армянски: глух’, с коротким придыхани- ем после “х” и мягким “л”…Тот же корень, что по-русски… А яфети- ческая новелла? Пожалуйста. Видеть, слышать и понимать – все эти значения сливались когда-то в одном семантическом пучке…» («Пу- тешествие в Армению») [II, c. 106].

 

2.1.5. В идеологическую систему «медиаторства» укладывается повышенное и острое внимание М к языку (главному комму- никативному инструменту культуры/цивилизации) как к аб- солютной ценности, экзистенциально важнейшей и даже са- кральной20. В 1934 г. М сказал (о Белом и о себе):

 

«Прямизна нашей речи не только пугач для детей – / Не бумажные дести, а вести спасают людей» [вариант: «нужны для людей»],

[I, c. 207, 535].

 

 

17 «Разговор о Данте» и наброски, см. [II, c. 253] и [34, c. 852].

18 Понятно, что в «РД» М говорит больше о себе, чем о Данте.

19 М был, видимо, знаком с некоторыми «компаративистскими» работами основателя «яфетической» теории Н. Марра и/или его последователей. Ино- гда М «популярно пересказывает» пассажи из этих работ, в других местах он использует некоторые конгениальные своим взглядам технические термины и формулировки из этих работ, например, «семантический пучок».

20 В особенности, в парадигматике «информационной метацивилизации» ЕЦ, см. 1.1.

 

М. Гаспаров объясняет феномен повышенного внимания к языку в этот период тем, что «революция отняла у людей все материальное», и «нужно было закрепить за собой хотя бы все нематериальное, чтобы его нельзя было отнять», поэтому слово

«превращается в самодовлеющую абсолютную ценность»21 [26, c. 225].

Мне все же представляется, что рассматриваемый феномен (проявившийся у М задолго до 1917 г.) обусловлен, скорее, «ци- вилизационно», т.е. является элементом исключительно ярко выраженной в ЕЦ (и в поведении М) ориентации на медиатив- ность.

Об этом говорит ряд высказываний самого М, начиная с са- мых ранних текстов:

 

(1909) «Скучен мне понятный наш язык!» [I, c. 457]. (1911) «Я люблю непонятный язык!» [34, c. 717]. (1920) «Слаще пенья итальянской речи /

Для меня родной язык,/ Ибо в нем таинственно лепечет / ЧУЖЕЗЕМНЫХ арф родник...» [I, c. 132].

Характерно, что именно в контексте языка как главного коммуникативно-информационного инструмента цивили- зации М отстаивает право на существование русской циви- лизации22, полемизируя с Чаадаевым в программной статье

«О природе слова» (1921): «Чаадаев, утверждая свое мнение, что <…> Россия принадлежит к неорганизованному, неисто- рическому кругу культурных явлений, упустил одно обстоя- тельство, именно: язык. Столь высоко организованный, столь органический язык не только дверь в историю, но и сама история. <…> каждое слово словаря Даля есть орешек Акро- поля, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бес- форменной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории» [II, c. 177, 180].

 

21 Формулировка Гаспарова удивительно напоминает мысли о роли и значе- нии языка (применимо к еврейской национальной истории), которые выска- зывал в публичных выступлениях и статьях 1917-1918 гг. Х.-Н. Бялик, выдаю- щийся еврейский поэт.

22 Которую М, вообще говоря, не любит и отвергает, см. Главу 5.

 

2.1.6. Исключительно мощно «медиаторская» культурно-циви- лизационная ориентация М проявилась в аспекте германо- русских культурных связей. В этом же контексте лежит и внимание М к немецко-еврейской культуре. Дело в том, что еврейская ашкеназская цивилизация в начале 20 века явля- лась естественным интерфейсом (или буфером) для контактов восточно-европейской и западно-европейской (прежде всего, германской) цивилизаций23. Этот феномен достаточно точно ощущался многими современниками24, и М здесь, безусловно, не составлял исключения.

Подробно об этих феноменах говорится в Главах 3 и 4.

 

2.1.7. «Ген медиативности» проявляется у М и в его ярко вы- раженной и неоднократно декларируемой «ориентации» на го- род, на городской modus vivendi, на городскую ментальность: он «горожанин и друг горожан». Мир «вне города» для М либо антипатичен и непереносим, как например, русская деревня, либо аттрактивен, но мало «реален», как, скажем, армянские горы. Этот феномен, разумеется, соответствует резкой «ори- ентации на город», характерной для диаспоральной ЕЦ, см. 1.1 (в конце).

 

2.1.8. Для полноты картины следует (пусть с долей юмора) отме- тить, что «ген медиаторства» подталкивал М даже к попыткам заняться, в стиле своих предков-купцов, «торговым посредни- чеством». Э. Миндлин сообщает о попытках М в Феодосии в

1919-20 гг. заняться посредническим бизнесом, конечно, впол- не безуспешных [132, с. 91].

 

23 В действительности, ашкеназы выполняли эту медиаторскую функцию по всей Европе, но это выходит за рамки наших рассмотрений. Отметим лишь один яркий современный М пример: на рубеже 19-20 вв. ашкеназские (в част- ности, эльзасские) евреи во Франции играли роль важнейшего «интерфейса» в культурно-цивилизационных франко-германских контактах в тот период.

24 Ср. характерное высказывание Б. Эйхенбаума в автобиографическом тексте 1929 г.: «Смесь еврейской крови с русской образует, очевидно, особое химическое соединение, имеющее сродство с кровью романо-германских на- родов» [136, с. 51].