Киберномика: к теории информационной экономики

Киберномика: к теории информационной экономики

21 сентября 2011, 14:46 | Джон Перри Барлоу (перевод Елены Вагнер)

В этом провокационном эссе Джон Перри Барлоу утверждает, что мы сейчас обитаем в мире, который отличается от того, в котором большинство из нас родились, как отличался мир Ньютона от мира Фомы Аквинского. Мы уже ведем бизнес, исходя из посылок, глубоко отличных от тех, из которых исходили наши деды. В самом деле, говорит Барлоу, практически все, что мы раньше знали об экономике, уже неприменимо. Мы можем преуспеть настолько, насколько сможем очистить свои умы от прошлого и понять настоящее. Однако, как предупреждает автор, если люди или учреждения сопротивляются этим переменам, они могут оказаться в проигрыше.

После второй мировой войны автоматизация промышленности и развитие оргтехники, а также успехи телекоммуникационных технологий позволили странам с развитой экономикой создать и объединить принципиально новые формы коммерции. В то время как коэволюционные отношения между технологией, экономикой и обществом уже считаются общепринятыми, значение революционных изобретений редко бывает понято в свое время.

 

Дефицит и экономика вещей

На протяжении всей истории своего сознательного существования на земле люди торговали вещами — инструментами, ору­жием, тем, что едят, тем, что носят, тем, что повышает престиж. Иногда этими вещами были другие люди, иногда — географические территории. Но почти во всех случаях экономического обмена предметом торговли было что-то, что можно потрогать и увидеть.

Торговля происходила в материальном мире, а материальный мир имеет ряд непреложных характеристик, продиктованных физикой (в первую очередь суровым Вторым Законом Термодинамики), которые естественным образом склонили нас к убеж­дению, что торговля — это битва за ресурсы, которые разрушает энтропия по пути к теп­ловой гибели вселенной.

Этот коммерческий фокус на дефиците ресурсов усилился индустриализацией.

Примерно до 1840 года богатство в основном проистекало из вещей, которые мы могли создать в неограниченном количестве из солнечного света, воды, земли и труда — я имею в виду продукты сельского хозяйства. После этого оно добывалось из минералов и топлива, которые, будучи однажды добытыми из земли и превращенными в товары, использовались, а будучи использованными, пропадали навсегда.

Производство — это процесс, который неизбежно связан с нанесением ущерба целостности. Если организация производит, скажем, тостер, то минералы, необходимые для производства его физической массы — железо, вольфрам и т.д. — невосполнимо вырваны из земли. Тепло, необходимое для превращения этих материалов в устройство, сгорает в заводской печи. Тостер продается потребителю. С этого момента производитель больше не владеет им и все, что было затрачено на его изготовление, больше не является достоянием человечества.

Со времен Дарвина бизнес был карикатурой на его центральную идею: выживает сильнейший. Торговля была войной, а не диалогом, и главным регулятором ценности был дефицит. Действительно, на протяжении всей индустриальной эпохи те самые институты, которые должны были преумножать общее богатство человечества, т.е. производители, работали над тем, чтобы его преуменьшить, поскольку одним из самых легких способов увеличить спрос и, следовательно, цену было уменьшение предложения.

Экономика вещей все больше формировалась незатейливым подходом к физической материальности, в том числе следующими постулатами.

Вещами можно явно владеть.

Одна из отличительных характеристик экономики вещей состоит в том, что вещами легко владеть и легко их определять. Они являются предметом собственности. И обычно ими владеют однозначно. Когда вещи продаются, при этом передаются права владения, в юридическом смысле — собственности на них.

Если я продаю вам свою лошадь или вы ее крадете, я больше не могу на ней ездить. Я уже не могу ею пользоваться. Когда я заглядываю в свою конюшню, то не нахожу там никаких хоть сколько-нибудь полезных аспектов этой лошади. Как только лошадь становится вашей, она перестает быть моей. То же правило распространяется на владение территорией или структурами.

В физическом мире идея имущества — крайне полезная концепция. И, судя по всему, она больше подходит для сохранения, управления и распределения физических материальных благ, чем другие модели, что может подтвердить вам всякий, кто жил при коммунизме или в коммуне.

Вещи трудно делать.

Можно также сказать, что большинство материальных ценностей нелегко изготовлять. Самым очевидным примером является земля, которую Уилл Роджерс рекомендовал покупать, так как «никто не производит больше, чем она».

Не производят алмазов, сырой нефти, железной руды и многих других вещей, из которых сделаны предметы, создаваемые нами. Далее, большинство вещей, которые мы сделали на продажу (особенно в индустриальную эру), сделать нелегко, особенно отдельному человеку. Осмотритесь вокруг. Сколько из купленных предметов вокруг вас вы могли бы сделать сами, не имея ничего, кроме сырья?

В век индустриализации люди стали полагаться на большие организации, высокоструктурированные совокупности капитала, рабочей силы, логистических и информационных цепей, производственных технологий и т.д. Изготовление даже чего-нибудь простого, вроде тостера, лежит сейчас далеко за пределами компетенции большинства людей, кроме разве что самой грубой его формы.

Экономика физического мира, и в особенности физического мира промышленного периода, требовала совместных усилий тысяч людей.

Вещи легко считать.

Примерно во времена первой Библии Гутенберга монах, нанятый Медичи, изобрел двойную бухгалтерию. Эта система распределения по статьям дохода против расходов, активов против дебета придала ясности предприятию, что немало увеличило его эффективность. И хотя Гутенбергу достались все возможные лавры, а этого монаха никто не помнит даже по имени, трудно сказать, какое из этих открытий больше способствовало развитию промышленности.

Когда вопрос стоит так — какое из этих двух изобретений имело большее влияние на формирование всей громады мировой торговли и, следовательно, структуры человеческого сознания — я голосую за монаха.

Двойная бухгалтерия всегда очень полагалась на то, что вещи легко исчислимы, благодаря чему (не вдаваясь в излишние детали) мы могли легко определять их ценность. Когда X тостеров ушло, можно ожидать поступления Y швейцарских франков.

Грегори Бейтсон

Перед тем как я попытаюсь дать определение понятию «информационная экономика», я должен совершить то, что может показаться безумным отступлением, — обратиться к самой Жизни. Я делаю это, потому что считаю, что для понимания сути информационной экономики мы сначала должны понять некоторые основные правила «экономики» Жизни, которая не просто похожа на информационную экономику, а буквально является информационной экономикой. Самыми релевантными из этих характеристик являются следующие.

· Жизнь бесконечно растет вопреки энтропии.

· Дефицит не имеет никакой ценности для Жизни.

· Разница — это энергия.

· Цепи положительных взаимных связей, существующих в реальном времени, — обычное явление.

· Хаос порождает порядок, но не предсказуемость.

Для многих читателей применимость этих биологических принципов к экономическим понятиям может показаться неочевидной, но они являются фундаментальными для понимания информационной экономики, и в ее рамках следование именно этим принципам создает самые благоприятные условия для процветания предприятия.

Сущность жизни.

Возможно, самое потрясающее свойство Жизни — это ее способность противостоять силе энтропии, естественной тенденции физической субстанции и энергетических потенциалов к рандомизации (т.е. случайному распределению, рассредоточению — прим. ред.), а ценности — к растрачиванию, по мере того как вселенная неумолимо направляется к своей «тепловой гибели».

Это может быть справедливо для Целого, если брать период 20 миллиардов лет или около того, но, очевидно, не очень применимо к локальным, кратковременным явлениям жизни. Девиз Жизни — «Больше!» Таким образом, Жизнь создает растущее усложнение, увеличение порядка, расширение себя самой. Она накладывает один филогенетический слой на другой.

Если взглянуть на человеческий геном, то в его основе все еще можно найти генетический код сине-зеленой водоросли, функционирующий так же, как и в докембрийский период. От этого простейшего фрагмента биологического программирования до невообразимо сложного программного обеспечения, необходимого для создания человека, — вот бесконечный континуум строительства Жизни.

И весь этот ассемблер создан благодаря комбинациям всего лишь четырех нуклеотидов, сложных цепей углерода и водорода, которые являются основными белками. Все разнообразие Жизни — это совокупность различий между этими комбинациями, закодированные последовательности, в которых нуклеотиды соединяются в цепи молекул ДНК. В самом деле, можно сказать, что Жизнь — это вид деятельности в информационном пространстве, формируемом элементами этого кода.

Информация, которая поддерживает и расширяет Жизнь, не поддается энтропийному распаду, поскольку информация не подчиняется тем же физическим и химическим законам, что и вещество. Энергия, заложенная в информации, не является энергией горения, которая при сгорании превращается в ничто. Она скорее подобна энергии бридерного реактора, который создает больше топлива, чем потребляет.

Этот же принцип вечного расширения применим к любой экономике, которая основана на сортировке и распределении информации, будь этот сортировочный механизм коралловым рифом или Нью-Йоркской фондовой биржей. Как и Жизнь, информационные обмены — это процессы, которые базируются на отличиях и создают еще больше отличий и, следовательно, возможностей для дальнейшего роста.

В каждом отличии (будь то разница в ценах на свинину в этом месяце и в следующем, соотношение доллара и йены в любую секунду или целая матрица отличий между культурами этносов) имеется информационная энергия, которая может быть превращена в стоимость.

Блага ума.

Давайте вернемся к тостеру, который я упоминал раньше. С момента, когда этот тостер покинул фабрику, он начал терять свою стоимость. Такой тостер может существовать в единственном экземпляре, и он не может ни самовоспроизводиться, ни спонтанно самосовершенствоваться в пространстве между производителем и покупателем. С момента своего изготовления он обречен рано или поздно попасть на свалку.

Продукты ума не таковы. Если у меня есть идея, и я вам ее продаю, я продолжаю ею владеть. Более того, тот факт, что мы оба ею владеем, не уменьшает ее стоимости, а скорее увеличивает ее (если это оригинальная и плодотворная идея).

Причина в том, что в дополнение к тому, что вы мне заплатили за сообщение вам этой идеи, мы можем создать добавленную стоимость, создав некий гибрид из наших слегка различных ее интерпретаций, с тем чтобы сформулировать уже третью идею, которая также может иметь этот потенциал различий между ею самой и ее предшественницами. Это описание применимо не только к идеям или изобретениям, но также к точкам зрения, пониманию, оценкам, мастерству и даже умениям.

Томас Джефферсон высказался об этом более элегантно: «Тот, кто получает от меня идею, получает инструкцию, которая не обесценивает моей; как тот, кто зажигает свечу от моей, получает свет, не затемняя моего».

Таким образом, человеческое знание строило само себя, расширяясь экспоненциально, как и сама Жизнь, с момента, когда мы впервые развили способность передавать друг другу больше информации, чем записано в биологических инструкциях по выживанию, которые генетически передаются при воспроизведении.

Сейчас, когда кривая коллективного знания людей пошла почти вертикально, знание больше не является средством для достижения экономических целей, оно само по себе становится экономикой. И если пристально приглядеться к тому, как создается львиная доля новой стоимости в мире, то становится ясно, что она возникает не из солнечного света и почвы, а из различий, которые может извлекать человеческий ум.

Экономика изобилия.

Процесс создания богатства в северном полушарии уже подошел очень близко к тому, чтобы получать прибыль из ничего. Или, точнее, из «нематерии». Это стоимость без осязаемости. В ироническом смысле предсказание Маркса о том, что «все, что твердо, станет воздухом», сбылось.

Принцип стоимости, возникающей из разницы в информационном потенциале, видимо, верен, так как помогает объяснить смещение фокуса американской экономики — системы, которая в наше время производит относительно мало таких вещей, как одежда, пища и кров, необходимых для поддержания плоти.

Результат — экономика изобилия, а не дефицита. Это хозяйство, которое увеличивает свою стоимость с каждым обменом. Это экономика, в которой делиться имеет больше практического смысла, чем утаивать, в которой преимущество за быстротой ума (и меньше значения придается местоположению и социальному статусу этого ума), в которой вещи становятся артефактами идей, а не наоборот.

Если я прав в предположении, что Жизнь и информационная экономика следуют одним и тем же правилам, то чего другого мы можем ожидать?

 

Отношения заменяют вещи.

Для меня бесконечно удивительно то, что людям так трудно «дематериализовать» свои суждения о коммерции, выходя за рамки представлений о торговле материальными предметами, когда такая большая часть коммерции в постиндустриальном хозяйстве уже основана на неосязаемых отношениях.

Предприятия обслуживания, будь то медицинские учреждения, юридические фирмы, посреднические конторы, рок-н-ролль-ные группы или ателье по дизайну веб-страниц, продают отношения между кем-то, имеющим определенную точку зрения, талант, подготовку и образование, и другими, чьи знания, преимущества или удовольствия возрастут от этих отношений.

Что здесь действительно любопытно, так это то, что мы продолжаем исчислять эти отношения, как если бы они состояли из вещей — в основном единицами времени. В большинстве случаев время не имеет существенного значения для фактической обмениваемой стоимости, которая чаще всего создается знанием или мастерством. Но, конечно, исчислить каким-то образом знание очень трудно.

В отличие от вещей, отношения не растут в цене от дефицита. Действительно, так как отношения — это активный поток информации, чем больше поток, тем более ценны отношения, если предположить, что градиент этого потока создается напряжением релевантности.

Верно и то, что мы держимся за модель экономики, которая придает большое значение «собственности» на идеи и их плоды, как если бы они были вещами. Я немало написал о том, что бесполезно пытаться владеть тем, что не проявлено физически, но для наглядности позвольте мне сказать, что пытаться владеть своими идеями — это все равно, что пытаться владеть своими дружескими отношениями.

Можно было бы заявлять права собственности на чью-либо дружбу (и многие люди определенно пытаются это делать, когда дружба имеет любовную подоплеку), однако практическая ценность этого негативна. Отношения, будь то дружба или то, что происходит между провайдером сервиса и клиентом, — это процесс, а не факт. Как только кто-то пытается ею владеть, она сразу же становится менее живой и свободно текущей: «Птичка в клетке не поет».

Контекст важнее контента.

Я также озадачен широко распространившимся с недавних пор употреблением слова «контент» для обозначения основной единицы коммерции в информационной экономике. Но что такое контент, когда нет контейнера?

Разговор за обедом — это «контент»? Или он становится таковым, только если записывается на диктофон? Речи, которые я произношу в силу своей профессии, являются ли «контентом», даже если не записываются на видео? Являются ли эссе, которые я помещаю в Сети для воспроизведения, «контентом»?

Не думаю. Опять-таки, мы держимся за стандарт прошлых методов передачи мысли. А почему бы нам этого и не делать? С тех пор как мы начали расписывать стены своих пещер, единственным методом передачи невидимого для перехода содержимого одного ума другому, кроме ученичества, было облачение этого невидимого в физическую форму. Мазня на стенах пещер трансформировалась в клинопись на застывшей глине, затем в свитки папируса, затем в печать, затем в компакт-диски — все они были призваны стать твердыми физическими «контейнерами» для неудержимой «мягкости» мысли.

Но нет. Они были переносными транспортными механизмами для сжатых презентаций мысли, позволяющими ей по крайней мере преодолевать пространство в чем-то, похожем на ее естественную среду обитания — пространство человеческого мозга.

А сейчас речь пойдет о транспорте для мысли, очень похожем на саму мысль — электричестве. С момента, когда Морзе впервые отстучал первую фразу, начался процесс, который даже такой древний свидетель, как Натаниел Хоторн, смог осмыслить, когда написал: «Это на самом деле или мне приснилось, что посредством электричества мир материи превратился в великий нерв, вибрирующий на тысячи миль в мгновение, когда мир затаил дыхание? Скорее, земной шар — это громадная голова, мозг, разумный инстинкт!»

Как ни странно, мы не знаем ни что такое мысль, ни что такое электричество, ни даже разум, но мы можем быть уверены, что это не вещи. Также не следует их путать с материальными объектами, с помощью которых мы традиционно распространяем их в пространстве.

Нежданно-негаданно мы оказались способны передавать мысль в пространстве без этих объектов. На самом деле мы, возможно, быстро движемся по направлению к тому моменту, который докажет правоту Хоторна: пугающее и восхитительное состояние, когда наконец каждый синапс на планете будет постоянно на связи с другими, составляя не один гигантский контейнер, а скорее один гигантский контекст — дом всех мыслей. Наш Разум.

До тех пор было бы лучше, если бы мы думали об этом контексте, киберпространстве как о среде, а не как о носителе. И определенно было бы лучше, если бы мы перестали основываться на транзакциях информационной экономики как на тех объектах, которыми предпринимаются жалкие попытки вместить содержание в форму.

Хаос порождает возможности.

Всем известна китайская идеограмма, которая означает и «кризис», и «успех». Как прочитать этот символ, полностью зависит от способности читателя переносить неопределенность и отказываться от контроля.

Зигмунд Фрейд как-то явился мне во сне и сказал, что невроз — это не более чем неспособность справляться с неопределенностью (я это не выдумываю). И по этому определению, большинство крупных организаций обескураживающе невротичны. По моему наблюдению, современные корпорации ценят предсказуемость, которую я склонен рассматривать как иллюзию определенности, даже превыше функциональности. Даже иногда превыше прибыли.

Они сплошь и рядом предпочитают «синицу в руке». Если я прав насчет биологической природы информационной экономики, мечта о предсказуемости больше не является роскошью, которую они могут себе позволить, и ее предпочтение уничтожит многие из них.

Жизнь непредсказуема в эпоху таких абсурдно широких возможностей. Непредвиденные последствия суть правило. По мере экспоненциального развития технологии эта «проблема» только усугубляется. Каждый раз, решая одну проблему, мы попутно создаем несколько новых.

Наступает нелегкое время для фанатиков контроля. И это будет отличное время для маленьких, смелых, быстрых и находчивых. Те руководители, которые все еще мнят свои организации большими кораблями, у кормила которых они стоят, вскоре обнаружат, что штурвал больше не связан с двигателем.

В самом деле, им может показаться, что их организации — это скорее коралловые рифы, нежели корабли. А может ли коралловый полип претендовать на управление своим рифом?

 

Золотой век иронии

Около 2 500 лет назад Гераклит высказал идею, что основным управляющим принципом во вселенной было нечто, что он назвал энантиодромой — бесконечный процесс превращения вещей в свои противоположности. Его вселенной была постоянная смена — полярности, постоянного и переменного тока, всего присходящего, иными словами — постоянный танец парадокса.

Он был прав и тогда, но в век, когда все головокружительно ускоряется, этот процесс становится очевидным даже для самых убежденных традиционалистов. Действительно, даже в моей краткой истории наблюдения за технологией и ее последствиями я получил немало сюрпризов. Например, когда я оставил скотоводство и начал искать для себя варианты будущего, которые позволили бы мне остаться в своем маленьком городке в Вайоминге, я предположил, что могу использовать Интернет, чтобы мой ум мог путешествовать по миру и зарабатывать деньги, пока мое тело остается в Пайндейле. Вместо этого теперь я нахожу, что мой ум всегда можно найти по адресу [e-mail]. в то время как мое тело путешествует по миру. Фактически, из своего опыта я извлек идею, что Интернет сделает с авиатопливом то же, что персональный компьютер сделал с бумагой. И говоря это, я не имею в виду снижение его потребления.

Но вполне отдельно от моего собственного житейского опыта, мне кажется вполне вероятным, что вступление в информационную экономику приведет к кардинальному пересмотру соотношений всех основных сил.

В этом предположении я исхожу из ряда факторов, в первую очередь, из тех, которые относятся к смещению акцентов в экономике с вещей к отношениям между вещами.

Позвольте мне сделать несколько смелых прогнозов.

Побеждают женщины.

К счастью, я уверен, что женщины будут великодушны в своей победе, так как я думаю, что они всегда были больше заинтересованы в разделении власти, чем в ее навязывании. Давайте на это надеяться, потому что я бы характеризовал киберпространство как среду, которая естественным образом благоприятствует женщинам ввиду отсутствия многих источников мужской власти. Это место, состоящее полностью из отношений, которые, по моему опыту, женщины понимают лучше, чем мужчины. В киберпространстве нет тяжелой атлетики, нет оснований всерьез относиться к физическим угрозам, нет силы оружия. Вообще в киберпространстве нет силы.

Я вас спрашиваю: кому это на руку?

Весьма вероятно, что к этому времени в следующем году в Америке в онлайне будет больше женщин, чем мужчин. Прибавьте к этому факт, что информационные предприятия требуют меньшего стартового капитала (и поэтому менее зависимы от Сети Старых Приятелей, которая все еще контролирует большинство инвестиций), и вы получите деловую среду, которая благоприятствует процветанию женщин.

Сознание превыше материи.

Если какой-то сообразительный юнец может увеличить свою стоимость с нуля до 45 миллиардов долларов за 25 лет только силой своего ума, превосходя большинство мощных корпораций своего времени и теперь фактически конкурируя с государством за контроль будущего, то очевидно, что иерархия и экономическая обусловленность прошлого потеряли немало своей некогда грозной незыблемости. Любой магазин Гонконга может занять равное экономическое положение с самыми большими организациями, если верная идея будет должным образом воплощена.

Киберномика: к теории информационной экономики

21 сентября 2011, 14:46 | Джон Перри Барлоу (перевод Елены Вагнер)

В этом провокационном эссе Джон Перри Барлоу утверждает, что мы сейчас обитаем в мире, который отличается от того, в котором большинство из нас родились, как отличался мир Ньютона от мира Фомы Аквинского. Мы уже ведем бизнес, исходя из посылок, глубоко отличных от тех, из которых исходили наши деды. В самом деле, говорит Барлоу, практически все, что мы раньше знали об экономике, уже неприменимо. Мы можем преуспеть настолько, насколько сможем очистить свои умы от прошлого и понять настоящее. Однако, как предупреждает автор, если люди или учреждения сопротивляются этим переменам, они могут оказаться в проигрыше.

После второй мировой войны автоматизация промышленности и развитие оргтехники, а также успехи телекоммуникационных технологий позволили странам с развитой экономикой создать и объединить принципиально новые формы коммерции. В то время как коэволюционные отношения между технологией, экономикой и обществом уже считаются общепринятыми, значение революционных изобретений редко бывает понято в свое время.

 

Дефицит и экономика вещей

На протяжении всей истории своего сознательного существования на земле люди торговали вещами — инструментами, ору­жием, тем, что едят, тем, что носят, тем, что повышает престиж. Иногда этими вещами были другие люди, иногда — географические территории. Но почти во всех случаях экономического обмена предметом торговли было что-то, что можно потрогать и увидеть.

Торговля происходила в материальном мире, а материальный мир имеет ряд непреложных характеристик, продиктованных физикой (в первую очередь суровым Вторым Законом Термодинамики), которые естественным образом склонили нас к убеж­дению, что торговля — это битва за ресурсы, которые разрушает энтропия по пути к теп­ловой гибели вселенной.

Этот коммерческий фокус на дефиците ресурсов усилился индустриализацией.

Примерно до 1840 года богатство в основном проистекало из вещей, которые мы могли создать в неограниченном количестве из солнечного света, воды, земли и труда — я имею в виду продукты сельского хозяйства. После этого оно добывалось из минералов и топлива, которые, будучи однажды добытыми из земли и превращенными в товары, использовались, а будучи использованными, пропадали навсегда.

Производство — это процесс, который неизбежно связан с нанесением ущерба целостности. Если организация производит, скажем, тостер, то минералы, необходимые для производства его физической массы — железо, вольфрам и т.д. — невосполнимо вырваны из земли. Тепло, необходимое для превращения этих материалов в устройство, сгорает в заводской печи. Тостер продается потребителю. С этого момента производитель больше не владеет им и все, что было затрачено на его изготовление, больше не является достоянием человечества.

Со времен Дарвина бизнес был карикатурой на его центральную идею: выживает сильнейший. Торговля была войной, а не диалогом, и главным регулятором ценности был дефицит. Действительно, на протяжении всей индустриальной эпохи те самые институты, которые должны были преумножать общее богатство человечества, т.е. производители, работали над тем, чтобы его преуменьшить, поскольку одним из самых легких способов увеличить спрос и, следовательно, цену было уменьшение предложения.

Экономика вещей все больше формировалась незатейливым подходом к физической материальности, в том числе следующими постулатами.

Вещами можно явно владеть.

Одна из отличительных характеристик экономики вещей состоит в том, что вещами легко владеть и легко их определять. Они являются предметом собственности. И обычно ими владеют однозначно. Когда вещи продаются, при этом передаются права владения, в юридическом смысле — собственности на них.

Если я продаю вам свою лошадь или вы ее крадете, я больше не могу на ней ездить. Я уже не могу ею пользоваться. Когда я заглядываю в свою конюшню, то не нахожу там никаких хоть сколько-нибудь полезных аспектов этой лошади. Как только лошадь становится вашей, она перестает быть моей. То же правило распространяется на владение территорией или структурами.

В физическом мире идея имущества — крайне полезная концепция. И, судя по всему, она больше подходит для сохранения, управления и распределения физических материальных благ, чем другие модели, что может подтвердить вам всякий, кто жил при коммунизме или в коммуне.

Вещи трудно делать.

Можно также сказать, что большинство материальных ценностей нелегко изготовлять. Самым очевидным примером является земля, которую Уилл Роджерс рекомендовал покупать, так как «никто не производит больше, чем она».

Не производят алмазов, сырой нефти, железной руды и многих других вещей, из которых сделаны предметы, создаваемые нами. Далее, большинство вещей, которые мы сделали на продажу (особенно в индустриальную эру), сделать нелегко, особенно отдельному человеку. Осмотритесь вокруг. Сколько из купленных предметов вокруг вас вы могли бы сделать сами, не имея ничего, кроме сырья?

В век индустриализации люди стали полагаться на большие организации, высокоструктурированные совокупности капитала, рабочей силы, логистических и информационных цепей, производственных технологий и т.д. Изготовление даже чего-нибудь простого, вроде тостера, лежит сейчас далеко за пределами компетенции большинства людей, кроме разве что самой грубой его формы.

Экономика физического мира, и в особенности физического мира промышленного периода, требовала совместных усилий тысяч людей.

Вещи легко считать.

Примерно во времена первой Библии Гутенберга монах, нанятый Медичи, изобрел двойную бухгалтерию. Эта система распределения по статьям дохода против расходов, активов против дебета придала ясности предприятию, что немало увеличило его эффективность. И хотя Гутенбергу достались все возможные лавры, а этого монаха никто не помнит даже по имени, трудно сказать, какое из этих открытий больше способствовало развитию промышленности.

Когда вопрос стоит так — какое из этих двух изобретений имело большее влияние на формирование всей громады мировой торговли и, следовательно, структуры человеческого сознания — я голосую за монаха.

Двойная бухгалтерия всегда очень полагалась на то, что вещи легко исчислимы, благодаря чему (не вдаваясь в излишние детали) мы могли легко определять их ценность. Когда X тостеров ушло, можно ожидать поступления Y швейцарских франков.