Гаучо слабо вскрикнул, покачнулся и упал навзничь.

 

Он пошел медленно, как бы нехотя, не оглядываясь назад, и вскоре скрылся за рощицей масличных деревьев. Буало и Фрике вскочили на лошадей и в сопровождении остальных вьючных животных продолжили свой путь на северо-восток.

– Кстати, милейший Фрике, каким образом вы вылезли из-под лошади?

– Очень просто! Я выкарабкался из-под своего бедного коня, приподнял его, расседлал, взял другую лошадь и прискакал сюда как раз в тот момент, когда вы упражнялись в боксе!

– А что с вашим глазом? Как это с вами случилось?

– При падении вместе с лошадью я наткнулся на луку седла! Да это пройдет! Но вот что, скажите мне, чем вы зарядили свое ружье, что оно так разнесло круп этой бедной лошади, в которую вы стреляли с очень большого расстояния, насколько я себе представляю.

– Пулей, мой друг, простой разрывной пулей, изобретенной моим приятелем Пертюизе!

– Но ведь ваше ружье не заряжается пулями!

– У меня два ствола: один – гладкий, другой – нарезной. Как видите, изобретения господ Гринера и Пертюизе весьма полезны для путешественников в некоторых случаях жизни.

 

Солнце окончило свой дневной путь, и этот день, богатый всякого рода приключениями, подходил к концу. Оба путника, которых так странно столкнула судьба, несмотря на всю свою энергию и неутомимость, все-таки начинали ощущать потребность в отдыхе.

Проскакав некоторое время галопом, они достигли небольшой возвышенности, с которой перед ними открылся вид на необозримую равнину. Ночь близилась. Ярко-красный диск солнца, казалось, касался своим нижним краем зеленого вала высоких трав, колыхавшихся от порывов ветра, как морские волны во время прилива.

Теперь пампа действительно походила на безбрежный зеленый океан, где там и сям всплывают морские водоросли. Мало-помалу над равниной стал подниматься легкий прозрачный туман, среди которого небольшие группы деревьев представлялись как бы парусными судами с высокими мачтами.

Оба парижанина были в восторге от этой ни с чем не сравнимой картины солнечного заката в пампасах. Однако это восхищение не помешало им принять все необходимые меры предосторожности, всегда нелишние в этой благословенной стране и тем более важные в данный момент, когда можно было предположить, что гаучо, то есть пеоны саладеро, где-нибудь поблизости. Окинув быстрым, но внимательным взглядом окружающую их местность, наши путешественники убедились, что кругом тихо и спокойно; лучше было бы сказать – безлюдно, так как ничто вокруг не обнаруживало присутствия человека, но зато воздух постепенно наполнялся смутными звуками просыпающейся ночной жизни, звуками, в своей совокупности весьма сходными с отдаленным рокотом волн.

Мальчуган жадно прислушивался к этой ночной симфонии природы, в которую каждое одушевленное существо вносило свою ноту, тогда как Буало, уже освоившийся с этими звуками, старался только различить своим чутким ухом в этом стройном оркестре каждый отдельный инструмент.

– Ну, – сказал он наконец, – развьючим наших коней и построим себе редут из нашей клади и запасов. Бедные наши кони сегодня много поработали: не грех дать им и отдохнуть… Вот так! Теперь прекрасно, и мы можем подвесить наши гамаки.

– Как, – воскликнул удивленный Фрике, – разве у вас есть гамак?

– Я сказал «наши гамаки»! – повторил Буало.

– Право, жизнь моя складывается очень странно: не проходит дня без того, чтобы со мной не случилось чего-нибудь необычайного. Я уже был на три четверти утоплен, наполовину повешен, а теперь среди пустыни встречаю парижанина и буду спать в постели!

– Совершенно верно, – подтвердил Буало, которого шутки и прибаутки мальчугана чрезвычайно забавляли. – Но надо спешить, знаете, наверное, пословицу: «Как постелешь, так и поспишь»?

– Сейчас, сейчас будем ложиться! Вы знаете, я моряк и знаю, как подвесить гамак. Но почему у вас оказалось два этих удобных приспособления, когда вы путешествовали один?

– Я всегда люблю по возможности иметь все в двойном комплекте, и, как видите, это не мешает!

– Ах, как они красивы! – воскликнул мальчуган, разворачивая один из гамаков и любуясь при свете последних лучей заката богатыми украшениями каймы и кистей.

– Да полно вам, неисправимый болтун, поторапливайтесь!.. Ну, вот так… теперь хорошо… можно подумать, что эти деревья здесь выросли специально для нашего удобства… Ну а теперь натяните эту веревку этак на метр повыше гамаков по их длине и перекиньте через эту веревку наши пончо, это образует для каждого из нас по отдельной висячей палатке, под которой нам нечего бояться ни дождя, ни ветра, ни росы, ни даже урагана. Пусть разыграется над нами настоящая буря; она будет только приятнее покачивать нас в гамаках!

– И без малейшей опасности упасть из гамака, как это бывает в казарменном помещении на судах, где матросы храпят, как немецкие волчки, и часто летят кубарем с коек, даже не пробуждаясь! Но кто же позаботится о наших лошадях? – вдруг спохватился Фрике. – Как мы их оставим на всю ночь на произвол судьбы?

– А вы что же считаете, что им нужно на каждую по два конюха, как этим долговязым дурам, именуемым «породистыми» и «чистокровными», которых, когда они проскакали хотя бы пять минут с выряженным, как попугай, в желтое и красное паяцем на спине, после того надо целых два часа оттирать, заворачивать и бинтовать ноги фланелью, пропитанной камфарным спиртом, и укутывать в одеяла и попоны, чтобы они не простудились?.. Нет, друг мой, эти мустанги, дети степей и прерий, из которых ни один не стоит свыше двести франков, кроме моего верхового коня, все они не переводя дух несутся галопом пять-шесть лье… и это для них не предел. Посмотрите, наши сегодня отмахали восемьдесят километров, и хоть бы что… Завтра они проделают то же самое! Ну а теперь – в постель! – закончил свое выступление Буало.

Фрике не заставил повторять это приглашение; он проворно забрался в свой гамак, подвешенный на высоте полутора метров от земли, тогда как Буало, как настоящий сибарит, предварительно снял с себя свои высокие сапоги и затем только скрылся за тяжелым пологом из двойного пончо.

– Месье Буало, – окликнул его Фрике, – вы еще не спите?

– Нет еще, я докуриваю последнюю сигаретку. А вы что хотите спросить?

– Я хотел бы знать, что этот наш давешний гостеприимный хозяин – белый?

– Ну, вы, кажется, теперь о людоедстве думаете, вместо того чтобы спать! Ну, так и быть, вы хотите знать, кто такой гаучо, не правда ли?

– Да, если только это вам не трудно!

– Нисколько, маленький товарищ! Вы меня очень радуете своим желанием узнать как можно больше, и я всегда к вашим услугам! – И он начал рассказывать: – Гаучо произошли от помеси белых, преимущественно испанцев, с американскими индейцами, а также с чернокожими. И, как это ни странно, пожалуй, это единственный пример в истории антропологии, когда от этой помеси произошла порода, в которой ни один из первоначальных типов не преобладает в ущерб другим настолько, чтобы совершенно поглотить его.

Вы сказали тогда, что наш гаучо был плохо воспитан, а я скажу, что он вовсе не был воспитан – гаучо растет, как молодой звереныш. Родившись в убогой хижине, как вы имели случай сегодня видеть, он барахтается в подвешенной к потолку на ремнях воловьей шкуре до тех пор, пока не научится ползать. Затем он бегает нагишом лет до восьми по пампе, и первыми его игрушками и забавами являются предметы, которые привели бы в ужас наших цивилизованных мамаш. Так, например, мне случилось видеть, как одна мать дала своему ребенку для забавы громадный отточенный нож, которым режут быков. Любимой забавой малыша-гаучо, едва только он научится ходить и твердо держаться на ногах, является попытка накинуть лассо на домашних собак или овец. Он уже с четырех лет ездит верхом и старается быть полезным, охотясь на мелких зверей около дома.

 

 

 

– Ну, вы, кажется, теперь о людоедстве думаете, вместо того чтобы спать!

 

– Все же это лучше, чем быть маленьким попрошайкой, который шныряет по улицам, подбирая окурки, воруя яблоки у торговок или подбрасывая навоз в жаровни старух, торгующих горячим картофелем!

Это воспоминание прошлого развеселило Буало. Немного погодя он продолжил:

– Когда гаучо минет восемь лет, его ведут в «mayada», то есть род зверинца, где сажают на молодого бычка лицом к хвосту, за который он держится.

На этот раз рассмеялся Фрике: такой забавной показалась ему эта картина маленького гаучо верхом на быке.

– Сравнить бы этих ребят с нашими херувимчиками с завитыми кудряшками по плечам, которые до восьми или десяти лет ходят, точно пришитые к маменькиной юбке, и боятся перейти одни через улицу! Их заботливо оберегают даже от ветра, производимого пролетевшим мимо воробьем!..

– Да, конечно, разница между такими молодыми укротителями быков и этими маменькиными сынками, которых откармливают молочком из бутылочки с соской, несомненно, большая, но не все могут давать своим детям подобное воспитание, последствия которого просто ужасны.

Когда молодой гаучо становится юношей, его заставляют объезжать дикого жеребенка. Сев на коня, с коротенькой палкой в руках, юноша может расстаться с ним не раньше, чем совершенно покорит его своей воле. Если брыкание и бешеные скачки дикого коня сколько-нибудь пугают его, то брошенное его инструктором лассо тотчас же безжалостно обовьется вокруг его корпуса, и он будет считаться опозоренным.

Выдержав эти испытания с честью, юноша уже принимается как равноправный в компанию гаучо. Это, так сказать, его «аттестат зрелости». Воспитание и образование его считаются законченными, и в дальнейшем ему остается только соревнование с другими сверстниками. Всю свою жизнь он проводит в седле, то есть на коне. Он не знает других более благородных задач в своей жизни, как только носиться сломя голову по равнинам пампы, объезжать диких лошадей и загонять в стойла быков или вызывать на бой своих врагов, выказывая перед ними свою неустрашимость.

Он, как говорил Виктор Гюго об одном из своих героев, «сражается только на коне; конь и он – это одно нераздельное целое; он живет на коне: торгует, продает и покупает, сидя на коне, ест и пьет на коне, спит и грезит на коне».

– Вот хорошая жизнь-то! – воскликнул Фрике. – Только море может с этим сравниться!

– Браво, мой друг Фрике! Меня радует, что вы такой энтузиаст, а еще про нас, парижан, говорят, что мы скептики! Нет, ваши слова трогают меня до глубины души… Но на чем я остановился?! Ах да, я сказал, что все усилия гаучо направлены к тому, чтобы превзойти товарищей в ловкости, силе и смелости. Когда он преследует со своим лассо дикого быка, то непременно должен загнать его в корраль, иначе будет считать себя посрамленным. В случае, если бык порвет свои путы и вырвется на свободу, гаучо, его непримиримый жестокий хозяин, нагонит, схватит его за хвост и до тех пор будет крутить, пока животное не упадет на спину.

Беспрестанная практика в этих упражнениях вырабатывает в гаучо ту удивительную силу, терпение или, вернее, настойчивость и энергию, которыми они вообще славятся.

К несчастью, это постоянное общение с дикими животными, которых им приходится укрощать, не способствует смягчению их нравов. Напротив, он становится непростительно грубым и жестоким. Так как ему никто никогда не внушал благородных и великодушных мыслей, то у него нет определенного представления о добре и зле, и он не знает никакого удержа в своих желаниях и страстях. Человеческую жизнь он ценит не более, чем жизнь домашнего животного. Что касается уважения к чужой собственности, то вы сами только что видели образец этого уважения.

– Да… образец! – невнятно пробормотал Фрике голосом человека, которого одолевает сон.

– A-а… вы засыпаете!

Звучный храп был ответом.

– И прекрасно, я сейчас последую вашему примеру! – заявил Буало и закрыл глаза.

 

ГЛАВА VIII

 

Воспоминание об отсутствующих. – По Южной Америке. – Обилие комаров. – Стреляющий чертополох. – Тревога, враги близко! – Стрелки. – Фрике становится генералом. – Страшная паника. – Будут ли они повешены, расстреляны, утоплены или съедены живьем? – Среди стаи караибов. – Ужасная пытка. – Электрические феномены. – Трудный переход. – Верхом на трупах. – Мальчуган превращается в простого пехотинца. – Нет больше табака!

Четыре дня прошло с тех пор, как мы оставили обоих французов спящими в гамаках на вершине небольшой возвышенности среди пампы.

Друзья скакали без устали, но вопреки расчетам Буало и несмотря на быстроту коней, оставили за собой за это время сравнительно небольшое расстояние: они находились теперь всего в ста восьмидесяти километрах от того места, где так жестоко проучили гаучо из саладеро. И этому есть причины: они следовали в направлении, которое приходилось им постоянно изменять, а отсутствие точных инструментов мешало установить, на какое расстояние они удалились, считая по прежней линии.

Французы намеревались добраться как можно более коротким путем до Сантьяго. Это была заветная мечта Фрике. Поэтому Буало отказался от первоначальной мысли направиться в Санта-де-Барья.

– Видите ли, – говорил весьма убедительно мальчуган, – я почти уверен, что в Сантьяго мы встретим месье Андре и доктора… Я видел и узнал их тогда, будучи на рее невольничьего корабля, когда крикнул им: «Сантьяго!», и уверен, что они слышали меня. А потому, несомненно, они направились в этот город, поняв, что я назначал им место свидания, и будут ждать меня там… У меня была такая мысль: разыскав их, мы все вчетвером двинемся в путь на розыски Мажесте, и, если бы нам пришлось для этого спуститься в ад или взобраться на луну, я все-таки готов поклясться, что мы достигли бы своей цели.

– О да! Вчетвером! – с неподражаемой уверенностью в себе соглашался Буало, никогда ни в чем не сомневавшийся. – Вчетвером, конечно, добьемся, чего хотим… Но, черт побери!..

– А что такое?

– А то, что ведь существует три города Сантьяго… Сантьяго на Кубе, где идет и теперь еще торг неграми, затем Сантьяго, столица Чили, и, наконец, Сантьяго-дель-Эстро в Аргентинской республике.

– И эти города расположены очень далеко друг от друга? – спросил Фрике.

– Два последних не особенно далеко, но Сантьяго на Кубе находится на Антильских островах; это черт знает где!

– Ну так отправимся прежде всего в Сантьяго, столицу Чили; не может быть, чтобы их там не было… Но если мы все-таки не найдем их там, то отправимся на Кубу… Не так ли?

– Как хотите! – соглашался Буало, чрезвычайно покладистый в тех случаях, когда дело шло об оказании кому-нибудь помощи или о каком-либо добром деле.

И вот после многих отклонений в ту или другую сторону приятели свернули на восток, оставив справа Кокговейру, и достигли берегов Ибикюи, одного из притоков Уругвая, в восьмидесяти километрах от Ягуарая, начального пункта строящейся железнодорожной линии на Монтевидео.

Впервые после очень долгого времени жизнь Фрике не была переполнена неожиданными событиями и приключениями. Их путешествие по пампе тянулось так же спокойно и однообразно, как и сама пампа с ее бесконечными волнующимися под ветром травами и палящим солнцем, беспощадно сжигавшим все вокруг.

Путешественники жили охотой; отличное ружье Буало раза три-четыре в сутки давало о себе знать меткими выстрелами. Фрике, если не стал отменным стрелком, то, во всяком случае, был очень сносным кавалеристом. Они намеревались следовать по течению Ибикюи до его впадения в Уругвай и пересечь провинцию по Энтре-Риос (Междуречье), образующую что-то вроде полуострова между реками Уругвай и Парана.

Затем они рассчитывали спуститься по Паране до одноименного города, добраться до Росарио, по железной дороге достичь Кордильер и прибыть прямо в Сантьяго, ее конечный пункт.

Таким являлся план, выработанный Буало. Этой части кругосветного путешествия, предпринятого парижским гаменом, было суждено совершиться довольно прозаично, но зато быстро.

Но постоянные препятствия, везде и во всем преследовавшие бедного Фрике, и на этот раз решили иначе, и целый ряд фантастических приключений и злоключений должен был изменить весь этот так хорошо задуманный план.

О саладеритах не было слышно ни слуху ни духу; и это до известной степени тревожило Буало. Он слишком хорошо знал мстительный нрав южноамериканских метисов, чтобы быть уверенным, что они так легко откажутся от своей мести, и потому принимал все меры предосторожности на случай возможного ночного нападения гаучо, которые могли вдруг появиться как из-под земли.

В ожидании предполагаемого нападения он спутал ноги своих коней, чтобы они не могли далеко отойти от бивуака, соорудил из поклажи что-то вроде редута и раскинул свой лагерь спиной к реке.

Это было весьма разумно. И мы сейчас увидим на практике, что небесполезно изучать, хотя бы даже и в кабинете, стратегию, прежде чем применить эту науку на деле.

Фрике ворочался с боку на бок. Вспомнив с грустью о своих отсутствующих друзьях – докторе, его приемном отце, об Андре, его старшем и горячо любимом брате, и о Мажесте, его чернокожем малыше-братишке, он тщетно старался заснуть. Он вертелся, переворачивался, ругался и ворчал, но ничто не помогало – сон не шел к нему. И немудрено: целые полчища комаров и мошек одолевали его, жалили, кусали, пили его кровь.

Напрасно он расчесывал кожу до крови, – ненасытные насекомые, решив утолить свой аппетит, не оставляли его в покое ни на одну секунду и впивались своими жалами глубоко в тело маленького парижанина.

Буало курил сигареты с невозмутимостью сфинкса. Не то чтобы его кожа больше освоилась с жалами этих ужасных насекомых или была толще, чем у мальчугана, но он хорошо знал, что всякая попытка отогнать их от себя будет совершенно бесполезна.

– Месье Буало!

– Что?

– Они меня буквально раздирают на части, места живого на теле не остается из-за этих проклятых зверюг!

– Что же я могу поделать?

– О, черт! Да у меня больше трехсот тысяч тараканов в моей рубашке!

– Так отправьте ее к вашей прачке и не мешайте мне спать!

– Ах, громы небесные! Если бы у меня была хоть шепотка персидского порошка или если бы их можно было угостить французским боксом, этих мерзавцев!

– Да полно вам сердиться! – унимал его Буало.

– Неужели же они не кусают вас?

– Еще как! Это вы увидите завтра, когда меня всего раздует, как пузырь; но раз ничего сделать нельзя, то не стоит и бесноваться!

– Клопы этакие! – выругался Фрике, вложив в это слово все свое презрение к настырным насекомым.

– Вы несправедливы, сын мой, – заметил Буало, – вы клевещете на клопов. Эти насекомые не имеют ничего общего с несносными обитателями постелей наших парижан и называются они «pullen» за необычайной длины и силы жала. Мы обязаны присутствием этих мелких вампиров соседству реки!

– Гм! У меня появилась мысль!

– Какая?

– А что, если бы я пошел и обвалялся в речном иле?! Мое тело покрылось бы тогда липким слоем, который, быть может, защитил бы меня от уколов этих мучителей.

– Нет, вы шутите!.. Разве вы не слышите этот плеск воды, как будто в реке купаются? Этот шум свидетельствует о том, что воды эти населены нежелательными обитателями и никому не рекомендуется кататься верхом на резвящихся в воде кайманах!

– Кайманы – ведь это название американских крокодилов?

– Совершенно верно!

– Но что же мне делать? Посоветуйте поскорее!

– Ждать полуночи!

– Полуночи? Да разве еще не полночь? Мне кажется, что эти насекомые уже двадцать четыре часа мучают меня… При чем тут полночь?

– Обыкновенно эти кровопийцы исчезают к полуночи как благоразумные посетители кабачков и ресторанов; набив свои желудки, они благонравно отправляются на покой, как только хозяин корчмы или ресторана начинает гасить огни.

– Слава богу! В таком случае мне удастся заснуть хоть со второй вахты!

– Сделайте милость! Желаю вам от всей души!.. Только не забудьте, что, когда «pullen» улетают, на их место прилетают их ближайшие родственники, и можно сказать, двоюродные братья, если хотите, «заракудос», укол которых не столь болезнен, но звуки, которые они издают, просто невыносимы. Впрочем, вы это сами вскоре испытаете. Крылатые виртуозы через несколько минут исполнят свою увертюру, а затем примутся истязать вас по-своему.

– A-а, если так, то я попробую выкурить их! – заявил Фрике.

– Как угодно, но что касается меня, то я решил с философским спокойствием дожидаться утра!

Между тем Фрике схватил нож своего товарища и принялся косить им росшие кругом в изобилии полевые чертополохи.

– Кой черт! Что вы там делаете? – спросил Буало.

– Срезаю эти чертополохи и хочу сделать из них костер!

– Да вы себе все руки раздерете!

– Ай, колется… Но все равно, я сдержу свое слово и скорее подожгу весь этот лес чертополохов, терний и колючек, чем сдамся тараканам.

И упрямый, как андалузский мул, видя, что уколы чертополоха еще болезненнее уколов насекомых, не обращая внимания на колючки, Фрике высек кремнем огонь, зажег трут и запалил пучок сухих трав.

Огонь сразу разгорелся и побежал, как будто по пороховой дорожке.

Вдруг раздался громкий хлопок, другой, третий, и началась настоящая пальба, точно беглый огонь, открытый стрелковой цепью, рассеянной по степи.

– Это еще что значит? – воскликнул Буало, вскочив с места.

– Да вот посмотрите, сделайте милость, что в них такое сидит! Этот проклятый чертополох начинен петардами! Словно это селитра!.. Вот комедия-то!..

Все поле чертополохов пылало, как сухая солома; пламя извивалось длинными языками, к немалому восторгу мальчугана, который вообразил, что этим способом он покончит с комарами.

Но, увы! Старания его были напрасны: насекомые принимались снова за свое дело и безжалостно продолжали жалить и кусать Фрике.

Однако пожар чертополохового поля, бесполезный в этом отношении, сослужил нашим друзьям большую службу в другом отношении и спас их от серьезной беды. В тот момент, когда, изнемогая от усталости, оба француза готовы были предаться сну, невдалеке послышался бешеный конский топот.

– Слышите, наши кони сорвались?..

– Нет, этот топот несется с противоположной стороны!

В одну минуту оба француза были уже наготове: с револьверами в руках, напряженно насторожив и слух, и зрение, они ждали встретить выстрелами врагов и дружеским приветствием безобидных путешественников.

Им недолго пришлось пребывать в сомнении: прогремел целый ряд беспорядочных выстрелов, рассыпав во все стороны заряды, не причинившие им ни малейшего вреда.

Это не был резкий звук американских карабинов, сопровождаемый пронзительным свистом конических пуль, или звонкий раскат военных ружей. Нет, эта трескотня скорее напоминала хлопки духовых ружей в тирах, на пригородных ярмарках, и она только рассмешила наших французов.

– Ну вот и они, – воскликнул Буало, – наши гаучо… Они опорожняют свои кремневые ружья… Можно ли так глупо расходовать порох и дробь!

– А я подумал, что это все тот же чертополох стреляет, – засмеялся Фрике, – и что какие-нибудь шутники зарядили их картечью!

– Нет, голубчик, это наши мясники, которым, вероятно, понадобилось свежее мясо. Им, видимо, очень хочется превратить нас в бульон Либиха… хотя эта затея может им дорого обойтись.

– И что же, неужели они думают этими пищалями с дулами, похожими на слуховые трубки или рупоры, прижать нас с вами к стене! Правда, хотя я и дуралей, но все же мы с вами-то с ними расправимся! Приладьте-ка мне один из ваших револьверов да привинтите к нему один из этих удобных треугольничков, образующих приклад, и я постараюсь не ударить в грязь лицом… Я буду изображать стрелковый отряд… Вот будет забавно!

– Хорошо, только цельтесь хорошенько, не торопясь, берегите заряды!

С этими словами Буало не спеша превращал свои револьверы в шестизарядные карабины, один из которых с известным количеством запасных патронов вручил Фрике, а другой взял себе.

Издали донесся вторичный залп, заглушивший на время своей трескотней хлопки горящих чертополохов, но столь же безобидный, как и они. Невидимые еще враги палили над пеленой пламени, и их выстрелы, направленные наугад, рассыпались вокруг, как пригоршни гороха.

Буало и Фрике, растянувшись на земле и опершись локтями в землю, выжидали, весело болтая и посмеиваясь.

Да, они смеялись. Но что же вы хотите? Всякий поступает по-своему. Краснокожие перешли бы тотчас же в наступление, англичане стали бы заносить заметки в свои записные книжки, американцы – обсуждать курс или рыночные цены на кожу и хлопок, а наши парижане балагурили, как школьники на каникулах. И правда, им были смешны эти шипящие, хриплые выстрелы!