С ружьем в руке Буало встал за стволом мастикового дерева, прицелился и выстрелил.

 

Буало передал мальчугану ружье, которое тот немедленно снова зарядил, а молодой человек уже держал наготове один из шестизарядных револьверов, из которого открыл беглый огонь по группе гаучо.

Тогда пеоны, взбешенные тем, что два человека осмеливаются так сопротивляться, и видя, что чуть не треть из них уже выбыла из строя, подняли своих коней на дыбы, чтобы защититься ими от пуль француза.

Буало засмеялся.

Фрике передал ему вновь заряженное ружье, и теперь, когда маленький отряд пеонов был на расстоянии всего каких-нибудь сорока шагов, выстрелы из ружья и пистолета последовали один за другим.

Два коня, раненные один прямо в лоб между глаз, другой в грудь, опрокинулись, как подстреленные зайцы, и придавили собой своих всадников.

– Видите ли, я недаром предпочитаю свое ружье карабину! – проговорил Буало.

– Да-а… чистая работа, можно сказать! Бедные животные не виноваты, что их хозяева – злодеи!

После их выстрелов оставшиеся в живых пеоны повернули своих коней и обратились в бегство, оставив на земле двух своих убитых мясников, нескольких раненых, двух убитых лошадей и их всадников, еще живых и отчаянно бившихся, чтобы высвободиться из-под придавивших их своей тяжестью лошадей. Бой был выигран.

– Ну а теперь совершим вылазку, чтобы закрепить победу! – заметил Буало.

– О, не станем их убивать: ведь негодяи уже на земле! – проговорил мальчик.

– За кого же вы меня принимаете, мой друг? Мы просто обезоружим их, отберем все холодное и огнестрельное оружие, возьмем седла и отпустим искать себе виселицы, где им будет угодно!

Сказано – сделано. Оставшиеся в живых гаучо, униженные и оробевшие, сдались на милость победителей и, получив свободу, поплелись потихонечку, провожаемые насмешливым пожеланием молодого француза: «Buenos dias, caballeros!» («Добрый день, господа!»), пославшего им вслед это приветствие.

Когда они скрылись из виду, наши приятели смогли беспрепятственно осмотреть смертельные раны обеих лошадей.

Действительно, раны, нанесенные коническими пулями, были поистине ужасны: у первой из них был раздроблен череп и один глаз вырван начисто. Что же касается второй, то в белой груди ее зияла громадная круглая рана, в которую можно было бы засунуть кулак. Заряд прошел несколько вкось, и дробь разорвала легкое на части. Некоторые дробины засели между ребер или вылетели наружу.

– Ну что вы на это скажете? – спросил Буало. – Неплохие пули, не правда ли? И заметьте, пуля всегда может уклониться в сторону, может отскочить от кости или даже от складки на коже!

– Скажу, что это ужасно! Но я не понимаю, каким образом ваше ружье бьет так кучно на расстоянии сорока шагов!

– Ага, вас интересует баллистика, и слава богу! На свете нет ничего более занимательного, чем оружие. Я сейчас все объясню, когда буду чистить ружье, чего я никогда не откладываю на завтра и никому не доверяю! Слово «чок-бор» состоит из двух английских слов: to choke – давить и to bore – сверлить, или проделывать отверстие. Стволы моего ружья, вместо того чтобы быть внутри правильно цилиндрическими, слегка суживаются от казенной части до половины ствола, затем канал становится цилиндрическим вплоть до самого дула, где вдруг сильно сдавливается.

Это устройство ствола не только имеет целью концентрировать заряд и группировать снаряды настолько, что они рассыпаются вдвое меньше, чем обычно это бывает, но и распределяет дробины не горстями и без большого разброса, а почти с математической равномерностью!

– Это просто чудесно! Я прекрасно понимаю преимущества этой системы! Дичь не сможет пролететь в промежутке между дробинами крупными или мелкими, так как ствол концентрирует дробины до крайних пределов их полета!

– Браво! Вы прекрасно меня поняли. Гюинар будет очень доволен, когда узнает, что его ружье так прекрасно действовало в Рио-Гран-де-ду-Сул!

– Кто этот месье Гюинар?

– Это один из моих добрых друзей, один из лучших стрелков, каких я когда-либо знал! Он брал в своей жизни бесчисленное множество призов на всевозможных состязаниях!

– Хорошо было бы, если бы он согласился дать мне несколько уроков, этот ваш приятель! – заметил Фрике. – Где он живет?

– Когда мы с вами вернемся в Париж, я сведу вас к нему, в его магазин, avenue de l’Opera, 8.

– Какой магазин?

– Ах да! Ведь я не сказал вам, что чок-бор высшего качества – производства Гринера в Лондоне, и единственный представитель Гринера в Париже – мой приятель Гюинар. Это он перед моим отъездом в Америку вручил мне это превосходное оружие, пообещав, что я буду доволен. И, как видите, он был прав! Ну, теперь мое ружье опять в порядке, и я могу уложить его в ящик до следующего случая. А теперь – в путь! Я уверен, что гаучо не успокоятся на этом. Они не захотят отказаться от причитающейся им за поимку беглеца премии, а потому надо, чтобы между ними и нами было возможно большее расстояние! Как знать, что нас еще ждет впереди. Итак, на коней и вперед доброй рысью!

Вся торпилья моментально понеслась с развевающимися по ветру гривами и раздувающимися ноздрями за двумя всадниками и пропала в высоких травах пампы.

Фрике был в отчаянии.

– Так, значит, приходится оставить на страдания моего бедного малыша у этих гнусных работорговцев! Бедняжка, как он, должно быть, мучается!

– Да, приходится, – сказал Буало. – Наши жизни зависят от быстроты наших скакунов. Я сам вне себя от нетерпения выручить вашего дружка, как и вы, друг мой… Но я ничего не могу поделать. Эти пеоны из саладеро, которых мы так жестоко проучили, непременно возобновят свое нападение, желая во что бы то ни стало отомстить нам. Они ведь злопамятны. Кроме того, мое оружие, несомненно, прельщает их, и они сделают все на свете, чтобы завладеть им. Они известят о нас всех своих друзей, и не позднее чем через двенадцать часов все черти пампы будут гнаться за нами по пятам.

– Как, через двенадцать часов?

– Ну да! Они будут гнаться за нами и днем и ночью, не давая вздохнуть нам ни минуты, ни на секунду не теряя нашего следа, так как это хорошие следопыты.

– Вы говорите, что они выследят наш путь даже в этих травах, в этих колдобинах?

– Не сомневайтесь в этом!

– Но куда же мы несемся?

– На северо-запад! Нам необходимо, как я говорил, укрыться в каком-нибудь городе, а там уж видно будет!

– А какой город ближайший, по вашему мнению?

– Я знаю только Санта-Фе-да-Борха.

– А далеко это?

– Приблизительно четыреста восемьдесят километров по прямой линии!

– О, черт! Четыреста восемьдесят километров на лошадке… для матроса, как я, о-ля-ля! Да я останусь без задних частей брюк… Или теперь, или никогда мне суждено стать первоклассным кавалеристом, это несомненно!

– Да вы и сейчас неплохой кавалерист!

– Вы находите?

– Без преувеличения! Я, конечно, не скажу, что у вас особенно красивая посадка в седле, но вы держитесь уверенно, а это самое важное!

– Тем лучше! Элегантную посадку мы приобретем, когда будет время. Но хотя наши кони несутся, как первоклассные авизо, тем не менее мы никогда не заставим их промчаться все эти сотни километров… Ведь они же не птицы.

– Нам потребуется на это дней семь, ну, возможно, чуть меньше!

– Раз вы мне это говорите, я готов верить на слово, но, во всяком случае, это здорово!..

– Ах да, я и забыл, что у нас по пути будет еще маленький городок Кашовейра на Рио-Пардо, и если нам не отрежут путь направо, естественным образом разгадав наши намерения, то нам можно будет направиться туда!

Буало придержал своего коня. Фрике сделал то же самое. Запасные кони маленького табуна последовали их примеру и тотчас же принялись есть траву. Они тоже не теряли даром времени.

Молодой человек достал из одного из своих бесчисленных карманов превосходную карту Южной Америки. Разложив ее перед собой, он принялся определять свое местонахождение с искусством опытного путешественника.

Руководствуясь своим компасом, он провел линию маршрута и, уложив на место карту и компас, с довольным видом прищелкнул языком, сказав своим обычным спокойным голосом:

– Вперед!

– Хм! – заметил Фрике. – Как видно, и на суше тоже прокладывают курс, как и в море!

– Ну конечно, без этого нельзя распознать свое положение на суше и на море!

– Да, но у вас нет ни инструментов капитана судна, ни его методов!..

– Да, и мое определение несколько иное. Я приблизительно знаю пройденное пространство, судя по быстроте хода наших коней. Компас определяет мне только направление, а карта укажет мне те естественные препятствия, которые должны встретиться нам на пути!

– Что ни говори, а наука и опыт дело хорошее! Что бы я стал делать здесь один, без вас?! Когда я вернусь во Францию, то ручаюсь, что примусь самым усерднейшим образом учиться всему, чему можно!

– И вы хорошо сделаете, друг мой. Я, со своей стороны, помогу вам, насколько только смогу!

Время шло. Лошади мчались во весь опор, нимало не замедляя своего аллюра; ничего не говорило о том, что они начинали утомляться или чувствовали потребность восстановить свои силы отдыхом. Бесконечная пампа простиралась во все стороны до края горизонта, только кое-где виднелись кустарники или иная поросль, нарушающие ее однообразие.

– Ну вот мы и в пампе! Европейцы называют также все пространство вне городов «камп». Это сокращенное слово от «campo», означающее по-испански «поле». Я тоже не знал этого названия – ведь наши комнатные путешественники злейшие шутники. Представьте себе, что, прежде чем отправиться путешествовать, я набил себе голову целой серией сведений, почерпнутых мною из толстых томов, принадлежащих перу плодовитых и с весьма богатой фантазией господ, не видавших даже и колокольни Сен-Клу. Я принял все это за чистую монету, а они лгали, как простые болтуны.

– В самом деле? А я бы выпил это, как молочко, и не поперхнулся; ведь это напечатано в книгах!

– Это, видите ли, от того, что всякие россказни, когда их читаешь в книге, всегда кажутся правдой. Я сам попался, как простачок, на их басни. Так, например, господа писатели позволяли себе уверять людей, что пампа – это сплошная равнина, плоская, как озеро, и что на ней, куда ни кинешь взгляд, всюду видны только травы, травы и травы… Мало того, они уверяли даже, что трава-то здесь только одного рода – Gynerium argenteum – знаете, те серебристые метелочки на тонком стебле, род ковыля, который можно встретить и у нас в садах?

– Да, да. Я их видел на дачах в окрестностях Парижа!

– Ну а здесь эти метелочки виднеются тут да там!

– Я их еще не замечал!

– Местами, на разном расстоянии друг от друга, их действительно очень много, целые островки, если можно так выразиться. Но зачем же нам рассказывать, будто «кортадеро», так они называют здесь это растение, – единственная растительность, встречающаяся в пампе? Посмотрите кругом. Видите эту низкорослую, плотную, словно стриженый газон, траву, на которой едва заметен след копыт наших лошадей? Видите эти торчащие, растрепанные массы рауа, а эти кусты диких артишоков, крапивы, юкки, а также группки алоэ и кактусов и еще всякие другие растения? А вот, смотрите, красуются пурпурные ковры пунцовых душистых вербен? Отчего они ничего об этом не писали?

– Потому что сидели дома и никуда не ездили! – согласился Фрике.

– Наконец, – продолжал Буало свои нападки на комнатных путешественников, – разве здесь нет деревьев?

– Как, да разве они имели смелость утверждать, что здесь нет деревьев? – подхватил Фрике. – Неужели?

– Да, черт возьми! Они даже и не воображали, что океан трав местами прерывают целые рощи великолепнейших деревьев. Взять хотя бы вот этих великанов, которые своими величественными стволами и густолиственными вершинами так напоминают наши дубы. А дальше по берегам речек мы увидим ивы, ясени и даже тополя. Кроме того, пампа уж вовсе не такая плоская равнина, как нас хотят уверить.

– Действительно! – спохватился Фрике. – Вот уже час, как мы все время то поднимаемся в гору, то спускаемся под гору.

– Без сомнения! Конечно, эти возвышенности не заслуживают названия плоскогорий, тем не менее иногда совершенно скрывают от глаз горизонт… Если бы мы только нашли теперь между этими каньядами какую-нибудь эстансию или даже просто ранчо, в котором живет хотя бы один пеон!

– Ну, извините, месье Буало, вы теперь говорите на таком языке, который я совершенно не умею понимать!

– Я это делаю умышленно, чтобы ознакомить вас с самыми употребительными здесь словами. Ведь вы совершаете свое первое кругосветное путешествие с целью узнать как можно больше, не так ли?

– Несомненно… Я только этого и желаю!

– Так вот, каньяда – это впадина между пригорками, в которых охотнее всего предпочитает пастись рогатый скот и овцы, так как здесь трава сочнее и нежнее, чем на пригорках; эстансия же – ферма, а ранчо – обыкновенная хижина, в большинстве случаев просто глинобитная. А пеоны – это наемные работники.

– Прекрасно! Теперь я могу составить себе маленький словарь: «каньяда», «эстансия», «ранчо» и так далее. Ах, как я доволен! Я научу всему этому Мажесте и буду говорить по-испански с месье Андре и доктором… А когда поселюсь в Париже, то напишу на витрине большими буквами: «Se habla espanol» (Здесь говорят по-испански), кажется, так?

– Да, мой милый друг, – засмеялся Буало, – вы действительно самый милый и веселый товарищ, какого только можно себе пожелать!

– Вы могли бы смело к этому еще прибавить: и самый жаждущий не только знаний, и самый алчущий… Я готов был бы кричать от голода, если бы это не было мне на роду написано – вечно голодать!

– Но, увы, мой верный спутник, ваши ватрушечки очень далеко! – сказал Буало. – Впрочем, нет… Право же, вы – счастливчик, Фрике. Смотрите, там, вправо, в этой каньяде действительно виднеется ранчо!

– Вот это здорово. Какое счастье!

– Там мы, наверное, найдем сушеное мясо тасахо, то есть те бифштексы, которые изготовлялись у мясников в саладеро.

– A-а… так они называются здесь тасахо! Странный это язык: когда на нем говорят, то постоянно кажется, будто сердятся.

– Кроме того, нам, вероятно, дадут чашку хорошего молока, а если вы не боитесь мешать вместе то и другое, то и шкалик каньи. Это такой горлодер, который я позволю себе вам рекомендовать!

– Мой желудок ничего решительно не боится! Хлеба, молока, водки и возможность присесть на минуту на ином седалище, чем костлявый хребет моей лошадки, и ваш товарищ будет счастливее всякого короля!

– Ну, так вперед!

– А нас встретят?

– Конечно!

– Разве здесь так развито гостеприимство? У этих-то дикарей?

– А вот увидите сами!

В десять минут они доскакали до скромного жилища одинокого обитателя пампы.

 

ГЛАВА VII

 

«Внутреннее убранство ранчо». – Гостеприимство в пампах. – Жизнь и быт гаучо. – После того как поработал, надо и позабавиться. – Гостеприимен, но вор. – К тому же и убийца. – Следопыт. – Капкан. – Гамен под убитой лошадью. – Большой парижанин, пойманный лассо. – Охота на людей. – Стипль-чез. – Не все ружья дают осечку! – Разрывная пуля. – Великодушие. – Лагерь в пампе. – Курс антропологии в гамаке. – Воспитание гаучо. – Страна кентавров.

Приятели сошли с коней и отдернули тяжелую кожаную занавеску, закрывающую главный вход «puesto», или «пограничного» ранчо, где они рассчитывали на гостеприимство. С первого же взгляда они увидели, что скромное жилище пустует и обстановка его самая элементарная. Три кучи сушеной душистой травы, накрытых несколькими овечьими шкурами, заменяли собой постели, а три деревянные чурки на земляном полу служили стульями. В углу виднелось своеобразное углубление, служившее, очевидно, очагом, так как в нем еще курился сухой хворост, подогревая железный котелок, где варилась какая-то густая похлебка. Хозяин должен был быть где-нибудь недалеко; звук громких голосов с гортанным говором, так не понравившийся Фрике, слышался за домом. Наши приятели обошли вокруг дома и увидели ранчеро, то есть хозяина ранчо, занятого стрижкой своих овец.

Утонув по самые локти в лохматой шерсти, которую он связывал пачками по мере того, как его пеоны, стригшие овец, перебрасывали ее ему, он все-таки встал при виде двух путешественников и радушно приветствовал их.

– Tengo el honor de saludar caballeros! (Господа, честь имею вам класться!) – сказал он с любезностью, не лишенной достоинства.

– Buenos dias, caballero! – ответил, раскланиваясь с изысканной элегантностью, Буало.

Затем все торжественно пожали друг другу руки, и знакомство состоялось: оба француза становились теперь уже гостями ранчеро.

Последний оставил свою работу и со всевозможной предупредительностью немедленно принялся хлопотать об угощении, в котором так нуждались его гости. Угощение было незатейливо, но обильно. Ранчеро схватил одну из овечек, только что остриженных и еще связанных, тут же одним ударом своего ножа перерезал ей горло, распорол брюхо, вытащил требуху и сорвал с нее кожу, как перчатку. Прежде чем наши друзья успели очнуться от удивления, овечка была разрублена на две половины по длине, и каждая из половинок вдета на вертел, «asado», который установили над огнем, поддерживаемым сухими травами, смешанными с овечьим навозом.

Через полчаса «asado», то есть жаркое, было готово, и в это жаркое превратилась овечка, которая только что жалобно блеяла в руках стригущего ее работника. Правда, надо заметить, что бараны и овцы пампы чрезвычайно мелки. Фрике широко раздул ноздри, предвкушая ароматное жаркое, и молчал, тогда как Буало все время беседовал с их гостеприимным хозяином. Наконец мучения мальчугана пришли к концу.

Тарелки и вилки в этом доме являлись совершенно не принятой роскошью. Каждый вынул из-за пояса свой нож, отрезал себе кусок по своему вкусу и принялся рвать его зубами.

– Очень вкусное мясо! – воскликнул мальчуган с полным ртом. – Какое приятное разнообразие после вяленых мясных консервов и солонины, которыми нас кормили на судне!.. Право, видит бог, уж я давно не вкушал на таком Валтасаровом пиру!.. Есть только тот грех, что хлеба недостает!..

– Он еще жалуется, этот господин, – возмущенно заметил Буало, – уж не прикажете ли для вас припасти фарфор и серебро?

– Ну нет! Это превосходное сочное мясо несравненно вкуснее, горячее и сочнее, чем мясо, подаваемое на фарфоровых тарелках… А если я вспомнил о хлебе, так только по старой привычке…

– От которой вам придется отвыкнуть, мой друг! За редким исключением гаучо питаются целыми неделями и часто даже целыми месяцами вот такой пищей, без всякой приправы, и только изредка видят кусок хлеба или же заменяют его маисовой лепешкой, которую запивают большим количеством воды, а иногда и каньи.

– Все же ему можно позавидовать, этому гаучо… Я бы охотно согласился питаться, как он… Да и вы не брезгуете!

– Эх, да сегодня, как вижу, мы попали на настоящий пир! Наш хозяин позаботился даже о десерте. Видите этот сыр? Это настоящий queso de manos, мне уже случалось пробовать его: он превосходен!

– И это сыр? Он же похож на молочные блинчики!

– Молчите, молодой фанфарон, пробуйте и наслаждайтесь!

– Ах, как вкусно! Кто бы мог подумать!

– Вот вам наука: никогда не следует судить о вещах по их внешнему виду! Кроме того, если, как это всегда бывает, ценность и стоимость известного предмета находятся в зависимости от трудности обладания им, то этот сыр в настоящий момент стоит неимоверно дорого!

– Да?.. Но простите меня, месье Буало, вы, который все знает, как месье Андре и доктор, можете мне сказать, как изготовляется этот знаменитый сыр?

– Вот как, мой неисправимый шутник! Чтобы изготовить queso de manos, квасят молоко самым обычным образом, затем варят его в собственной сыворотке, после чего дают ему постепенно створаживаться, когда оно достигнет консистенции патоки, этот жидкий творог раскатывают рукой на тонкие пласты или лепешки и дают им остыть. Затем прибавляют немного соли, скатывают в плоские лепешки и сушат, как видите, в сетках, подвешенных к потолку. И как удивительно при таком изготовлении сохраняется весь вкус молока.

На этом гастрономическом трактате окончился обед, после чего дорожная фляга молодого француза обошла всех сотрапезников, каждый из которых с особым восторгом приложился к ее горлышку.

Затем ранчеро рассказал путешественникам или, вернее, одному Буало, знавшему испанский язык, кое-какие подробности, касающиеся его занятий и его жизни.

У хозяина имелось всего-навсего только одно стадо овец. Их стрижка продолжается четыре или пять дней. Шерсти получается так мало, что ему приходится отослать ее на ближайшую эстансию, где она будет упакована вместе с другой шерстью всей этой местности. Тюки тщательно упакованной шерсти складываются в огромные фургоны на двух колесах и с полукрытым навесом наподобие крытой арбы, запряженные парой ленивых волов, которыми правит не менее ленивый и беспечный погонщик, который только один бог ведает когда доставит этот продукт в Буэнос-Айрес.

Там фургон будет стоять на окраине города на обширной плошали, или «plaza», где происходит торг шерстью. Площадь будет вскоре заполнена такими фурами или арбами с шерстью, прибывшими со всех концов нескольких провинций.

Вся эта шерсть будет продана по не особенно высоким ценам, а потому и доходы мелких скотопромышленников весьма невелики, особенно если стадо не превышает ста или полутораста голов овец, так как каждая овца дает не более пяти или шести фунтов шерсти.

Но что из того гаучо? Он сыт прекрасным мясом своих овец. Он живет на свободе, уход и присмотр за его овцами для него только предлог бродить по возлюбленной пампе, к которой он привязан не менее, чем моряк к водной стихии. Пампа и добрый конь – единственные привязанности гаучо; а семья, если она у него есть, занимает всегда лишь второстепенное место в жизни этого южноамериканского бедуина. Для него всего дороже опьяняющий простор пампы, обжигающее своими лучами солнце, мчащий с быстротой вихря конь и высокие травы, хлещущие в лицо!

Что ему нужно – это восторги боя с быком, вой урагана памперо, едкий аромат трав, напоенных росой, и испарения душистых цветов.

Таков гаучо, когда у него нет гроша за душой. Но обладание несколькими долларами делает его совершенно другим человеком.

Едва только он успеет получить деньги, вырученные от продажи шерсти, как его первая забота – бежать в ближайшую пульперию, конечно, с твердым намерением сделать всевозможные необходимые закупки.

Пульперия для гаучо Ла-Платы, Рио-Гранде и Уругвая – то же, что супермаркет для рудокопов Калифорнии: здесь они могут купить малую толику колониальных товаров, состоящую почти исключительно из сахара и мате, то есть парагвайского чая; здесь же они приобретают себе и сапоги, и пончо, и шляпы, и кольца, и порох для своих чудовищных пищалей, и пояса, и палатки, и ножи, а также все остальное.

И вот, побуждаемый этими разумными намерениями, гаучо предпринимает путешествие, в большинстве случаев довольно дальнее, чтобы побывать в пульперии. Но там он застает целую компанию добрых малых, охотников выпить, а также и перекинуться в картишки.

С кисетом, полным табака, и флягой каньи, поставленной перед ним на столе, да несколькими веселыми собутыльниками, которые наслаждаются бряцаньем гитары, гаучо чувствует себя на верху блаженства.

Он курит и пьет, затем мало-помалу, когда хмель ударяет в голову, начинает плясать и петь и играть в кости или карты до тех пор, пока все имеющиеся деньги не перейдут из его кармана в карман соседа, а оттуда в кассу хозяина пульперии. В заключение нередко пускаются в ход ножи, а затем с совершенно пустым кошельком, одурелый от оргии, продолжающейся нередко целую неделю, зачастую страшно избитый или даже порезанный ножом, гаучо возвращается на свое ранчо, а когда снова заведутся доллары в кармане, он снова повторяет свое путешествие в пульперию и вдрызг напивается, прогуливая все до последнего цента…

Таков приблизительно был рассказ о житье-бытье гаучо любезного ранчеро во время сиесты, то есть после обеденного отдыха, переданный гостю на его образном языке, причем казалось, что самому ему доставляло удовольствие воспоминание о собственных похождениях.

Сколько огня было в его речи! Какое обилие жестов! Этот смуглолицый полуиспанец-полуиндеец с гибким и сильным телом, с густыми кустистыми бровями, с черными бархатистыми глазами, с беспорядочно разметавшимися волосами и широкой бородой обладал своеобразным даром красноречия, положительно поразившим Буало, всегда невозмутимо спокойного человека.

Пришло время расставаться. Фрике, у которого затекли руки и ноги от продолжительной скачки галопом, хотел бы еще понежиться на мягкой траве, но пеоны из саладеро могли ежеминутно явиться сюда, а эта встреча была весьма нежелательна для друзей, и ее следовало избежать во что бы то ни стало.

Гости и хозяин расстались с дружескими рукопожатиями и в обоюдном восхищении друг другом.

– А славный все-таки человек этот ранчеро, – заметил Фрике, снова садясь на своего коня.

– Это он-то? Да это самый отъявленный негодяй, какой когда-либо дышал воздухом пампы! – возразил Буало.

– Ну уж это несколько преувеличено! – возмутился Фрике.

– Мой добрый друг, ваше простодушие равняется вашему добросердечию! Разве вы не заметили явно завистливых взглядов, которые он бросал на наших лошадей и оружие? Я уверен, что он поедет сейчас же в пампу, сделает крюк и затем устроит нам засаду на краю извилистой дороги, по которой мы волей-неволей должны следовать. Мало того, он, вероятно, прихватит с собой одного из своих пеонов, зная, что нас двое, если только не сочтет за лучшее действовать один, чтобы забрать всю добычу себе. Во всяком случае, он прежде всего будет стрелять в меня, но я почти с уверенностью могу сказать, что он промахнется. Вам же я особенно рекомендую остерегаться лассо!

Буало был прав. Не прошло еще и шести месяцев, как он в угоду своей фантазии скитался по Южной Америке, но его парижский темперамент так быстро освоился с этой жизнью, полной приключений, что, приобретая с каждым днем все более полные познания о людях и жизни в этих странах, он сделайся действительно бесподобным наблюдателем.

Не прошло еще и получаса со времени их отъезда из ранчо, когда он вдруг обратился к своему спутнику:

– Смотрите, мой дорогой матрос, видите эту помятую траву?

– Я ничего решительно не вижу!

– Черт возьми, да вы что, ослепли, что ли? Этот негодяй, как видно, торопится заставить нас расплатиться с ним за его гостеприимство! И какие шаги! Он бежал, как мустанг, огромными скачками! Видно, наше оружие очень прельщает его! Да и немудрено: ружье стоимостью сорок луидоров, пара никелированных револьверов Смита и Вессона – все это недурные игрушки, и весьма дорогие.

– Так вы в самом деле думаете, что он нападет на нас и попытается отправить нас с вами ad patres (к праотцам) только с целью грабежа?

– Именно так, друг мой! Если бы вы знали гаучо, то знали бы также, что он способен на всякое самопожертвование до тех пор, пока вы под его кровом или находитесь в его обществе! Но как только вы перешагнули за порог или хоть на короткое время прервали с ним сношение, гаучо сразу становится чуждым для вас и чаще даже враждебным! Его алчные инстинкты, подавляемые в нем благородными традициями гостеприимства, вдруг берут верх, и он снова становится алчным и беспощадным, жадным до всего, что блестит или дорого стоит! Ага, след исчезает… Только меня этим не проведешь: это старая шутка… Он сделан несколько громадных прыжков и затем вернулся назад, сделав несколько петель, как заяц, желающий сбить со следа охотника, и наконец притаился где-нибудь за кустом… Знаю я эти уловки гаучо. Ну да! Видите там этот лист масличного дерева, из которого сочится сок, точно алмазная капля?

– Да, вижу!

– Ну так осмотритесь хорошенько по сторонам, а я на секунду сойду с коня… Да, я был прав! Этот дуралей не догадался даже снять своих шпор и одной из них задел этот лист, прорезав его, отчего из него теперь сочится сок… Теперь я нашел след!

– Черт побери! Ну вы даете! – воскликнул Фрике в восхищении.

– Да… Он не так глуп, как я считал, этот гаучо. Он не думал, что я нападу на его след, и потому не принимал некоторых обычных предосторожностей, но он тихонько прокрался за своим конем, который пасется там в стороне, на свободе… То-то я был вначале удивлен, что гаучо пустился пешим в такое дело. Вот почему он не снял свои шпоры. Затем наш хитрец попытался запутать след своего коня в следах, оставленных другими лошадьми на этой дороге. Но меня и на этом не проведешь. Вот след его коня! Внутренний край левой передней ноги у нее слегка сбит, так как отколото копыто… Теперь я прослежу его хоть до самых Кордильер!

– Но каким образом вы смогли угадать, что это его след? – спросил Фрике.

– Посмотрите внимательно на этот след и сравните с другими следами пасущихся коней!

– Ах да! Соображаю! Конь под ним ступает тяжелее: на нем есть всадник; его след глубже, чем след остальных лошадей!

– Молодец! У вас есть смекалка и верный глаз… Вы подаете большие надежды!.. Но надо уметь еще пользоваться как следует своими природными способностями… На этот раз я надеюсь, что нам удастся избежать засад и западней этих гостеприимных, но алчных разбойников. Я отвезу вас к моему приятелю Тэуота-Паэ, вождю индейцев… Его территория как раз у нас на пути, по которому мы должны следовать, чтобы добраться до Сантьяго.

– Но ведь это сильно отклонит вас от выбранной дороги! – заметил Фрике.

– У меня нет заранее определенного пути, я направляюсь туда, куда мне придет фантазия ехать туда или сюда, мне решительно все равно! – добавил молодой человек низким, грудным голосом и таким тоном, который резко противоречил его обычному веселому настроению. – Стоп! – вдруг воскликнул Буало. – Так и есть… Стойте, говорят вам, не то вы позволите этому негодяю влепить мне прямо в лицо весь заряд его дурацкого трамбона!

Фрике натянул повод, приподнялся на стременах, посмотрел направо и налево, ничего не видя, и вдруг, наморщив нос, воскликнул:

– A-а, теперь я его вижу он там всего в каких-нибудь двухстах шагах. Солнце играет на дуле его ружья. Что же мы станем делать? Ведь становится отвратительно все-таки убивать… Что, если мы пустим наших коней вскачь карьером?.. Во весь опор, знаете! Так как он один, а нас двое, то нельзя признать за трусость наше бегство… Кроме того, чтобы пощадить жизнь человека, даже такого, который весь-то четырех су не стоит, можно поступиться самолюбием!..

– Вы правы. Фрике, вы славный и сердечный юноша! – сказал Буало. – Таково было и мое намерение! – И, дав шпоры своему скакуну, он громким голосом крикнул: «В атаку!» – и кони торпильи, выдрессированные, как кавалерийский взвод, рванулись вперед.

Подобно урагану маленький отряд понесся вперед. В двадцати шагах перед ними стоял неподвижно гаучо, словно статуя, держа ружье наготове, скрытый тонкой завесой высоких трав. Показался едва видный голубоватый дымок: курок щелкнул, но ружье не выстрелило, дав осечку.

Буало громко расхохотался, но тотчас же сдержался.

– Подымите коня на дыбы! – крикнул он Фрике.

Но было уже поздно. Натянутое над землей на высоте около полутора метров лассо перерезало путь. Крепкий кожаный ремень, привязанный к двум деревьям, представлял собой невидимый низкий барьер, о который запнулась лошадь мальчугана.

Споткнувшаяся лошадь и ее всадник тяжело повалились на землю, и бедное животное не могло больше подняться: оно сломало ногу. К довершению бед, Фрике был придавлен конем и не мог высвободиться из-под него.

Все это разыгралось как раз в тот момент, когда Буало благополучно и легко взял препятствие и едва успел заметить второе лассо, пушенное на него привычной рукой гаучо. Петля обхватила его на скаку, болезненно сдавила ему руку, сорвала с седла и кинула на землю. Затем гаучо всадил в бока своего коня шпоры и что есть мочи поскакал прочь, увлекая за собой связанного лассо молодого человека, как приговоренного к смерти преступника.

Этот степной бандит прекрасно все рассчитал: не полагаясь на свое дрянное ружье, он протянул лассо поперек дороги, рассчитывая таким образом выбить из седла хоть одного из двух всадников.

Мы уже видели Буало в схватке с мясником. Молодой человек обладал наряду с силой атлета необычайным, можно сказать, спокойствием и хладнокровием. Неподражаемое самообладание и ясность духа никогда не покидали его. Пытаться сопротивляться тянувшему его за собой коню гаучо было бы безумием, и потому он не стал даже и пробовать, а, напрягши изо всей силы свои мощные мускулы, несколько ослабил натяжение лассо и воспользовался этим, чтобы вытащить из-за голенища сапога свой большой охотничий нож.

Перерезать лассо одним решительным ударом ножа было минутным делом. Теперь он был свободен, но этого было мало. Его конь, освободившись от всадника, вместо того чтобы умчаться, почуяв волю, как это непременно сделала бы долговязая английская кобыла, остановился на месте, заржал раз-другой и последовал за своим хозяином.

Лихой парижанин, хотя еще оглушенный своим падением, тотчас же вскочил на ноги, ухватился рукой за гриву своего коня и одним прыжком снова оказался в седле. А гаучо, находившийся в этот момент на расстоянии ста метров впереди, бешено пришпорил своего коня и помчался во весь дух.

Дело в том, что, поняв неудачу своего нападения, этот сын прерий со свойственной всем южноамериканским метисам трусостью удирал теперь во все лопатки. Но он плохо рассчитал… Буало был не такой человек, чтобы оставить безнаказанным нападение на себя. Он причмокнул, едва заметно дал шенкеля, и громадный пегий конь помчался как стрела вслед за гаучо, а его всадник, сидя в седле, как в кресле, и бросив поводья, раскрыл свой парусиновый саквояж и, достав из него знаменитый чок-бор, моментально собрал его, как и в первый раз.

Как человек, привычный к комфорту и бережливый, Буало приказал изготовить к своему складному ружью два ствола к одному общему ложу; один из стволов был его знаменитый чок-бор, другой – нарезной ствол для пуль с прицелом, позволяющим послать на расстояние восемьсот метров цилиндрическую пулю двенадцатимиллиметрового калибра. Таким образом, у него получилось два ружья, которые не обременяли его в дороге. Зарядив оба ствола пулями и удостоверившись, что затворы и все остальное в полном порядке, он поднял прицел…

Гаучо с трудом сохранял расстояние, не переставая нахлестывать свою кобылу. Временами он исчезал среди высоких трав в пампе и затем снова появлялся. Теперь он выехал на открытое ровное место, где вместо травы рос густой и ровный газон. Это было счастье для гаучо, так как француз, впавший в ярость, готов был выстрелить и, конечно, уложил бы его на месте, хотя намерение Буало было совершенно иное.

– Стой! – крикнул он громовым голосом. – Стой, негодяй, не то я размозжу тебе голову, как глиняной кукле!

Эта угроза только удвоила страх беглеца, лошадь которого, как будто обезумев, неслась, едва касаясь земли копытами.

– A-а… так! Ну так мы еще посмеемся! – воскликнул молодой француз, у которого это выражение всегда было многозначительным.

Разом осадив своего коня, он соскочил на землю с проворством опытного циркового вольтижера, встал на одно колено, крепко уперся в него локтем и, удобно присев на правую пятку, положил ружье на вытянутую ладонь руки, не торопясь прицелился в круп лошади гаучо и примерно оценил расстояние, увеличивавшееся с каждой секундой. «Шестьсот метров… восемьсот…» – рассчитывал он, продолжая держать ружье на взводе, затем медленно нажал курок. Грянул выстрел, и не успел еще рассеяться дым, как Буало был уже снова в седле и несся во весь опор к тому месту, где на земле лежала издыхающая лошадь, а гаучо успел вскочить на ноги, держа наготове свой большой нож.