Громадные стаи фламинго опускались на берега этого озера.

 

Видя невозможность приблизиться к ним, Андре не утерпел и, вскинув ружье, спустил курок. Это было делом одной секунды, и птица кубарем полетела в воду.

– Браво. Андре! Браво! Вот что я называю стрелять! – одобрил его доктор.

Чернокожие при виде этого феноменального выстрела осклабились и добродушно засмеялись, но ни один из них не пошел в воду за желанной охотничьей добычей.

– Эй, друзья, да вы что же, воды боитесь, что ли? – воскликнул Фрике. – Так вы скажите, и я вам сейчас покажу, как это делается!

Он готов был уже броситься в воду, чтобы двумя-тремя сильными движениями рук доплыть до того места, где упала птица, когда Зелюко повелительным жестом остановил его. И что же? Почти в тот же момент воды озера запенились, и почти одновременно высунулись из воды какие-то чудовищные головы, окружившие убитую птицу, державшуюся на воде.

Вдруг одна из этих голов разинула пасть, и затем что-то треснуло, словно захлопнули крышку дорожного сундука – птица исчезла бесследно, проглоченная, как ягода. То были крокодилы.

– Вот это фокус! – воскликнул Фрике. – Мне бы несдобровать с такими товарищами в школе плавания! Спасибо тебе, уважаемый Зелюко, ты истинный отец. Бикондо на твоем месте никогда бы так не поступил!.. Но при всем том, месье Андре, это пропащая дичь. Мы никогда на свете при подобных условиях не настреляем ничего себе на рагу! – добавил неисправимый весельчак Фрике.

– Да, – печально согласился обескураженный Андре, – я боюсь, что это будет очень трудно!

– Подожди, матросик, – вмешался доктор, – эти люди не без умысла дали нам убедиться в беспомощности наших усилий и стараний; и я думаю, что они, наверное, знают какую-нибудь ловкую штуку, которой хотят удивить нас.

Между тем Ибрагим, расположившись в тени, методично выпускал дым из своей длинной трубки.

Зелюко растянулся около него на траве в своей излюбленной позе, то есть лежа на животе.

Трое европейцев последовали их примеру и также расположились в тени, несмотря на разбиравшее их любопытство, и ожидали, что будет дальше.

– Твой карабин здесь бесполезен, – сказал торговец неграми, обращаясь к Андре. – Мои друзья изловят, увидишь, столько птиц, сколько только пожелают. И вместо одной охоты у нас будут две!

Затем, как бы слишком утомившись от столь многих речей, Ибрагим снова впал в свое обычное молчаливое спокойствие.

Тем временем дикари начали суетиться.

– Кой черт! Что они думают делать? – рассуждал Фрике. – Неужели они собираются удить их на удочку? Да и наживка-то что-то больно велика… Если эти фламинго ловятся на такую наживку, то я готов стать императором Луны!

Действительно, то, что делали теперь чернокожие, было не очень понятно.

Один из них вооружился длинным багром, к которому на крепких бечевках были привязаны трехконечные железные крючки. На один из этих крючков с большой осторожностью насадили молодого поросеночка, продев крюк в самую жирную часть его зада, и затем с чрезвычайной силой закинули этого поросенка чуть ли не на середину озера. В то же время другой охотник, также державший на руках поросенка, стал сильно теребить его за ухо, от чего тот пронзительно завизжал; первый же поросенок, которого посадили в качестве наживки, молчал, очевидно, из опасения попасть в пасть крокодилам, чего ему все-таки наверняка было не избежать. Писк поросенка тотчас же привлек к нему крокодилов, которые плотным кольцом окружили бедное животное, обреченное на смерть.

Крокодилы до полтуловища всплыли на поверхность и с горящими от жадности глазами, щелкая своими страшными челюстями, подплывали все ближе и ближе. Тот из них, который опередил остальных, разом схватил добычу – и поросенок вместе с железным крюком исчез у него в пасти.

– Ах, бедный поросеночек! – воскликнул Фрике. – Он был такой милый со своей розовенькой мордочкой и хвостиком закорючкой!

Напрасно отвратительное пресмыкающееся вертелось, переворачивалось и подпрыгивало из воды, чтобы высвободиться от застрявшего в горле крюка. Охотники постепенно тащили его к берегу и, вытащив на сушу, привязали за хвост к крепкому дереву. Последняя предосторожность, безусловно, необходима, так как крокодил наносит хвостом страшные удары. Привязав его крепко-накрепко к дереву, галамунды общими силами перевернули его на спину: в этом положении, ужасно тяжелом для крокодила, он становился совершенно беззащитным и беспомощным.

Тогда один из туземцев распорол ему своим длинным ножом брюхо во всю длину, вынул желудок и внутренности и все это тотчас же тщательно перемыл. Затем весь панцирь, голова и лапы были очищены от мяса, наполнены песком и разложены в тени.

Ибрагима и Зелюко, которые, по-видимому, присутствовали при операции, заранее им известной, чрезвычайно забавляло удивление и недоумение европейцев.

У Фрике это недоумение выражалось особенно ярко.

– Ну а фламинго-то, а фламинго? – повторял он в сотый раз. – Ведь не хотят же они нас заставить есть это отвратительное мясо, от которого так и разит мускусом?! Ну нет! На это пусть они не рассчитывают!

– Терпение, мой сын, терпение! – шептал ему доктор, который, со своей стороны, с видимым интересом следил за этим новым для него спортом. – Я сам ничего не соображаю, тем не менее это довольно интересно.

Тот самый прием, который был проделан для поимки первого крокодила, был повторен еще раз двадцать и все с одинаковым успехом, так что по прошествии двух часов двадцать крокодиловых панцирей просушивались на берегу, а их внутренности, надутые воздухом, постепенно обращались в пергамент.

После такого подвига был устроен всеобщий отдых на час. Хотя было около десяти часов утра, солнце уже палило нещадно. Озеро было невозмутимо спокойно, точно здесь ровно ничего не происходило.

Все были подавлены дремотой; оставшиеся в живых крокодилы спали тяжелым сном, одни – на песчаных отмелях, тянувшихся вдоль берега, другие всплыли на поверхность и отдыхали, держась на воде, как плавучие корявые стволы.

И удивительное дело, фламинго, вместо того чтобы страшиться и избегать их близости, по-видимому, охотно водили с ними компанию.

Они плескались в воде почти между лап крокодилов, но старались держаться подальше от их пасти. Что особенно удивляло европейцев – эти птицы доверчиво садились отдыхать на спины крокодилов. Убрав свой длинный клюв под крыло, подобрав одну ногу, как это делают журавли и фламинго, стоя на одной ноге, они мирно дремали на своем оригинальном насесте среди воды.^[8]

Охотники, как выяснилось впоследствии, только и ждали этого момента.

Двадцать галамундов в чем мать родила взяли каждый по мешку, в которые они запрятали свои ножи и с полдюжины крепких деревянных кольев, заостренных с двух концов, длиной около полуметра.

Затем кожу убитых крокодилов освободили от песка, а надутые воздухом кишки снова вложили в них, после чего внутрь трупа пролезал охотник, который благодаря наполненным воздухом внутренностям крокодила мог держаться на воде.

Надлежащим образом уместившись в шкуре крокодила, охотник продевал свои руки в его лапы, как средневековый рыцарь вдевал свои руки в железные перчатки. Брюшное отверстие животного, то есть место, где брюхо было распорото, зашивали крепкими бечевками из волокон алоэ и промазывали смолой гаиака. Словом, превращали охотника в настоящего крокодила с тем, чтобы обмануть и крокодилов, и птиц. Затем эти чучела сносили и спускали на воду четверо товарищей совершенно так, как спускают на воду лодки.

Фрике, привычный к упражнениям пловцов и сам превосходный пловец, не мог при этом не заметить:

– Все равно что гички-одиночки… Своеобразные челны! Что же они теперь станут делать, преобразившись в крокодилов?

– Говорят же тебе, терпение, неисправимый болтун, – остановил его доктор.

Странная флотилия, предоставленная на волю волн в том месте, где река сливалась с озером, вскоре была унесена течением чуть ли не на середину последнего. Несомые течением охотники, кроме того, рулили руками. Оказавшись среди живых крокодилов, они не возбудили их недоверия благодаря своему наряду, точно так же не вспугнули и птиц, спящих на их спинах.

Первым приплыл любимец вождя, туземец по имени Куанэ.

Уловив благоприятный момент, хитрец слегка приподнял голову, протянул руку и схватил за ногу великолепного фламинго, сидевшего на спине ближайшего к нему живого крокодила. Прежде чем птица успела крикнуть, она скрылась под водой; ловким движением пальцев охотник свернул ей шею и запрятал в мешок, заменявший ягдташ, болтавшийся под водой благодаря балласту из длинного ножа и кольев черного дерева.

– Ах, ловкачи! – воскликнул восхищенный Фрике. – Что ни говори, а они хитрые малые… Ловко сработано, папаша! – фамильярно обратился он к чернокожему монарху, который теперь смеялся веселым смехом, выставляя напоказ свои громадные белые зубы.

Товарищи Куанэ последовали его примеру и не менее успешно, чем он. Какое-то время все шло как нельзя лучше. Однако некоторые крокодилы, вероятно, наиболее опытные и смышленые, нашли странным поведение своих соседей. Эти последовательные исчезновения одного за другим фламинго, отдыхавших у них на спине, возбудили их любопытство, и они принялись кружить вокруг них с тревожным и вместе с тем угрожающим видом.

Охотники, видя, что их обман разгадан, приготовились к бою. Взяв в одну руку свои длинные ножи, а в другую – заостренные с двух концов колья, представлявшие собой орудия нападения, они проворно распороли брюшной шов своих маскарадных оболочек и поспешили сбросить их. Цель была достигнута, охота прошла чрезвычайно удачно, птиц было вволю. Теперь оставалось только вернуться на берег, где их ожидали зрители.

Не расставаясь со своими плавательными аппаратами, которые они выставили перед собой наподобие плавучих баррикад, охотники набросились на своих врагов, которые, будучи столь же лакомы до мяса чернокожих, как медведи до меда, надвигались на них с разинутыми пастями, ударяя по воде своими страшными хвостами.

Но первого из этих чудовищ, решившегося отведать мяса негра, ожидало разочарование. Острый с двух концов обрубок железного дерева с неподражаемым проворством был всунут ему в пасть между языком и нёбом, и, когда он сдавил свои мощные челюсти с намерением отсечь руку безумца, засунувшего ее ему в зубастую пасть, острый кол обоими концами вонзился в язык и нёбо чудовища, которое не могло уже свести челюсти.

Остальные охотники проделали почти одновременно то же самое, и вскоре все эти крокодилы стали корчиться, пыхтя, как кузнечные мехи, не смея уйти под воду из опасения захлебнуться. Некоторые из охотников получили контузии, но все они явились живехонькими на берег.

Добыча была богатая: пятьдесят фламинго было поймано на этой своеобразной охоте. Теперь оставалось только приготовить из них то диковинное блюдо, которым галамунды собирались угостить своих гостей, а потому весь маленький отряд охотников и зрителей с Зелюко и Ибрагимом во главе поспешно отправился в деревню. Это поспешное возвращение голодных, запыхавшихся людей больше походило на бегство потерпевшей поражение армии, чем на возвращение с удачной охоты. Но это были всего лишь проголодавшиеся люди, спешившие ублажить свое чрево изысканными и излюбленными яствами, редкость которых еще более увеличивала ценность в их глазах. Европейцы с неимоверным трудом старались поспевать за ними, внутренне проклиная эту непонятную для них торопливость чернокожих.

Едва утолив палящую жажду чашкой холодного сагового пива, представляющего собой обычный напиток народов Экваториальной Африки, охотники моментально обратились в поваров. Одни из них поспешили рыть глубокие ямы, где разводили костры, чтобы испечь на угольях мясо. Другие отправились собирать ароматические травы, необходимые в качестве пряностей. Третьи поспешили в лес – на сбор особого рода сучьев и хвороста, обладающих специфическим смолистым ароматом, дымом которых должно было окуриваться во время стряпни это удивительное блюдо.

Старший повар, или «метрдотель» Его Величества Зелюко, весьма отличившийся во время охоты, прежде всего, принялся вырывать у фламинго языки и откладывать их в сторону, затем разгрызал зубами черепа птиц и доставал из них мозг, привлекая к себе внимание ужимками обезьяны, шелушащей орехи. Мозги он сложил в отдельную чашку, затем растер их, пока из них не образовалось нечто вроде липкой мази, и всыпал туда равное по объему количество крупных муравьиных яиц величиной с рисовое зернышко. Все это было приправлено птичьими язычками густо-лилового цвета, толстыми и мясистыми. После этого тесто вместе с начинкой из язычков было разделено на четыре больших комка, и каждый из них был заключен между двумя замаринованными лапами горилл, которые были связаны таким образом, как будто эти две лапы сжимали в своих пальцах этот комок фарша. Затем все вместе заворачивалось в крупные листья какого-то растения, переложенные душистыми травами в четыре ряда, после чего это необычное произведение кулинарного искусства положили на раскаленные камни и накрыли горячими угольями и горячей золой.

Для изготовления такого блюда требовалось, чтобы оно пробыло два часа на огне или, вернее, на горячих камнях под угольями. Но все это время чернокожие уже блаженствовали от предвкушения предстоящего угощения, Фрике же не скрывал отвращения, внушаемого ему всеми будущими деликатесами.

– Ну что вы на это скажете, месье Андре?.. Что до меня, то я должен признать, что вся эта стряпня мне кажется довольно омерзительной. Хотя я в былое время ел всякую гадость, но все же, если мы двое суток старались ради подобного варева, то, право, это не стоит наших усилий!..

– Сильно ошибаетесь, друг мой; я убежден, что получится превосходное блюдо.

– Что? Эти-то обезьяньи ручки?..

– Да, и эти язычки и мозги!

– Пфуй!.. Эти лиловые жилистые язычки… точно у повешенных… и эти растертые мозги… да еще с муравьиными яйцами… Ну нет! Прошу меня уволить…

– Ну, меня-то этим не напугаешь; я в Париже во время осады чего только не ел! Не входя в подробности, скажу только, что ели мы все, начиная со слизней с водосточных труб и кончая дохлыми крысами, словом, всякую живую и мертвую тварь!

– Ай-ай-ай!.. Товарищи рассказывали мне про это… Но что ни говори, а все это, по-моему, продукт недоброкачественный! – заметил Фрике.

– Полноте, мой старый барчук, надо быть на высоте положения… Я не только ел жареных крыс, но еще и пил бульон из конины в кирасирской каске! – смеясь, продолжал Андре, которого забавляла брезгливость Фрике, впрочем, весьма естественная.

– Полно, матросик, злосчастный ты истопник, проклятый сладкоежка! Тебе Его Величество Зелюко предлагает трапезу, подобную пирам римских императоров, а ты еще жеманишься да ломаешься!

– Пир… императоров… римских!.. Ха-ха-ха!.. Ну так плевать я хотел на ваших императоров после того… и на тех тоже, что такие же римские, как и римские свечи на фейерверках, и на всяких прочих других!..

– Господин Фрике, уважайте законы и конституцию страны, в которой вы в настоящее время находитесь, сохраняйте ваши республиканские чувства, которые мы с вами вполне разделяем, но уважайте, повторяю, монархию, дающую в данный момент вам приют как гостю.

– Прекрасно, мы спрячем свой красный флаг в карман и сохраним свои убеждения. Так вы заявили, что римские императоры ели подобную стряпню и угощали ею своих гостей?!

– Да, кушанья, подобные тому, что сейчас здесь готовится для нас. Так, например, император по имени Вителлий^[9] за громадные деньги выписывал из Ливии мозги и языки фламинго, которые, изготовленные, быть может, за малым исключением приблизительно так же, являлись самым изысканным блюдом за царским столом. И это еще не все: этот гурман, слабоумный и отвратительный правитель, пожелал еще блюдо, на приготовление которого требовалось от двух до трех тысяч соловьиных язычков, пересыпанных алмазной пудрой… Однако пора прекратить прения: туземные музыканты, кажется, начинают исполнять прелюдию к чему-то интересному.

– А и в самом деле! Дзим, бум-бум!.. Дзим, бум-бум, как будто предвещает парад!

– Пойдемте посмотрим!

Действительно, в то время как готовился обед, Зелюко, который был крайне внимателен и заботлив к своим гостям, желая, чтобы ожидание не показалось им чересчур долгим и скучным, позаботился приготовить для них развлечение столь же любопытное, сколь и неожиданное.

Оказывается, нашим европейцам предстояло присутствовать на драматическом представлении.

Театр в Экваториальной Африке! Да! Очевидно, в книге судеб было написано, что Фрике, совершая свое кругосветное путешествие, увидит осуществление самого невероятного.

– Вот это мило с его стороны. Данный сюрприз со стороны месье Зелюко несколько примиряет меня с неограниченной властью!

– Уже? – лукаво поддразнил доктор. – Ну, друг, твои убеждения непрочны! Ах ты, реакционер этакий!

– Да нет же! Это только можно посмотреть, чтобы немножко позабавиться. Сегодня мы немного побалагурили!

– Ну да ты всегда найдешь себе столько щелей, сколько тебе нужно лазеек; знаю я тебя, а все же, любезнейший, ты, как говорится, приперт к стене!

– Ну, пусть по-вашему, приперт или не приперт к стене, реакционер или революционер, а театр меня восхищает! И, право, это вовсе не плохо обставлено!

– Полно, Фрике, разве ты не видишь, что этот театр, как ты его называешь, просто хижина, где совершаются отвратительные заклания людей, за которыми следуют еще более отвратительные оргии. Эти кости, украшающие стены, эти части скелетов, разве они не говорят тебе об этом?

– Убранство не из важных, – согласился Фрике, – но посмотрите же, здесь есть занавес, настоящий занавес! Недостает только ананасов… Смотрите, вот и буфет с целым рядом тыквенных сосудов и кувшинов, наполненных пивом и кислым молоком, и все это предоставлено публике даром…

Европейцев усадили на почетные места возле оркестра, правда, весьма примитивного, как мы потом убедились.

Ни световых эффектов, ни декораций, ни освещенной рампы в театре нет по той простой причине, что здесь играют только днем. Ни лож, ни галерей также не имеется, а есть только один партер перед сценой.

Неприятная подробность заключается в том, что первые почетные места – это своего рода миниатюрные табуреты, вроде конторских табуреток на одной ножке из черного дерева, изготовленные из человеческих черепов. В Париже почетные посетители театров имеют свои кресла в оркестре, а здесь сидят на черепах. Отведенное местечко небольшое и не особенно удобное, но они им даже и гордятся, потому что это доступно не каждому; не более двенадцати человек занимают подобные почетные места; остальные же зрители должны довольствоваться воловьими черепами, рога которых заменяют им ручки кресел.

Ибрагим, куривший, по обыкновению, свою излюбленную трубку с длинным чубуком, сообщил Андре, своему ближайшему соседу по партеру, кое-какие сведения относительно спектакля, который должен был вскоре начаться.

При этом театре нет труппы. Роли распределяются у всех экваториальных племен, где это развлечение проводится между высшими сановниками, а главная роль всегда принадлежит самому монарху.

Да почему бы и нет? Разве Нерон не участвовал в трагедиях и не мнил себя великим трагиком? Разве «король-солнце» Людовик XIV не принимал участия в версальских балетах?

Об оперетте, комедии или комической опере здесь не имеют понятия, но зато тут процветает мелодрама, самая естественная, натуральная мелодрама.

Высокопоставленные артисты, по своему усмотрению, изображают или эпизод войны, или опасной охоты, или какое-нибудь событие из царствования нынешнего государя или его предшественника, причем главную роль всегда исполняет сам государь. Женщины совершенно не допускаются ни на сцену, ни в качестве зрительниц; они толпятся за пределами партера, отведенного для мужчин.

Занавес в туземном театре не поднимается, а раздвигается. Оркестр начал играть. О, чудо! Это не та ужасная какофония, не тот дикий ураган звуков, каким некогда угощали наших друзей чернокожие виртуозы. Нет! На этот раз такой же местный виртуоз, присев на корточки перед ящиком, который представлял собой не что иное, как самую обыкновенную шарманку, вертел изо всей мочи ручку и молол, как кофейная мельница, европейские мотивы.

Фрике был поражен; он слышит знакомые напевы, перевранные и изуродованные музыкантом и испорченные шарманкой, которая являлась гордостью и наслаждением покойного предшественника Зелюко и была приобретена им у Ибрагима за целый караван невольников.

Теперь уже мальчугану не хотелось смеяться: эта хриплая, испорченная шарманка напомнила ему его милый далекий Париж.

Но вот начинается представление, изображающее восшествие на престол ныне царствующего государя.

Его предшественник по имени Каркоанс был свергнут с престола Зелюко, который, выколов ему глаза, подверг его той самой участи, какой покойный Бикондо, вождь людоедов, хотел подвергнуть трех европейцев. История не говорит о том, был ли злополучный самодержец съеден, но, по всему вероятию, его череп теперь украшает почетное кресло.

Актер, изображающий покойного Каркоанса, появляется на сцене в роскошном убранстве, окруженный своим двором.

Светящаяся диадема, убранная множеством разноцветных стеклышек в подражание драгоценным камням, сверкает на его голове. На плечах живописно накинута ярко-красная тога. С правой стороны сцены входит группа обнаженных чернокожих с длинными копьями в руках. Их предводитель вместо одеяния перепоясан тростниковым поясом, за которым торчит большой нож, а на шее виднеется какая-то оборванная веревка.

Его роль исполняет сам Зелюко.

Эта сцена изображает первое действие его восшествия на престол: проданный в рабство, он должен быть отправлен в далекую страну, где выращивают сахарный тростник и кофе. Но он разбивает свои оковы, сбивает прочь свою деревянную колодку с ноги и рвет веревку на шее. Негодующий чернокожий Спартак в бешенстве потрясает кулачищами в воздухе, грозит тирану и обращается к нему с пылкой обвинительной речью.

Последний, как видно, человек довольно добродушный, отвечает ему безобидным приветствием и радушно предлагает предводителю и его вооруженной свите кувшины, наполненные пивом и пальмовым вином.

Зелюко сразу же набрасывается на предложенные ему напитки с беспримерной жадностью. Товарищи следуют примеру вожака и уничтожают яства со сластолюбием обезьян, угощающихся ананасами.

Очевидно, пьяницы не знают благодарности, потому что их диалог с королем становится более оживленным, жесты более резкими и угрожающими.

Хмель начинает сказываться: чернокожие актеры забывают о публике, начинают драться, сыплют ругательствами и потрясают своим оружием, то и дело прикладываясь к кувшину с пивом.

Они поют и при этом пляшут какой-то дикий танец; присутствующие в восторге.

Тогда претендент, который совершенно пьян, подходит к монарху, пьяному не менее его, срывает с него диадему и надевает на свою голову. Бедняга слабо сопротивляется.

– Ах ты, мокрая курица! – восклицает Фрике, не на шутку увлеченный происходящим.

Осмелевший вследствие безнаказанности Зелюко грубо срывает с плеч монарха его мантию и драпируется в нее.