Семилетняя война в прозе и стихах

 

Характеризуются особенности отражения в русской художественной литературе событий Семилетней войны 1756-1763 гг.

 

Не так уж много произведений ненаучной литературы – в стихах и прозе – освещают события Семилетней войны 1756 – 1763 гг. Первыми на эти события откликнулись поэты – и известные, и безымянные, сложившие песни, ставшие народными и вошедшие в жанр исторических песен. В этих-то песнях и объяснили сказители причину вступления России в войну: выполнение просьбы Австрии.

 

Пишет князь-цесарин к государыне в Москву:

«Ты россейская сударыня, ты пожалуй мне силы войской,

Силы войской двадцать пять полков!»

А сударыня с сенаторами думу думала,

Она думала думу крепкую заединое.

Набирала она силу войскую двадцать пять полков[41].

 

Готова ли была Россия к войне? Каковы были у неё союзники? Как принималось само решение о войне России с Пруссией? Давайте полистаем роман-хронику Валентина Саввича Пикуля «Пером и шпагой». Романа, согласно пространному, в стиле галантного XVIII в., представлению самого автора, «из истории секретной дипломатии в период той войны, которая получила название войны Семилетней; о подвигах и славе российских войск, дошедших в битвах до Берлина, столицы курфюршества Бранденбургского; а также достоверная повесть о днях и делах знатного шевалье де Еона, который 48 лет прожил мужчиной, а 34 года считался женщиной, и в мундире и в кружевах сумел прославить себя, одинаково доблестно владея пером и шпагой»[42].

Высшим органом военного руководства являлась Конференция при высочайшем дворе. Она и приняла решение: войне – быть, а Фридриха – бить. Да вот беда-то: наследник российского престола великий князь Пётр Фёдорович, боготворивший прусского Фридриха II, непременно информировал того обо всех военных планах (пока Елизавета не велела «турнуть» князя из членов Конференции). Но, пишет Пикуль, был ещё один член той же Конференции – канцлер А. П. Бестужев-Рюмин (1693 – 1766), продававший вместе с великой княгиней Екатериной (будущей императрицей) интересы России! Именно в их действиях Пикуль увидел причину ухода русских войск из Пруссии после битвой под Гросс-Егерсдофом: «Никто не знал в Петербурге, что среди многих гонцов скакал сейчас по темным лесным дорогам еще один – самый таинственный и самый скорый. И в ставке Апраксина даже не заметили, когда, соскочив с лошади, он тихонько юркнул под навесы шатров.

Апраксин вскрыл привезенные письма и сразу узнал по почерку: от Бестужева-Рюмина и от великой княгини Екатерины.

– Удались! – велел он гонцу, целуя письма; придвинул свечу, огонек отсвечивал на томпаковой лысине, – Так, так, – сказал фельдмаршал, и в заплывшем глазу его задергался нервный живчик. – Воля божия: пойдем на зимние квартиры …» [43].

Прежде чем отходить на зимние квартиры после победного Гросс-Егерсдорфского сражения, надо было сначала ещё пойти в поход. И армия пошла.

По московской по широкой по дороженьке Не ковыль-трава, братцы, зашаталася. Не алы цветы, братцы, развевалися, Зашаталася тут сильна армия, Сильна армия царя белого, Идучи, братцы, в землю прусскую, На чужудальну на сторонушку, На чужудальну незнакомую. Раздувалися знамена белые. Наперед идут новокорпусны[44], Всереди везут артиллерию, Позади едет сильна конница, Славна конница кирасирская. Уж как все веселы идут, Веселы идут, принапудрены.

Что один из них невесёл идет, Невесёл идет, призадумавшись. Что за ним идет красна девица, Она плачет, как река льется, Возрыдает, что ключи кипят. Уж как взговорит удалый добрый молодец: «Ты не плачь, не плачь, красна девица, Не слези лица румяного, Не вздыхай, моя разумная! Не одной-то ведь тебе тошно, И мне, молодцу, грустнехонько, Что иду-то я на чужую сторону, На чужудальну незнакомую, Что на службу я государеву»[45].

 

«Любимых ею гренадер Елизавета сама провожала в поход. В высоких ботфортах, при офицерском шарфе, в штанах и треуголке с пышным плюмажем, императрица стояла у бочек с вином. От легкого утренника зарделись ее щеки – крепкие, как у деревенской молодухи. Гренадеры подходили к бочке по очереди. Тут она ковшик винца зачерпнет и руку протянет на закуску.

Солдат вино выпьет и уколет ей руку усами, целуя:

– Ну, уважила, Лисавет Петровны! Краса ты наша писаная…»[46].

Вместе с сухопутной армией должен был действовать и флот. Но каков-то он был сам, в порядки ли? На подобный вопрос императрицы престарелый боевой адмирал «Мишуков стал загибать перед ней тряские синеватые пальцы:

– Не флот у тебя, матушка, а дерьмо протухшее. Ты бы помене на гулянки тратилась, а лучше бы флоту деньжат скинула. Смотри сама детально: кильсоны в течи, брандкугелей нехватка, рангоут погнил, такелаж размочалился…»[47] Да как же такому флоту выйти в море, удивляется Елизавета? Ведь потонет. «А чего им тонуть, коли мы на них плаваем? Подобьем где надо паклей да просмолим. Поплывут, куда ни прикажешь»[48]. А приказала императрица брать прибрежные города прусские.

Первым боевым успехом русской армии было взятие Мемеля. Крепость была довольно слаба – всего около 800 человек ландмилиции, но имела 80 орудий. Командир корпуса В. В. Фермор (1702 – 1771) штурма не предпринял, а решил начать обстрел крепости. Как с суши, так и моря – с судов подошедшей двумя днями раньше эскадры. Среди этих кораблей был и «Элефант», на котором находился Алексей Корсак, герой серии из четырёх романов «Гардемарины» Нины Матвеевны Соротокиной. Бил не только прам (плоскодонное артиллерийское парусное судно), стреляла по нему и «вражеская батарея. Гарь, вонь, раскаленные докрасна пушки, ядра скачут по палубе. Еще один залп… совсем рядом огонь», а дальше Корсак ничего не помнил. Получив тяжёлое ранение, он потерял сознание[49].

После нескольких дней обстрела Мемель сдался 24 июня (5 июля) 1757 г. на очень почётных условиях: весь гарнизон с оружием был выпущен из города. Почему с оружием? Да потому, пишет Пикуль, что подушка, на которой лежали преподнесённые Фермору ключи от сдавшегося Мемеля, «была тяжела от золота, зашитого внутри нее»[50].

Падение Мемеля нашло поэтическое отражение в оде Михаила Васильевича Ломоносова (1711 – 1765), написанной в сентябре 1759 г.

 

Там Мемель, в виде Фаетонта

Стремглав летя, Нимф прослезил,

В янтарнаго заливах понта

Мечтанье в правду претворил[51].

 

Русская армия 9 (20) августа 1757 г. стала лагерем у местечка Лейсенимкен (так у Болотова) и располагалась там три дня. Местечко это должно войти в историю, ибо, как пишет Андрей Тимофеевич Болотов, сие место «памятно… и тем, что мы тут впервые увидели и узнали картофель, о котором огородном продукте мы до того и понятия не имели. Во всех ближних к нашему лагерю деревнях насеяны и насажены были превеликие огороды, и как он около сего времени начал поспевать и годился уже к употреблению в пищу, то солдаты наши скоро о нем пронюхали и в один миг очутился он во всех котлах варимый… По необыкновенности сей пищи не прошло без того, чтоб не сделаться от нея в армии болезней и наиболее жестоких поносов, и армия наша за узнание сего плода принуждена была заплатить несколькими стами человек умерших от сих болезней»[52].

Переправившись через Прегель, авангард русской армии, в котором находился полк Болотова, стал в узком проходе между лесом и буераком (то есть оврагом) с текущим в нём речкой. На берегу этого буерака позади обозов и умудрился поставить свой походный шатёр нелюбимый войсками драгунский генерал-майор Хомяков. «Славный, – как пишет Болотов, – единственно тем, что был превеликий охотник до тростей, и возивший с собою их до нескольких сот»[53]

Но как же неразумно поступил генерал, велев поставить шатёр в данном месте! Куда было податься объевшимся картофеля беднягам-солдатам с урчавшим расстроенным животом? Только сюда, за обозы на берег буерака, в пределы видимости генеральских глаз и обоняния его носа. Так «что бедный старик не рад был животу своему, что тут расположился, и видя, что все его палки и трости не помогают, принужден был бежать и переносить шатер свой в другое место»[54].

Перенесёмся и мы в другое место – в историческое повествование Вячеслава Яковлевича Шишкова (1873 – 1945) «Емельян Пугачев». Уже с третьей страницы эпопеи описываются события Семилетней войны и участие в ней Пугачёва – с самого первого похода русской армии в Пруссию. А ведь было бравому казаку, родившемуся в 1740 либо (что вернее) в 1742 г., 17 либо вообще 15 лет. Такому надо было ещё оставаться на Дону. Но по воле автора Пугачёв – в действующей армии и везде побывает, в различных боях и сражениях, проявляя храбрость и сметливость. Вот и когда на Гросс-Егерсдорфском поле, «разбив палатки, армия проводила время в праздности… Пугачев не дремал, для него безделье хуже смерти». Он возится с пушкой и беседует со старым бомбардиром Павлом Носовым, высказывая тому дельные мысли о ненужности здесь обозов и что лучше бы их оставить за рекой, а через неё навести мосты. «Под пегими усами старика растеклась приятная улыбка, он прищурился на парня, тряхнул головой, ласково сказал:

– Башка у тебя варит… Дело говоришь. Тебе бы, Омелька, ахвицером быть…»[55]

Простояв на поле несколько дней, вся русская армия намеревалась сменить место и тронулась в поход. Тут и произошло то самое кровопролитное Гросс-Егерсдорфское сражение, 250-летнюю годовщину которого мы отметили в 2007 г.

Среди полутора тысяч погибших российских солдат и офицеров были и два генерала 2-й дивизии, принявшей на себя основной удар пруссаков: командир дивизии генерал-аншеф Василий Авраамович (Абрамович) Лопухин (1711 – 1757) и генерал-поручик Иван Ефимович Зыбин.

Раненого тремя пулями и истекающего кровью Лопухина захватили в плен пруссаки, но он был тут же отбит своими гренадерами. Сухость сего факта оживляется пером романиста:

«Лопухин обнажил шпагу и, вскочив на телегу, дрался люто и яростно, пока его не свалили три прусские пули.

Кто-то из солдат схватил генерал-аншефа за ноги, потащил старика прочь из плена – подальше от позора. Седая голова ветерана билась об кочки болота.

– Честь, – хрипел старый Лопухин, – честь спасайте…

И на запавших губах генерал-аншефа лопались розовые кровавые пузыри»[56].

Пока генерал сохранял остатки жизни, он всё время спрашивал: «Гонят ли неприятеля и здоров ли фельдмаршал?» Когда же ему подтвердили и то и другое, то он, сказав: «теперь умираю спокойно, отдав мой долг всемилостивейшей государыне»[57], умер ещё до окончания сражения. Красивая легенда? Но песни о гибели Лопухина наиболее многочисленны среди песен о Семилетней войне[58].

 

Не пыль во поле пылит, Не дубровушка шумит, Король с армией валит. При долине на лугу Лопухин гулял в полку, Курил трубку табаку. Он не для того курил, Чтобы пьяному быть; Он для того курил, Чтоб смелее подступить, Таки речи говорит: «Починайте-ка, робята, Вы с правого крыла!» Наши зачали палить – Только сажица валит. Они билися-рубилися Четырнадцать часов. На пятнадцатом часу Стали силу разбирать.

Лопухин лежит убит, Сам во грамотку глядит, Таки речи говорит: «Князь Потемкин-генерал Всёе силу растерял, Коё пропил, промотал, Коё в карты проиграл. А котора оставалась, И то по груди в руде[59]; А котора на горе, По колена во траве; А котора под горой, Завалёна вся землей». Караулы крепки, Перемены редки, Морозы студёны, Камзолы зелёны[60].

 

Погибший смертью храбрых генерал В. А. Лопухин был похоронен там же, где настигла его смерть – на поле сражения. Спустя семь лет, в 1764 г., его останки перевезены в Москву и захоронены в Андронниковом монастыре[61].

О кровопролитном Гросс-Егерсдорфском сражении два года спустя, в сентябре 1759 г., напомнил в оде Ломоносов. Обращаясь к прусскому королю, он говорит:

 

Уже окровавлена Прегла[62],

Крутясь, в твоей земли пробегла

Российску силу возвестисть [63].

 

А что же наш герой-казак, как он воевал-сражался на поле Гросс-Егерсдорфском? Перелистаем несколько страниц романа.

«Пугачев, давно отбившийся от своих, работал то с гусарами, то с пехотой, колол и рубил, счастливо спасаясь от смерти.

Горячий генерал-майор Петр Панин, увлеченный удачным исходом сражения, ускакал далеко вперед, вслед за гусарами. Тут было жарко. Неприятель на это место двинул из-за леса остатки резервов. Тут шел ожесточенный бой, последняя ставка неприятеля. Завязалась огневая перестрелка. Пугачев палил из ружья.

Вдруг видит он: на левом фланге отряда конь Панина с разбегу упал на колени, Панин перелетел через конскую шею; конь, прошитый вражьими пулями, перевернулся на бок, взлягнул ногами, затих. К Панину с криком: «Эге!.. Генерал, генерал!» – стремительно бежало с десяток пруссаков. Пугачев ударил плетью коня, что есть силы подскакал к генералу, спрыгнул:

– Садись враз, – и подсобил белому от страха и потерявшему силы Панину залезть в седло.

– А ты как же?

– Не сумлевайтесь, у меня ноги волчьи, утеку! – И Пугачев ударил коня ладонью по холке.

– Спасибо, казак! – И Панин пришпорил рысистого коня»[64]

Ускакал, чтобы встретиться ещё раз через 17 лет, усмиряя восставших крестьян, возглавляемых «воскресшим» царём Петром III – Емельяном Ивановичем Пугачёвым.

Если для Пугачёва Шишков находит много хвалебных слов и поступков и тот даже «вразумляет генералов», передавая им приказ якобы от Апраксина послать поболее солдат на поле сражения[65], то для главнокомандующего русской армией генерал-фельдмаршала Степана Фёдоровича Апраксина (1702 – 1758) – их полное отсутствие. Он у Шишкова «тучный и обрюзгший»[66], и даже его мопс «такой же пучеглазый и тупорылый, как хозяин»[67], за обедом объедается жареным поросёнком с кашей и ему дважды ставят клизму, после чего он «часто сплевывал гнилую отрыжку»[68]. А сопровождал полководца в походе гигантский обоз из двадцати пяти трёхконных рыдванов[69] с его личным имуществом и прислугой, так что «было похоже, что это передвигается не главный полководец, которому вверено стотысячное воинство, а знатный вельможа совершает от безделья пышное путешествие по европейским странам»[70]. Подчинённые ему генералы называют Апраксина «безмозглым бараном»[71], «старым мопсом», которого велят Пугачёву послать ко всем чертям[72], и «толстобрюхим бегемотом»[73], не стесняясь при этом присутствия простого казака Пугачёва.

Нелицеприятно характеризует Апраксина и Нина Соротокина. У неё фельдмаршал объясняет подчинённым, что он «должен жить в привычном для него ритме, в привычной обстановке, а это значит и постель иметь пуховую, и еду в сорок блюд, и есть не на чем попадя, а на серебряном сервизе, который пожаловала ему государыня. В противном случае от неудобств настроение у фельдмаршала будет плохое, в ипохондрию впадет, а с ипохондрией кто ж выиграет войну? Как врага имать?»[74]

Не лучшая характеристика Апраксина и у Валентина Пикуля. Вот лишь один эпизод – начало Гросс-Егерсдорфского сражения:

«Официанты еще не успели расставить посуду для завтрака фельдмаршала, когда загремели пушки, и в шатры Великого Могола (эти роскошные палаты из шелка, устланные коврами) ворвался бригадир[75] Матвей Толстой.

– Жрать, что ли, нужда пришла? – заорал он. – Пруссаки уже Егерсдорф прошли… конница ихняя прет через поле!

Апраксин верхом вымахал на холм, где стояла батарея Степана Тютчева; сопровождали фельдмаршала три человека – Фермор, Ливен и Веймарн. Всё было так: пруссаки заняли гросс-егерсдорфское поле и уже колотили русских столь крепко, что летели прочь куда голова, а куда шапка! Апраксин тут стал плакать, приговаривая:

– Солдатиков-то моих – ай, ай! – как убивают. Господи, помоги мне, грешному. – И спросил у свиты: – Делать-то мне что?

Фермор на это сказал:

– Маршировать!

Ливен сказал:

– Но придержаться!

Веймарн сказал:

– Конечно!

К ним подошел майор Тютчев – бледный, точный, опасный:

– Ваше превосходительство, уйдите сейчас подалее. Бугор сей – батарейный, а я залфировать ядрами учиняю…

Апраксин вернулся в шатер, который уже рвали шальные пули. Прислонив иконку к ножке походного стола, он отбивал поклоны:

– … от страха нощнаго, и от стрелы, летящия во дни. От вещи, во тьме к нам приходящия!

Ржали испуганные кони, неслась отборная брань, трещали телеги. Под флагом ставки сейчас копилась вся наемная нечисть <…>.

Перебивая немецкую речь, в нее вплетались слова псалма, которые читал фельдмаршал:

– … да не преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши…»[76].

Первый поход в Пруссию проходил в очень сложных климатических условиях: то при сильной жаре, то при продолжавшемся четыре недели дожде, то при ранних морозах. Ломоносов передал всё это в четырёх словах: «среди жаров, морозов, вод»[77]. Одной строкой из «Оды ея императорскому величеству всепресветлейшей державнейшей великой государыне императрице Елисавете Петровне, самодержице всероссийской, на пресветлый и торжественный праздник рождения ея величества и для всерадостнаго рождения государыни великой княжны Анны Петровны, поднесенная от императорской Академии наук декабря 18 дня 1757 года».

Уже здесь, в первом стихотворении, затронувшем тему войны с Пруссией, Ломоносов призывал к миру: «Умолкни ныне, брань кровава»[78] и предлагал направить все усилия на развитие различных отраслей народного хозяйства – внешней торговли, лесоводства, горной промышленности и сельского хозяйства:

 

В моря, в леса, в земное недро

Прострите ваш усердной труд,

Повсюду награжду вас щедро

Плодами, пасствой, блеском руд[79].

 

Но до мирных дней было ещё далеко. Только что начался второй поход в Пруссию – с новым главнокомандующим русской армией генерал-аншефом Виллимом Виллимовичем Фермором (1702 – 1771). Он был успешнее первого, и 22 января 1758 г. русские полки входят в Кёнигсберг.

«Емельян Пугачев ехал на каурой кобыленке, в тороках[80] у него сухари и поросенок, закупленный им в попутном селении. Выставив из-под шапки черный чуб, он с любопытством глазел на красивый город, на чисто одетых жителей. А румяной девчонке с подобранными косами подмигнул и помахал шапкой:

– Эй, как тебя… Матреша! Вот и мы…»[81]

Недолгое пребывание Пугачёва в Кёнигсберге отмечено было кражей у него поросёнка, тяганием местной девицы за подол и чмоканием её два раза «в щечку, а третий раз в уста», за что казак получил от её матери Матильды «с этаким-этаким широким задом» здоровенного «леща по шее»[82].

После Цорндорфского сражения Пугачёв, сопровождая раненых офицеров, вновь оказывается в Кёнигсберге. Сумев погулять на трёх еврейских да на двух немецких свадьбах, он и службу нёс, выполняя иной раз поручения Андрея Тимофеевича Болотова, и перекладывал с фургона на носилки тяжело раненного под Кунерсдорфом молодого поручика Михельсона[83]. Того самого Ивана Ивановича Михельсона (1740–1807), который сыграл основную роль в разгроме восстания Пугачёва. Вообще Шишков несколько раз отмечает, что судьба еще сведёт главного героя со встреченными им в ходе войны людьми.

Позволю и я себе такое отступление, но только одно: встречу Болотова с Пугачёвым в 1775 г., во время его казни. Болотов стоял у самого эшафота, «от него не более как сажени на три»[84], слышал каждое слово читаемого приговора и прекрасно видел самого Пугачёва.

«Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе, почти в онемении, и сам вне себя, и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем несоответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-либо маркитантишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы всклокоченные и весь вид, ничего не значащий и столь мало похожий на покойного императора Петра Третьего, которого случилось мне так много раз и так близко видать, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях говорил: “Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!”»[85] И никаких упоминаний о былых встречах со злодеем в Кёнигсберге! Да их и не могло быть, как не было и самих встреч, как не было и самого Пугачёва в Кёнигсберге, жившего в ту пору ещё на Дону.

Не только в народных песнях и поэзии Ломоносова нашли своё поэтическое отражения события Семилетней войны, которую, конечно, тогда ещё никто не называл таковой. Для России и русских людей это была война с Пруссией и поэтому – прусской. Вот и русский поэт Александр Петрович Сумароков (1717 – 1777) написал в 1758 г. оду о Прусской войне.

 

Что где российский пламень тронет, То там трясется и падет; Земля и воздух тамо стонет, И море в облаках ревет. Где русские полки воюют,

Там огненные ветры дуют, И тучи там текут, горя: Пыль, дым метаются пред зраком И землю покрывают мраком, В полудни в небесах заря[86].

 

4 июля 1758 г. русские подошли к Кюстрину (ныне Костшин в Польше), расположенному у слияния реки Варта с Одером. Поставив свои артиллерийские батареи, на следующий день русские начали интенсивный обстрел крепости.

«Первое ядро – пошло… второе – пошло… третье…

– Давай четвертое! – кричат канониры.

Четвертое – в костре, лежит на груде раскаленных углей.

– Сейчас поджарим и подадим, – смеются у костра.

Корнцангом зацепили его из огня, сунули в пасть мортиры.

Шарах! – было видно, как стелется красный хвост. Вот ядро уже за стенами города. Вот оно резко пошло на снижение. Пропало.

– Кудыть же оно засобачилось? – почесался канонир у пушки.

Это четвертое ядро (честь ему и слава!) угодило прямо в сарай с сеном, и сено сразу вспыхнуло. Начались пожары, заполыхало…»[87]

 

Со полуночи гранодеры[88] под Кистрин пошли, Они пушечки-мортиры на себе везли, Канонеры[89] с бомбандирами [90] фитили несли. Не дошед они до Кистрина, становилися, Они шанцы-батареи испоставили, Они пушечки-мортиры изнаставили,

Они ждали-ожидали графа Фéрмора. Не дошедши, граф Фермóр, он рукой махнул: «Помози, боже, гранодерам с канонерами». Они с третьего каркасу[91] и Кистрин-город зажгли. Что растужатся кистринские обыватели: «Еще бог судить королю земли прусские – Разорил ты наши квартиры обывательские»[92].

 

В результате обстрела в крепости вспыхнули пожары, и находящиеся там огромные запасы хлеба и сена были уничтожены. Тем не менее крепость не сдалась. Сожжение Кюстрина было единичным случаем в войне с пруссаками, другие прусские города не испытали такой судьбы. Но не благодаря заслугам прусского короля и его солдат, а благодаря русскому человеколюбию.

Об этом так хорошо напомнил Фридриху Михаил Васильевич Ломоносов:

 

Взирая на пожар Кистрина, На протчи грады оглянись: Что им не равная судбина, Не храбростью своей гордись. Что земли, где твоя корона,

Не слышат гибельнаго стона, Не видят пламенной зари, Дивятся и в войне покою, Победоносной над тобою Монархине благодари[93].

 

Под Кюстрин прибыл Фермор. Да ещё с каким сопровождением! «Сначала двигался багаж генерала на верблюдах, потом скакали две тысячи калмыков; за калмыками ехали трубачи и литаврщики, непрерывно играя, за оркестром гарцевали адъютанты, оповещая о близости главнокомандующего; за адъютантами провозили курятники; за курами, сладостно квохчущими в клетках, показался и сам Виллим Виллимович»[94].

Осада Кюстрина заставила Фридриха II, оставив против австрийцев в Силезии часть войск, перебросить к Кюстрину главные силы. Ведь русские войска находились всего в 100 км восточнее Берлина и в случае соединения их с австрийцами создавали угрозу столице Пруссии. Многочасовое кровопролитное сражение между двумя армиями произошло 14(24) августа 1758 г. недалеко от Кюстрина у села Цорндорф (совр. Сарбиново, Польша).

 

Цорндорфские пески глубоки,

Его и нашей крови токи,

Соединясь, кипели в вас!

Нам правда отдает победу,

Но враг такого после вреду

Еще дерзает против нас[95].

 

Тяжелые потери понёс новый корпус, сформированный графом Петром Ивановичем Шуваловым (1710 – 1762). Об этом – печаль исторической песни «Разгром нового корпуса»:

 

Случилася батальица генеральна

На славным чистым поле Лебедяне.

Поступает пруцкой король очень крепко,

Разбивает наш молодецкой новой корпус

И с правого фланга да на левой.

Генералушки-бригадерушки испугались,

А полковники со майорами разбежались,

Из пушечек палили всё сержанты,

Свинец-порох развозили маркитанты[96].

 

Среди попавших в плен оказался командир Обсервационного корпуса генерал-поручик граф Захар Григорьевич Чернышёв (1722 – 1784), будущий генерал-фельдмаршал и президент Военной коллегии. Не нашлось на его долю лихого казака вроде Емельяна Пугачёва, спасшего, по воле писателя В. Я. Шишкова, генерал-майора Петра Ивановича Панина в Гросс-Егерсдорфском сражении.

«Прусский король дружески потрепал его по плечу:

– Какой рост! Какая стать! Вам бы служить у меня, граф… Не бойтесь, скоро я вас обменяю на какого-нибудь своего оболтуса»[97].

Пленение Чернышёва, не пользовавшегося в армии особым уважением, превратило его в традиционный эпический образ «героя в темнице» и дало массу песен на этот сюжет[98]. Для наглядности – отрывок из одной из них. В вишнёвом саду была свéтлица с железной решёткой на окнах, с железными дверями и полуторапудовым замком:

 

Как во этой светлой свéтлице,

Заключевной заключевнице,

Тут сидел да посидельщичек.

Он по свéтлице погуливает,

Золоту трубку раскуривает,

Запевает свою песенку,

Свою песенку любимую,

Свою песенку служивую:

«Ты талан [99] ли мой, талан лихой,

Злая участь, горе горькое!

На роду мне господь писал

Одному горе измыкати».

Мимо этот сад и вишенье

Случилóся идти-ехати

Самому королю прусскому,

Королевскому величеству.

Как завидел посидельщичек

Из косящата окошечка

Во стекольчату околенку:

«Ах ты гой еси, прусскóй король,

Королевское величество!

Ты умел меня в полон поймать,

Ты умел меня в тюрьму садить –

Прикажи меня поить, кормить,

Не прикажешь поить, кормить –

Прикажи меня на Русь пустить,

Не прикажешь ли на Русь пустить –

Прикажи меня скорей сказнить».

Остоялся сам прусскóй король,

Королевское величество:

«Ах ты гой еси, российский граф

Чернышев Захар Григорьевич!

Уж ты будешь ли по мне служить,

Коли будешь ты по мне служить,

Прикажу тебя поить, кормить,

Прикажу дать двойнó жалованье».

Закричал тут российский граф

Чернышев Захар Григорьевич:

«Ах ты гой еси, прусскóй король,

Королевское величество!

Кабы был я на своей воле,

Я бы рад был тебе служить

На твоей бы буйной гóлове,

На твоей бы шее белыя».

Как спрогóворит прусскóй король,

Королевское величество:

«Посиди-ка ты во той тюрьме –

Наберешься ума-разума» [100].

 

Генерал З. Г. Чернышёв после недолгой отсидки вернулся в русскую армию и немало ещё повоевал, но послужить «прусскóму королю, королевскому величеству» Фридриху II ему всё-таки пришлось. Новый российский император Пётр III, сменивший на троне Елизавету Петровну в январе 1762 г., после своего восшествия на престол замирился с Фридрихом II и именно Чернышеву вверил начальство над российскими войсками, присоединенными к прусской армии. В награду за сие Чернышёв получил от «прусскóго короля, королевского величества» орден Чёрного орла[101].

Крупнейшим событием кампании 1759 г. было сражение восточнее Франкфурта-на-Одере при деревне Кунерсдорф 1(12) августа. Прусские войска потерпели сокрушительное поражение.

В полной мере здесь проявились полководческий талант главнокомандующего русской армией генерал-аншефа Пётра Семёновича Салтыкова (1698 – 1773) и доблесть русских солдат и офицеров.

«Над гвалтом голосов, над пушечным громом, на самом пике этого проклятого Шпицберга, вдруг выросла неповторимая, вся во вдохновении боя фигура Петра Румянцева… Глаза вытаращены, мундир на генерале рван, а в руке – обломок шпаги.

– Стой крепко! – прорычал он. – Ежели кто с места двинется, того поймаю и башку оторву…

Пруссаки уже близко. Бегут. Рты их разъяты в вопле.

И начался прибой:

волна пруссаков докатилась до Шпицберга – скала!

отхлынула и снова пошла вперед – скала!

еще раз, покрываясь кровью, ударила – скала!

бросились на Шпицберг всей грудью – скала!»[102]

Солдаты Апшеронского полка стояли насмерть. Истекающие кровью, окрашенные ею по пояс, они не сошли с позиции. В ознаменование и в память того, что они стояли при Кунерсдорфе по колено в крови, форменные чулки у них стали с той поры красного цвета, а при форме в сапогах – и сапоги того же цвета.

Высоко оценила победу в этой баталии Елизавета в именном указе от 11 (22) августа: «Такая славная и знаменитая победа, каковым в новейшие времена почти примеров нет», и поэтому «повелела сделать приличную сему происшествию медаль и раздать бывшим в той баталии солдатам»[103]. На оборотной стороне серебряной медали, носимой на голубой Андреевской ленте, имелась гордая надпись: «Победителю над пруссаками». И ещё долго после раздачи этой медали в Россию приезжали прусские эмиссары, чтобы найти и скупить за любые деньги так позорящие их медали, дабы уничтожить саму память о славной победе русского оружия, русской доблести и воинской чести[104].

Михаил Ломоносов откликнулся на радостную весть о победе «Одой ея императорскому величеству всепресветлейшей державнейшей великой государыне императрице Елисавете Петровне, самодержице всероссийской, на торжественный праздник тезоименитства ея величества сентября 5 дня 1759 года и на преславныя ея победы, одержанныя над королем прусским нынешняго 1759 года, которую приносится всенижайшее и всеусерднейшее поздравление от всеподданнейшаго раба Михайла Ломоносова» [105].

Центральная часть оды, после отдания необходимых хвалебных слов императрице, посвящена крупнейшей победе русской армии над прусской в Кунерсдорфском сражении.

 

Богини нашей важность слова

К бессмертной славе совершить

Стремится Сердце Салтыкова[106],

Дабы коварну мочь сломить.

Ни Польские леса глубоки,

Ни горы Шлонския[107] высоки

В защиту не стоят врагам;

Напрасно путь нам возбраняют:

Российски стопы досягают

Чрез трупы к Франкфуртским стенам.

 

С трофея на трофей ступая,

Геройство Росское спешит.

О Муза, к облакам взлетая,

Представь их раздраженный вид!

С железом сердце раскаленным,

С Перуном руки устремленным,

С Зарницей очи равны зрю!

Противник, следуя Борею,

Сказал: «Я буйностью своею

Удар ударом предварю».

 

Подобно граду он густому

Летяще воинство стеснил,

Искал со стороны пролому

И рвался в сердце наших сил.

Но вихря крутость прежестока

В стремленьи вечнаго востока

Коль долго простирает ход?

Обрушась тягостным уроном,

Внезапно с шумом, ревом, стоном

Преобратился в сонмы вод.

 

Бегущих горды Пруссов плечи

И обращенные хребты

Подвержены кровавой сечи.

Главы валятся, как листы [108].

 

После поражения сам Фридрих II находился в настолько отчаянном положении, что задумывался о самоубийстве. И Ломоносов язвительно вопрошает:

 

Парящей слыша шум орлицы,

Где пыщный дух твой, Фридерик?

Прогнанный за свои границы,

Ещели мнишь, что ты велик? [109]

 

Восхваляя победу и храбрость русских войск, Ломоносов указывает и на ужасы войны: «там – пламень, звук, и вопль, и шум!», «там смертну хлябь разинул ад!», «окровавлена Прегла», «крови токи», а «главы валятся, как листы». Он вновь, как и в 1757 г., требует скорейшего заключения мира:

 

С верхов цветущаго Парнасса

Смотря на рвение сердец,

Мы ждем желаемого гласа:

«Еще победа – и конец,

Конец губителныя брани»[110].

 

Прямо и открыто Ломоносов говорит об истощении страны:

 

Иль мало смертны мы родились

И должны удвоять свой тлен?

Ещель мы мало утомились

Житейских тягостью бремен?

Воззри на плачь осиротевших,

Воззри на слезы престаревших,

Воззри на кровь рабов Твоих[111].

 

Слова Ломоносова были созвучны общественным настроениям того времени, свидетельством чему является двукратное издание оды общим тиражом 1070 экземпляров – тогда такой тираж был огромным[112].

Но до конца войны было ещё очень долго. Открывшаяся после кунерсдорфской победы возможность занять вражескую столицу – Берлин и победоносно завершить войну в 1759 г. была упущена по вине австрийского командования, задержавшего свои войска. Русская армия вновь отошла за Вислу.

Фридрих сумел воспользоваться передышкой, данной ему его противниками, и создал новую армию, перейдя к обороне с целью прикрыть свои коммуникации и магазины[113]. Но это не спасло Берлин, в рейд на который в октябре 1760 г. направлен 23-тысячный корпус упомянутого ранее генерал-поручика графа З. Г. Чернышёва. Город сдался не сразу. Об этом – историческая песня «Осада Берлина».

 

Что победны наши головушки солдатские,

На гóре наши головушки породилися,

Отцу, матери на жалобу на великую,

Молодым женам на слезы на горючие.

Что со вечера солдатушки думу думали,

Со полуночи солдатушки ружья чистили,

На белом-то свету солдатушки причащалися,

На восходе красного солнышка на приступ пошли,

На приступ пошли солдатушки под Берлин-город.

Вочью кровью их ретиво сердцо обливается,

Покатились из ясных очей горючи слезы –

Они билися, дралися день до вечера.

Что со вечера дрались, бились до полуночи,

Со полуночи дрались, бились до бела свету.

Не спасибо генералу Чернышевскому[114],

Не пиваючи, не едаючи, морит силу.

Поморил-то нашу силу государеву.

Не с крутых-то гор каменье покатилося,

Покатилися головушки солдатские,

Что солдатские головушки, молодецкие[115].

 

В ночь с 8 на 9 октября капитуляцию прусской столицы принял командовавший передовым отрядом генерал К. Г. Тотлебен, получавший, кроме российского жалованья, ещё и деньги от прусского короля в качестве его шпиона. Но и этого генералу было мало!

Три дня находились русские войска в Берлине, но из-за отсутствия поддержки со стороны австрийцев занятие столицы не удалось использовать для дальнейшего наступления. А так как к Берлину подходило 70-тысячное войско Фридриха, то корпус, уничтожив военные склады и другие военные объекты, оставил город и отступил. И пришлось-таки прусскому королю поплакать о печальной судьбе своей столицы:

 

Собирался наш пруцкой король

С своей армией на круту гору,

Становился наш пруцкой король под дубровою,

Под дубровою зеленою под высокою,

Он глядел-смотрел в свою сторону:

«Сторона ль ты моя, сторонушка Берлин-город,

Ты укрепа ль моя, укрепушка,

Ты укрепа моя крепкая!

Ты кому ж, моя укрепушка, достанешься?

Доставалась моя укрепушка царю белому,

Царю белому, енаралу Краснощекому[116]».

Краснощекой-енарал он догадлив был,

Он ходил-гулял с купцом по торгу,

Закупал наш енаралушка сорок семь пушек,

Разбивал наш енарал стены каменны,

Через речку через быструю мосты вымостил,

Молодую королеву во полон брали[117].

 

Смерть «дщери Петровой» Елизаветы разогнала над Фридрихом и его Пруссией мрачные тучи неизбежного поражения. Новый обладатель престола Петр III прекратил боевые действия русской армии против прусской. Теперь прусский король мог снова играть на своей любимой флейте. «Какой прекрасный дуэт, – отозвался из Петербурга новый император, подыгрывая Фридриху на своей дурацкой скрипице.

И началась чудовищная пляска на свежих могилах русских героев. <…>.