Дармштадт и оккупационные войска

 

Вскоре после Дня Победы в Европе дивизия получила приказ перебазироваться в Дармштадт. Мимо пологих холмов Западной Германии мы двинулись по автобану на юг от Касселя. Дорога оставалась целехонька, но большая часть мостов была взорвана. В некоторых случаях уцелела только одна полоса движения — та, что вела на север. Должно быть, у немцев не хватило времени заминировать обе. Тогда нам приходилось просто перестраиваться на другую полосу.

Когда мы достигли северных окраин Франкфурта, стало видно, что город, хотя и подвергся жестоким бомбежкам, пострадал меньше, нежели Кельн. На центральных улицах уже расчистили завалы. Мы двинулись дальше, мимо железнодорожного вокзала, через реку Майн. Проезжая через северную часть города, мы миновали огромный комплекс приземистых зданий из бурого песчаника. Там располагалась центральная контора «I. G. Farben», крупнейшей химической компании в Европе. Вскоре здесь должен был разместиться штаб СЭС. Майн мы пересекли по мосту Бейли[86], укрепленному, чтобы выдержать наши танки М26. Все постоянные мосты через реку оказались взорваны, и наши инженеры лихорадочно трудились, чтобы заменить временными переправами хотя бы основные.

За рекой мы миновали крупный аэродром. Леса вокруг него были рассечены многочисленными неглубокими просеками шириной около 60 метров и длиной втрое больше. Землю залили бетоном, и на просеках оставляли самолеты. Хотя взлетное поле не раз подвергалось бомбежкам и штурмовкам, в этих укрытиях уцелело более двух тысяч совершенно неповрежденных машин, включая Ме‑109, ФВ‑190 и Ю‑88. Я был поражен тем, что Люфтваффе не показало себя лучше в воздушных боях в последние дни войны, имея такой запас боеспособных самолетов. Хотя дефицит топлива сыграл свою роль, основной причиной коллапса немецких ВВС послужила, по-видимому, нехватка пилотов.

 

Пока мы с трудом пробирались сквозь руины Дармштадта, я оценивал масштабы разрушений, и у меня холодело в груди. Англичане разбомбили город в феврале, в ходе ночного налета. Целью бомбежек были химические заводы «Мерк» на северной окраине города. Но в ночь рейда дул сильный северный ветер, и сброшенные на территорию завода сигнальные снаряды приземлились южнее, в центре города. А когда ведущий бомбардировщик сбросил груз зажигательных бомб и в городе начались пожары, остальные машины отбомбились по тем же, уже горящим мишеням.

Пожару таких масштабов стоит лишь разгореться, и от страшного жара дым и продукты сгорания вместе с горячим воздухом уносит вверх. В то же время свежий воздух устремляется в горнило пожара, еще более увеличивая интенсивность горения. Этот маленький ураган, называемый «огненной бурей», не только пожирает вокруг себя весь кислород, но и отравляет воздух окисью и двуокисью углерода. Будучи тяжелее воздуха, эти продукты горения опускаются на землю за границей выгоревшей зоны. В жилом районе, куда мы въехали — в миле к югу от огненного кольца, — население задохнулось или отравилось почти поголовно. Из шестидесяти тысяч жителей города в огненном аду погибло более сорока тысяч[87].

 

Ремонтный батальон разместился в прелестном жилом пригороде, в полутора милях к югу от пострадавшего города. Мастерскую мы устроили в новеньком, построенном из камня и кирпича здании ремонтного депо городской трамвайной сети. Напротив депо раскинулся красивый парк; вокруг широкого плавательного бассейна располагались площадки для различных игр, а за парком лежал лесопарк, пересеченный множеством тропинок. Парк окружали аристократические особняки, и мы заняли их под квартиры. Большая часть домов пустовала — их жители принадлежали к высшим деловым и правительственным кругам Рейха и опасались репрессий со стороны американцев из-за своей связи с нацистами.

Мы поселились в просторном доме рядом с полупустым плавательным бассейном, засыпанным опавшей листвой и ветками. Плавать в нем мы не решались, опасаясь заразиться чем-нибудь. Самый большой особняк по другую сторону парка занял батальонный штаб; раньше дом принадлежал генеральному директору химических заводов «Мерк», и во всем Дармштадте, полагаю, не нашлось бы строения более роскошного.

После десяти месяцев, проведенных в боях, мы старались расслабиться на новых квартирах и воспользоваться всеми удобствами цивилизации. Командир штабной роты капитан Эллис нанял поварихами в офицерскую столовую двоих дебелых, рослых крестьянок. Обе оказались латышками, которых немцы угнали в Германию на принудительные работы на военных заводах. Они ожидали возвращения домой, не зная, где сейчас их родные или друзья, да и жив ли кто-то из них. Вскоре обе научились неплохо готовить и кое-как освоили английский.

 

Как-то раз к черному ходу офицерской столовой подошла серьезная немка лет около тридцати пяти в потрепанном, но чистом платье. Она попросила разрешения поговорить с командиром, и повара передали ее просьбу капитану Эллису. Командование настрого запретило нам все контакты со штатским населением, за исключением сугубо официальных, но ее просьба носила вполне официальный характер.

Женщина прекрасно владела английским и получила, судя по всему, хорошее образование. Она заявила, что особняк принадлежал ей, вернее, ее ныне покойному отцу, генеральному директору заводов «Мерк». Сейчас ее приютили монашки из католического госпиталя неподалеку, и она помогает ухаживать за ранеными немецкими солдатами. Когда ее семья еще жила в доме, женщина устроила на заднем дворе огород, и теперь она хотела узнать, не разрешат ли ей ухаживать за ним и дальше, а немного зелени носить в госпиталь, чтобы пополнить рацион больных. Когда Эллис дал ей разрешение, она была ему безмерно благодарна и с той поры каждый день приходила, чтобы прополоть, полить и аккуратно подровнять грядки.

Хотя брататься со штатскими немцами нам не полагалось, не замечать женщину мы тоже не могли, и постепенно ее трагическая история выплыла наружу. Должность ее отца можно было сравнить с постом президента крупной американской корпорации. Все высокопоставленные немецкие промышленники или были членами нацистской партии, или активно ее поддерживали. Дочь важного немецкого чиновника выросла в светском обществе, училась в лучших школах Германии и в юности выезжала во Францию и в Англию, где обучалась в пансионах благородных девиц. Она свободно владела как английским, так и французским. Закончив образование в Англии, она вернулась в круги высшего общества нацистской Германии, вышла замуж за молодого капитана немецкой армии и родила двоих дочерей. В то время как ее муж воевал на Восточном фронте, женщина с детьми жила в особняке родителей. За несколько месяцев до конца войны им сообщили, что ее муж погиб в бою с русскими.

Нескончаемый поток гитлеровских речей и немецкой пропаганды убедил ее отца в том, что американцы — сущие варвары. Он был убежден, что, если американцы захватят Дармштадт, они подвергнут всю семью жестоким пыткам, прежде чем предать смерти. Отец женщины договорился с женой и дочерью, что, если дойдет до худшего, они примут ампулы с цианидом прежде, чем попадут в лапы к американцам.

В последние дни февраля, когда 3‑я американская армия форсировала Рейн под Оппенгеймом, отец собрал все семейство в гостиной. Дочери он приказал оставить внучек (старшей было пять лет, младшей три) в спальне и закрыть двери. Потом он раздал капсулы с цианидом. Родители приняли свои капсулы и умерли почти сразу. Женщина отнесла капсулы детям и, спрятав их в заранее подготовленных конфетах, дала девочкам. Она сидела рядом, пока обе не потеряли сознание, а затем, убедившись, что обе мертвы, приняла капсулу сама.

Вскоре после этого американские войска вошли в Дармштадт. В доме они нашли пять тел, но женщину в полубессознательном состоянии, очевидно, вырвало, и она еще дышала, когда появились наши солдаты. Медики привели ее в чувство, а потом отвезли в католический госпиталь, где передали на попечение монахиням. Когда женщина пришла в себя достаточно, чтобы осознать случившееся, ее потрясение было жестоким. Она считала американцев жестокими варварами, а они спасли ей жизнь. Слепо повинуясь нацистской пропаганде, она убила собственных детей. Не в силах перенести этого, она перерезала себе вены бритвой. Медсестры-немки нашли ее лежащей в луже крови и вернули к жизни снова.

Легко принять тот факт, что пропаганда может стать мощным оружием против народа отсталого и необразованного. Но эта молодая женщина получила достойное аристократическое образование в современном обществе и даже училась за границей. Что заставило ее считать американцев варварами, готовыми мучить и убивать маленьких девочек?

Можно подумать, что после десяти месяцев, проведенных на передовой, тебя уже ничто не в силах потрясти. Что ж, мне повезло, что я не попал в пехоту или танковые войска, где с ужасом сталкиваешься ежечасно, — так что, возможно, я очерствел не так сильно, как другие. Но лагеря смерти в Нордхаузене, Белсене и Аушвице[88]не могли не потрясти даже самую огрубелую душу. Что, во имя всего святого, могло заставить культурный народ пойти на то, что творили немцы на той войне? Людская бесчеловечность казалась мне беспредельной. По сей день я не услышал внятного объяснения тому, как могло подобное произойти в современном, цивилизованном мире. У меня самого нет ответа на этот ужасный вопрос…

…К исходу второй недели в Дармштадте мы закончили с текущим ремонтом и позволили себе расслабиться. Здесь очень пригодилось фотографическое оборудование, которое мы нашли на заводах «Агфа». Мы устроили фотолабораторию и принялись проявлять пленки — не только собственные, но и те, что находили в многочисленных трофейных немецких камерах.

На одной из пленок, отснятых, должно быть, охранником в «лагере смерти», было видно, как рабочие-невольники сжигают трупы. В подвале крематория баррикадами вдоль стен громоздились обнаженные тела. Рабочие подцепляли их огромными клещами за головы или за ноги и оттаскивали на небольшой конвейер, уходивший к каждой печи — всего их было пятнадцать или двадцать. Трупы укладывали на ленту головой вперед и длинным багром заталкивали их в печь. Загрузив одну ленту, рабочие переходили к следующей и, сделав полный круг, возвращались к первой печи, чтобы начать снова. Остатки костей и пепла смахивали в зольник. Лица рабочих при этом оставались совершенно бесстрастны. Несколько лет спустя эти фотографии были выставлены на всеобщее обозрение в музее Холокоста в Атланте, штат Джорджия.

 

Майор Аррингтон распорядился подготовить окончательные отчеты о боевых потерях дивизии. Для этого каждый офицер связи должен был проверить собственные записи по книгам нарядов, заполненных для мастерской ремонтного батальона. Мы перепроверили все записи, постаравшись как можно точнее вспомнить всякий случай, когда машины были подбиты, повреждены или требовали ремонта. Не один день прошел, прежде чем окончательный отчет был составлен и передан в штаб дивизии, откуда, в свою очередь, ушел на хранение в архивы Военного ведомства. Краткое изложение этого отчета вошло в официальную историю 3‑й бронетанковой дивизии, опубликованную под названием «Передовая» на Западе».

 

Примерно тогда же я получил от тетушки Бетти из Нэшвилля (штат Теннесси) занимавшее десять страниц письмо на микропленке. Тетушка приходилась младшей сестрой моей бабке, и я с теплотой вспоминал, как она вместе со внуками наведывалась к моему деду в Хантсвилль. Тетушка Бетти показывала нам открытки, которые привезла из Европы много лет назад, и рассказывала о замках на Рейне, о рыцарях и подвигах, о великих битвах славного прошлого. Я, тогда еще мальчишка, не догадывался, что мне в свой черед доведется принять участие в битвах на этой самой земле.

В своем пространном письме тетушка Бетти описывала свое путешествие в Германию в начале 1890‑х. Ей было тогда семнадцать лет, и она путешествовала вместе с отцом. Их пригласило в гости семейство учителя музыки из немецкого Рюдесхайма, небольшого поселка на восточном берегу Рейна, по другую сторону реки от Майнца. День, когда они приехали в Рюдесхайм поездом из Берлина, совпал с годовщиной дня открытия Germania Denkmal, памятника «Германия»[89], монументальной бронзовой статуи, отлитой из трофейных французских пушек, захваченных немцами в ходе франко-прусской войны 1871 года. Памятник представлял собою немецкую богиню войны и на тот момент являлся самой большой статуей в мире.

Тем же поездом из Берлина должны были прибыть американский посол с дочерью, приглашенные на празднество, однако они опоздали к отбытию. Прадеда и тетушку Бетти приняли за посла с дочерью и усадили на почетные места. Бургомистр и высокопоставленные немецкие чиновники произносили нескончаемые речи; тетушке вручили прелестный букет и красно-бело-синюю кокарду на шляпку. Что произошла ошибка, она поняла только тогда, когда церемония уже подошла к концу.

Вспоминая эту историю с высоты прошедших пятидесяти лет, сквозь призму двух мировых войн, тетушка пришла к выводу, что статуя олицетворяет собою высшую ступень прусского/германского милитаризма, и требовала от меня, чтобы я ее взорвал, — собственно, ради этого она и написала мне. Я был несколько шокирован тем, что милая старушка, учительница музыки, столько лет лелеяла в себе столь разрушительные стремления, однако, глянув на карту, обнаружил, что от Дармштадта до Рюдесхайма всего около 120 километров, и решил туда съездить.

Тетушка в мельчайших подробностях описала мне план городка и дала адрес дома, в котором останавливалась: Шмидтхофф, 10. Я быстро нашел и улицу, и дворик, который описывала тетя Бетти, с фонтаном и часовенкой — его она видела из окна спальни. Мы обошли дом, и под соломенным свесом нашелся едва видный номер «10». Я сделал несколько снимков дома, на которых был виден адрес. Затем мы отыскали дорогу, которая вела через Нидервальд вверх по склону холма к монументу, до сих пор возвышавшемуся над городом во всем своем величии. Вместе с каменным постаментом статуя имела более тридцати метров в высоту. По воронкам вокруг нее и следам разрывов на каменном основании можно было видеть, что монумент подвергался сильному артобстрелу. Сама статуя не получила прямых попаданий, но была изрядно посечена осколками снарядов. Я предположил, что немцы использовали ее как наблюдательный пост, а обстрел велся в попытках подавить его. На постаменте огромными буквами была высечена надпись: «Wacht am Rhein» — «Стража на Рейне».

Я сделал несколько снимков памятника, прежде чем обнаружил в киоске у его подножия стопку потертых туристических открыток. Позднее я подарил их тетушке Бетти. Та очень сердилась, что я не взорвал монумент, но я объяснил, что для этого не хватило бы и доверху груженного тротилом джипа, и это ее несколько успокоило.

 

Репатриация немецких солдат шла ускоренными темпами. Если в показаниях и личных делах солдат ничего не указывало на причастность к военным преступлениям или связь с высшими нацистскими кругами, их обычно отпускали сразу. Высокопоставленных офицеров, особенно из войск СС, по большей части задерживали для допросов.

Хотя война уже месяц как закончилась, мы продолжали видеть на дорогах кучки бредущих домой немецких солдат в форме. Хотя оружие они сдали, мундиры им пришлось оставить: другой одежды у них не оставалось. Все они были или очень молоды (многим не исполнилось и двадцати), или приближались к пенсионному возрасту. Мужчин в возрасте между двадцатью и сорока годами практически не осталось: все они давно были ранены или убиты.

Христианское воспитание требовало от меня испытывать к поверженному врагу сострадание и понимание, но память об увиденном не вызывала у меня ничего, кроме ненависти — причем даже к немецким женщинам и детям. Да, мы приняли ужасающие, варварские правила ведения войны, но немцы переступили в ней грань человеческого: расстрел из пулеметов безоружных американских солдат в Мальмеди, кровавая бойня среди штатских в бельгийском Ставло, миллионы невинных мирных граждан, целенаправленно уморенных голодом, замученных и расстрелянных в Нордхаузене, Белсене и Аушвице, открывали ужасающую картину геноцида, обрушившегося по воле Гитлера на целое поколение. Для простого американца эти ужасы были непостижимы рассудком, и я не находил ответов на свои вопросы.