Царство синтетического удовольствия

В главе 13 была поднята важная тема, касающаяся того, что позитивный и негативный аффект не являются только лишь противоположностями друг друга, но также могут независимо друг от друга влиять на риск депрессии. Зависимость хорошо в это вписывается, в этом смысле зависимость может выполнять две несовпадающие функции. Одна включает позитивный аффект — наркотики могут доставлять удовольствие (хотя и взимая за эти мимолетные вознаграждения запредельную плату). Другая функция касается негативного аффекта — наркотики могут быть использованы в попытке избавиться от боли, депрессии, страха, тревоги и стресса. Эта двойная цель подводит нас к теме следующей главы, где обсуждается неравномерное распределение обществом здоровых возможностей для удовольствия, а также источников страха и тревоги (рис. 60).

Однажды во время концерта соборной органной музыки, когда меня сметали мощные волны звука и по всему телу от него бегали мурашки, я был поражен мыслью — в те давние времена для средневекового крестьянина это, должно быть, был самый громкий из создаваемых человеком звуков, который ему когда-либо встречался, что-то вызывающее священный трепет, который мы уже даже не можем себе представить. Неудивительно, что они охотно принимали предложенную им религию. А теперь нас постоянно бомбардируют звуки, рядом с которыми звук старинного церковного органа кажется тихим. Когда-то охотники и собиратели могли наткнуться на клад—мед из пчелиного улья — и таким образом на время удовлетворить

Рис. 60. Лерой Элмон. «Рыбалка господина и госпожи Сатаны», 1994

Эта книга исходит из предпосылки, что все мы, люди, и особенно представители западной цивилизации, имеем довольно много весьма странных источников негативных эмоций — мы тревожимся или огорчаемся по поводу исключительно психологических событий, которые смещены во времени и пространстве. Но мы, западные люди, также имеем некоторые странные источники позитивных эмоций.

одну из наиболее прочно заложенных в нас потребностей. Теперь мы окружены сотнями заботливо созданных, упакованных и имеющихся в продаже продуктов питания, напичканных быстро усваивающимися рафинированными сахарами, которые вызывают взрыв ощущений, не сравнимый с тем, что могут нам дать непритязательные естественные продукты. Когда-то мы жили жизнью, которая помимо значительных лишений и негатива предлагала нам огромный набор тонких и часто трудно достигаемых удовольствий. А теперь у нас есть наркотики, которые вызывают спазмы наслаждения и всплески дофамина в тысячу раз выше, чем любая другая стимуляция в нашем свободном от наркотиков мире.

Питер Стерлинг, который ввел понятие аллостаза, блестяще писал о том, что наши источники удовольствия очень сузились и стали искусственно сильными. Его размышления сосредоточились вокруг того факта, что путь предвкушения удовольствия стимулируется многими вещами. Для того чтобы это работало, путь удовольствия должен быстро привыкать; он должен десенситизироваться по отношению к любому источнику стимуляции, для того чтобы быть готовым ответить на следующий стимул. Но неестественно сильные взрывы синтетических переживаний, ощущений и удовольствия вызывают неестественно высокий уровень привыкания. Это имеет два последствия. Первое — мы через некоторое время перестаем замечать то тонкое удовольствие, которое дает красота осенних листьев, или долгий взгляд любимого человека, или обещание награды, которая последует за выполнением долгой, трудной и достойной задачи. Другое последствие — мы привыкаем даже к этим искусственным лавинам моментального и интенсивного удовольствия. Если бы мы были всего лишь машинами местной гомеостатической регуляции, то по мере возрастания потребления мы бы желали все меньше. Но наша трагедия в том, что вместо этого мы становимся все более и более голодными. Больше, быстрее и сильнее. «Сейчас» уже не такое приятное, как было раньше, и завтра оно уже не будет удовлетворять.

17. Взгляд снизу

В конце главы 1 я сделал предостережение: когда я рассматриваю, каким образом стресс может привести вас в болезненное состояние, то фактически я просто рассказываю о том, как стресс может сделать вас более подверженным различным заболеваниям, а не действительно больным.

По сути, это был первый шаг на пути к примирению двух лагерей, по- разному смотрящих на плохое здоровье. В одном лагере находится «мэйнстрим» медицинского сообщества, занимающийся вопросами редукционистской биологии. По его мнению, плохое здоровье вызвано действием таких факторов, как бактерии, вирусы, генетические мутации и т. д. В другом лагере находятся медики, уделяющие основное внимание вопросам состояния психики и тела, по мнению которых, плохое здоровье вызвано влиянием психологических стрессов, отсутствием контроля и эффективности и т. д. Одной из целей этой книги является установление более глубоких связей между вышеизложенными точками зрения. Это делается посредством демонстрации того, насколько чувствительной может быть редукционистская биология к некоторым из этих психологических факторов, и изучения механизмов, учитывающих эту чувствительность. С этой же целью критикуются крайние воззрения представителей обоих лагерей: с одной стороны, чтобы показать, насколько ограниченным является представление о том, что человек может быть сведен к последовательности ДНК, а с другой стороны, чтобы показать опасность упрямого отрицания реалий человеческой психологии и человеческих болезней. Идеальное решение возвращает нас назад к мудрому утверждению Герберта Вейнера (см. главу 8) о том, что болезнь, даже в самой упрощенной форме, не может быть понята без рассмотрения того человека, который ею болен.

Замечательно, что мы в конце концов добились какого-то результата. Но в этом анализе и в большинстве рассуждений на страницах этой книги не принималась до сих пор во внимание третья ножка этого стула — тот факт, что плохое здоровье имеет какое-то отношение к тяжелой работе в сокращающейся экономике, или потреблению пищи, приобретаемой по продуктовым талонам, или проживанию в перенаселенной и плохо отапливаемой квартире, расположенной рядом со свалкой токсичных отходов.

Не говоря уже о людях, ночующих на улице, находящихся в лагерях для беженцев или в зоне боевых действий. Если невозможно рассматривать болезнь без учета контекста заболевшего человека, то невозможно также и рассматривать ее без учета контекста того общества, в котором человек стал больным, и места человека в этом обществе.

Недавно я обнаружил аргументы в поддержку этой точки зрения там, где никак этого не ожидал. Нейроанатомия занимается изучением связей между разными областями нервной системы, и иногда она может казаться подобной поражающей наш разум форме коллекционирования марок — какая-то часть мозга с многосложным названием направляет свои аксоны в согласии с другой частью мозга с многосложным названием сразу восемнадцати целевым участкам мозга, тогда как в соседней области мозга... В период моих странствий в молодые годы я получал особое удовольствие от изучения нейроанатомии, причем чем больше неясностей встречалось на моем пути, тем мне было интереснее. Одно из самых любимых мною названий было дано крошечной области, расположенной между двумя слоями твердой волокнистой оболочки мозга. Она называлась «пространством Вирхова—Робина», и моя способность быстро запомнить это название завоевала мне уважение моих товарищей, которые также занимались изучением нейроанатомии. Я так никогда и не узнал, кто такой был Робин, но Вирховым был Рудольф Вирхов, немецкий патолог и анатом XIX века. Человек, имя которого было присвоено микроскопической области между двумя слоями твердой оболочки мозга, должен был быть королем в редукционистской медицине, чтобы удостоиться такой чести. Я уверен, что он носил монокль, который он снимал перед тем, как прильнуть глазом к окуляру микроскопа.

Мне удалось кое-что узнать о Рудольфе Вирхове. Еще будучи молодым врачом, он стал участником двух важных событий: кампании по борьбе со вспышкой тифа в 1847 году, в которой он принимал непосредственное активное участие, и европейских революций 1848 года. Первое событие убедило его в том, что болезнь может быть вызвана как плохими условиями жизни, так и воздействием микроорганизмов. Второе событие показало ему, как современные машины способны порабощать тех, кто живет в плохих условиях. Впоследствии он проявил себя не просто как ученый, врач, пионер общественного здравоохранения и прогрессивный политик — что также было бы уникальным. Важнее было то, что благодаря своей способности к творческому синтезу он увидел все эти роли как проявления единого целого. «Медицина—это социальная наука, а политика—всего лишь медицина в широком смысле»,—писал он. И еще: «Врачи—это естественные защитники бедных». Это исключительно широкий взгляд для человека, именем которого была названа микроскопически малая область нашего мозга. И если кому-то не случится стать выдающимся врачом в наши дни, то это видение также должно будет казаться исключительно эксцентричным, таким же эксцентричным, как печально известная уверенность Пикассо в том, что он может сделать несколько мазков кистью по холсту, назвать это творение «Герникой» и таким образом помочь остановить фашизм.

История status thymicolymphaticus, мнимой болезни, якобы приводящей к увеличению зобной железы у младенцев (см. главу 8), научила нас тому, что ваше место в обществе может оставить свой отпечаток на трупе, которым вы в конце концов станете. Назначение этой главы состоит в том, чтобы показать, как ваше место в обществе и тип самого этого общества могут оставлять отпечаток на характере болезни в то время, когда вы живы, и доказать, что для лучшего понимания этого отпечатка необходимо учитывать фактор стресса. Это подготовит вас к рассмотрению важного тезиса, который будет обсуждаться в заключительной главе, посвященной управлению стрессом: разные методы ослабления стресса действуют по-разному в зависимости от того, какое место вы занимаете в социальной иерархии.

Стратегия, которую я использовал во многих главах, заключается в том, чтобы представлять какой-либо феномен на примере животных, обычно социальных приматов. Таким образом, я стараюсь проиллюстрировать действие какого-то принципа в упрощенной форме, прежде чем обращаться к сложному миру людей. То же самое я делаю и в этой главе, начиная с обсуждения того, какое отношение имеет социальный ранг у животных к здоровью и к болезням, вызванным стрессом. Но на этот раз возникает парадоксальное искажение, которое в конце главы должно показаться страшным, как ад,—на этот раз именно мы, люди, проявляем примитивную брутальность, а наши родственники, приматы, служат образцом утонченности.