День двадцать пятый. Немного воплей и долгожданное озарение.

Привет, утро, я тебя ненавижу.
Просыпаться с утра и понимать, что лучше бы не просыпался больше никогда – уже как смысл жизни. Только вот раньше это было стандартное истерическое «я всех ненавижу», а теперь - «я ненавижу себя». Хотелось отмотать жизнь назад и просто не ляпнуть этого «не говори маме», и всё было бы совсем иначе. Но думать о том, что было бы, если бы я не был таким долбоёбом, уж точно не выход из сложившейся ситуации.
За завтраком, проходившим в какой-то могильной тишине, я хотел всё рассказать маме. Перед зеркалом репетировал полчаса, продумывал, что она может ответить и как она может отреагировать. Но какой-то детский страх мешал даже рот открыть. Мама заметила, что я пялился на неё, не моргая, минуты три с открытым ртом, и (наверняка сначала решив, что у меня какие-то поздние проявления синдрома Дауна) спросила:
- Ты хотел мне что-то сказать?
«Да,» - сказал мой разум, уже приготовившийся к худшему.
- Нет, - ответил мой ебучий артикулярный аппарат. Ещё и улыбнулся. У меня иногда такое ощущение, что мой рот живёт отдельной жизнью.
- Эмм, ты выглядишь странно, - (да ладно, мам, я и не заметил!), - может, тебя всё-таки что-то беспокоит?
Попытка номер два. Я должен сказать «Да», должен всё рассказать, должен помириться с Джи…
- Нет, всё хорошо.
Блять.
Я не могу. Я просто не могу. Я прекрасно понимаю, что мама не сожжёт меня на костре с воплями «да поглотит тебя божье пламя во имя ангелов, архангелов и всей этой прочей религиозной живности, грешник-содомит!». Я просто боюсь чего-то, я сам не понимаю, чего. Боюсь не той реакции, которую я ожидаю услышать, боюсь какой-нибудь адской психотерапии, боюсь всяких лечений, боюсь реакции моего папы. Всё это кажется какой-то глупой и ненужной мишурой, какими-то жалкими попытками подстроить весь мир под одну общую гребёнку, каким-то дурацким способом оправдать себя в первую очередь. Родители, таскающие детей с нетрадиционной ориентацией по всяким лечебницам, делают это не для них, а для себя, чтобы хоть как-то реабилитироваться в глазах окружающих. Ведь это «позор на всю семью». А я, наивный, ещё надеюсь на понимание и нормальное отношение.
А на самом деле боюсь даже заикнуться об этом.
Я грёбаная тряпка.
… Я сидел на подоконнике, болтая ногами и пытаясь заглушить свою самоненависть психоделическим пост-панком в наушниках. В такие моменты я даже завидовал наркоманам, которые решают все свои проблемы полоской белого порошка или горстью таблеток. На улице снова дождь, но эти тучи, этот далёкий гром словно отражают моё состояние. Обычно мне нравилось сидеть в помещении во время дождя. Слушать, как капли бьются о крышу, как шуршит намокающая трава, как шумят деревья, качаясь под порывами ветра. Это успокаивает, наводит на лирический лад. Хочется творить, хочется что-то делать. Раньше, когда я был дома в такие моменты, я играл на гитаре. Садился на пол возле окна и бренчал на старой папиной акустике простенькие мелодии из самоучителя. Мне не нравились эти ноты, но мне нравилось это ощущение, когда струны будто сами бегут под пальцами, ощущение лакированного дерева на колене, ощущение близости с самой сутью музыки. Я не знаю, почему именно гитара. Наверное, это просто было круто раньше: парень, играющий на гитаре. Наверное, я хотел быть похожим на всех этих крутых рокеров, которых я видел по телевизору. Они такие счастливые, когда играют… Я тоже хотел быть счастливым. И думал, что всё дело в гитаре.
Песня кончилась, и только на последнем аккорде я понял, что это были The Cure. Я не удалял песни, которые были в этом плеере раньше, и, видимо, эта как раз из того, старого. Неужели в какие-нибудь там тринадцать или четырнадцать лет я слушал такую музыку? Ну что ж, я могу гордиться собой. Это хотя бы не Backstreet Boys.
- Привет, Фрэнк.
Сердце забилось со скоростью пулемётной очереди, и это не то, что девочки обычно называют «трепетом». Я боялся этого разговора, но в то же время ждал его.
- Привет, - я как-то совсем уныло улыбнулся, поднял глаза. Джерард смотрел на меня с какой-то чересчур детской обидой в глазах, губы его были поджаты, а руки – упёрты в бока. Он не хотел со мной разговаривать, это видно даже по его взгляду из раздела «эх, была бы у меня лицензия на отстрел людей».
- Я не собираюсь распускать тут нюни, – внезапно начал тараторить он, - и я пришёл только потому, что просто сдохну от того, что тебя не было рядом больше пяти часов. Если ты не поговоришь со своей мамой, я и дальше буду на тебя обижаться, потому что мне кажется, что ты считаешь меня просто другом, с которым можно пару раз пососаться, но это не так, потому что нормальные парни со своими друзьями не целуются, а пьют пиво. Ты со мной когда-нибудь пил пиво? Фу, ненавижу пиво. – (если он и дальше будет разговаривать с такой скоростью, мои барабанные перепонки подадут на него в суд за чрезмерную эксплуатацию и использование их рабского труда), - Никогда не предлагай мне пить с тобой эту дрянь. Так вот, о чём это я. Ты дёргаешься, когда видишь на улице кого-то из одноклассников во время того, как мы с тобой за руки держимся! И после этого ты смеешь говорить, что ты меня не стесняешься? Так вот, Фрэнк Айеро, - Джи отставил ногу, эпично мотнул головой и ещё сильнее впёрся в меня взглядом, - ты – грёбаная тряпка, которая не может признать даже собственной ориентации!
И вот после этого заявления этот ненормальный фрик развернулся и дал дёру в неизвестном направлении.
Что. Это. Было.
Я, наверное, минут десять сидел с отсутствующим видом и открытым ртом, не в силах даже моргнуть. Вся информация, так любезно предоставленная Уэем, просто не могла уложиться в моей голове. Он серьёзно? Или нет? Всё это его «сдохну без тебя» - это типа намёк, что мы в любом случае помиримся? Или – опять же – нет? Мне нужен переводчик, знающий уэеритянский на самом высоком уровне, потому что я отказываюсь самостоятельно разбираться в Джерардовом диалекте. Я не понимаю, что он имеет в виду, не понимаю, чего он от меня хочет. Нет, я, конечно же, знаю, что я должен поговорить с мамой, но почему именно сейчас и именно я?
Во мне снова взыграло самолюбие. Но, с другой стороны, Джи хотя бы не молчал. Это радует.
Честно говоря, я не знаю, почему всё это делаю. Не знаю, почему меня так убивает каждая ссора с ним. Не знаю, действительно ли между нами что-то есть или это просто гормоны шалят. Но сейчас я бы всё отдал, чтобы вернуть всё на свои места.
- О, привет, Фрэнки.
Сначала меня немного насторожило то, что со мной кто-то поздоровался, ведь Рэй уехал на какой-то концерт, а Майки вроде как выгнали. Но, решив, что это всё-таки не галлюцинация, я поднял голову.
И как я сразу не узнал голос этого задрота?
- Что ты тут делаешь? – сконфуженно пробормотал я, всё ещё сомневаясь в том, что стоявший передо мной Майки не плод моего больного воображения.
- Пришёл опять пытаться уговорить директора вернуть меня, - буднично ответил Уэй. – Как у вас с братом?
Эмм, я даже не знаю, как на это можно ответить.
- Что ты имеешь в виду? – что-то мне подсказывает, что именно таких индивидов, как я, нормальные люди называют отморозками.
- Ой, ну вот только не надо тут строить из себя тринадцатилетнюю девственницу и говорить, что «между нами ничего не было», - Майки так правдоподобно изобразил тринадцатилетнюю девственницу, что мне захотелось проверить его дату рождения по паспорту. – Даже слепой однорукий негр-трансвестит с раком яичек догадается, что вы лижетесь.
- Подожди секунду, я пытаюсь представить себе слепого однорукого негра-трансвестита с раком яичек… Всё, представил. Жуткое зрелище, - это называется «Фрэнк Айеро – мастер выходить из неловких положений дебильными шутками в стиле клоуна из пропахшего лошадиными какашками цирка шапито».
- Эмм, да, я на это и рассчитывал.
Чтобы красочно описать повисшую между нами неловкую тишину, мне понадобится магнитофон и запись стрекотания цикад.
- Ну так как дела-то? – Майки всё же решил, что мы уже почтили моё чувство юмора незаслуженной минутой молчания.
- Всё нормально, - я улыбнулся и почувствовал себя дома под испытующим маминым взглядом. Опять.
- Хуермально, я же всё вижу, - Майки снова состроил рожу «лучше бы ты молчал» и сел рядом со мной.
- Я не могу рассказать маме о том, что Джерард мне нравится, - пробормотал я, уперевшись взглядом в дыры на джинсах. Срать мне на школьные правила и на эти ебобрюки, которые с меня сваливаются.
- Ну так не рассказывай, - моментально среагировал Майки.
- В том-то всё и дело, что Джи требует от меня чистосердечного признания.
- А ты никогда не задумывался над тем, что не он царь в отношениях и не он один может что-то решать?
Что? Мне кажется, или я слышу в словах Майки помимо вездесущего сарказма рациональное зерно?
- Не понял, - на самом деле я-то всё понял, но мне нужно продолжение его мысли.
- Ты тоже имеешь право встать в позу и сказать, что типа «это не так уж и просто, я не обязан делать только то, чего ты от меня хочешь, я свободная женщина и моё место не только над кастрюлей с борщом», типа того.
Гордость во мне наконец-то проснулась, и разбудил её именно этот очколупый задрот.
- Спасибо тебе! – внезапно выпалил я и, в сердцах обняв ошалевшего Майки, бросился в сторону кабинета астрономии, в котором у нас должен быть урок.
Вот чего ждал от меня Джерард. Вот чего он действительно хотел. Не всяких там признаний и не того, чтобы я бегал по улицам с радужным плакатом «я гей». Он хотел, чтобы я разозлился. Чтобы я проснулся и перестал за ним бегать.
А он удивительно умный.
Я повернул за угол. На моём лице сияла улыбка, я был даже чуточку счастлив. Наконец-то я знаю, что делать. Я подходил всё ближе и ближе… Стоп. Что там происходит? У кабинета столпились одноклассники, образуя какой-то круг, из которого доносились знакомые до боли голоса. Блять, да что на этот раз?
Я подошёл ближе, втиснулся в толпу и увидел то, чего не ожидал увидеть.
В центре этого круга, остервенело глядя друг на друга, стояли Джерард и Лианна.
Голова и плечи Джи были облиты красной автомобильной краской.