Я не задерживался в европейских монастырях

ЛЕОНАРД КОЭН

МУЗЫКА НЕЗНАКОМЦА

Избранные стихи и песни

 

Перевел М. Немцов

© 1993 by Leonard Cohen

© Перевод, М.Немцов, 1994-98

 

Адаму и Лорке(1)

«ДАВАЙ СРАВНИМ МИФОЛОГИИ»

(1956)

 

СТИХОТВОРЕНИЕ

 

Я слыхал о человеке

произносившем слова так прекрасно

что женщины сами отдавались

стоило ему вымолвить их имя

 

И если я нем подле твоего тела

и молчанье расцветает опухолью у нас на губах

то лишь потому, что я слышу, как он поднимается по лестнице

и откашливается у нашей двери

 

ПИСЬМО

 

Как ты прикончила свою семью

мне безразлично

когда твои губы обшаривают мое тело

 

И я знаю твои сны

о руинах городов и галопе коней

о солнце, что подступило слишком близко

и о ночи, что никогда не кончится

 

но мне это безразлично

рядом с твоим телом

 

Я знаю, что снаружи ревет война

что ты отдаешь приказы

и младенцев душат, а генералам рубят головы

 

но кровь мне безразлична

она не тревожит твою плоть

 

привкус крови у тебя на языке

меня не шокирует

когда пальцы мои врастают тебе в волосы

 

Не думай, что я не понимаю

что происходит

после того, как войска истребят

а маркитанток подведут под меч

 

А пишу я это только ради того, чтобы ограбить тебя

чтобы однажды утром, когда моя голова

повиснет, капая, рядом с другими генералами

на воротах твоего дома

 

ты поняла, что я ждал этого

и знала, что мне это безразлично

 

ЛЮБОВНИКИ

 

В тех, самых первых погромах

Встречались в разбитых домах

И менялись: ее любовь --

На стихи в его жизни томах

 

А возле горячих печей

Поцелуй украдкой он выпил

Но потом солдат подошел

И прикладом зубы ей выбил

 

И после, в ревущем аду

Когда невмоготу им стало

Он терзал ей горящую грудь

А она пылала, пылала

 

А потом себя спрашивал он

Все она вернула ему ли

Иль неравным у них был обмен --

И знал, что его обманули

 

МОЛИТВА МЕССИИ

 

Его кровь на руке моей птицы теплей

И сердце в ладони свинца тяжелей

Взгляд ярче любви бьет сквозь сердце мое

О вышли ж голубки допрежь воронье

 

В устах моих жизнь его меньше меня

И смерь на груди моей камня тесней

Взгляд ярче любви бьет сквозь сердце мое

О вышли ж голубки допрежь воронье

 

О вышли ж голубки допрежь воронье

О пой из оков своих среди камней

Взгляд ярче любви бьет сквозь сердце мое

И рушит могилы кровь в песне моей

 

О пой из оков своих среди камней

Взгляд ярче любви бьет сквозь сердце мое

А сердце в ладони свинца тяжелей

А кровь на руке моей птицы теплей

 

Сломи же мне ветку любви для нее

Когда за голубку умрет воронье

 

КОГДА ЭТА АМЕРИКАНКА

 

Когда эта американка,

чьи бедра обернуты обычной красной тканью,

громыхает мимо моего стула

словно монгольская орда, испепеляющая леса на своем пути,

город опустошен

и хрупкие вековые постройки

рушатся на мостовые;

а мои глаза выжжены

за тех парчовых молоденьких китаянок,

уже состарившихся

и таких крохотных среди тоненьких сосен

этих несоизмеримых пейзажей,

что отвернись на миг --

и потеряешь их очень надолго.

 

ОХ УЖ ЭТА ГЕРОИКА

 

Если б у меня сияла голова,

и люди глазели бы на меня

в трамваях;

и я бы мог вытягиваться телом

сквозь ясную воду,

опережая рыбешку и водяных змеев;

если б я смог опалить себе перья,

взлетая до самого солнца;

думаешь, стал бы я сидеть в этой комнате,

читая тебе стихи

и возмутительно мечтая

о малейшей дрожи твоих губ?

 

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

 

Если твой сосед исчезнет

О, если твой сосед исчезнет

Тишайший человек, половший свой газон

Девчонка, вечно загоравшая в шезлонге

 

Не тереби свою жену

Не говори ей за обедом

Что же случилось с человеком

Половшим раньше свой газон

 

И дочери не говори

Домой из церкви возвращаясь

Смешно, но ту девчонку рядом

Я уже месяц не видал

 

А если сын тебе вдруг ляпнет

Что у соседей никого нет

Они разъехались все, что ли?

Отправь его без торта спать

 

Поскольку разлетится, расползется

И как-нибудь одним прекрасным вечером

Твоя жена, и дочь твоя, и сын

Почуяв что-то, вдруг исчезнут тоже

 

МУХА

 

В своих доспехах черных муха

маршировала по полям --

по Фриды спящим бедрам

и тщились смутные движенья

мягких рук

прервать ее маневры

 

Она испортила мне день --

простая муха, что и не старалась

очаровать иль удивить

и все ж по той земле шагала нагло

где так стремился

я с трепетом колена преклонить

 

«СОЛОНКА ЗЕМЛИ»

(1961)

 

* * *

 

Как туман не оставит шрамов

На темно-зелёном холме --

На тебе не оставлю я шрамов

Не оставишь и ты их на мне

 

Стоит ворону с ветром встретиться --

Кто виновен будет, и в чём?

Стоит нам с тобою встретиться --

Отвернемся и просто уснём

 

Как ночи безлунные терпят --

А ночам без луны нелегко --

Так и мы с тобой перетерпим

Когда кто-то из нас далеко

 

ПОД МОИМИ РУКАМИ

 

Под моими руками

твои грудки

дышат, как опрокинутые животики

упавших с небес воробьев.

 

Ты шевельнешься

и я слышу шелест смыкающихся крылышек

падающих крыльев.

 

Я онемел

от того, что ты пала со мною рядом

от того, что твои ресницы --

позвоночники хрупких зверюшек.

 

Я страшусь того

когда твои уста

назовут меня охотником.

 

Когда ты подзываешь меня

чтобы это сказать

тело твое некрасиво

и мне хочется призвать

глаза и тайные рты

камня, света и воды

свидетельствовать против тебя.

 

Я хочу, чтобы они

сдались перед тобою

перед трепещущей рифмой твоего лица

в своих глубоких гробах.

 

Когда ты подзываешь меня

чтобы сказать это

тело твое некрасиво

и я хочу, чтобы руки мои и я сам

стали озерами

для твоих взглядов и смеха.

 

ВЛАДЕЯ ВСЕМ

 

Ты беспокоишься, что я тебя покину.

Я не покину тебя.

Только чужие уезжают.

Владея всем,

мне некуда идти.

 

ПЕСНЯ

 

Я чуть было не уснул

так и не вспомнив

четыре белые фиалки

что воткнул в петлицу

твоего зеленого свитера

 

и как поцеловал тебя тогда

и ты меня поцеловала

робко, будто я

никогда и не был твоим возлюбленным

 

АННЕ

 

Энни не вернется,

И чьи глаза теперь сравнить

С утренним солнцем?

 

Не то, чтобы я сравнивал все время,

Но вот теперь сравню,

Когда она больше не вернется.

 

У ВАС ЕСТЬ ВЛЮБЛЕННЫЕ

 

У вас есть влюбленные,

они безымянны, их истории -- только друг для друга,

и есть комната, кровать и окна.

Сделаем вид, что это ритуал.

Расправим постель, похороним в ней влюбленных, зачерним окна,

пускай поживут в этом доме поколение-два.

Никто не посмеет их потревожить.

Посетители в коридоре проходят на цыпочках мимо давно закрытой двери,

прислушиваются: вдруг звук, стон, вдруг песня, --

ничего не слышно, даже дыханья.

Вы знаете, что они не умерли,

вы ощущаете, что сила их любви -- здесь.

Вырастают ваши дети, покидают вас,

становятся солдатами и всадниками.

Ваш спутник умирает, прослужив вам всю жизнь.

Кто вас знает? Кто вас помнит?

Но в вашем доме происходит ритуал:

он не окончен: ему нужны новые люди.

Однажды в покои влюбленных открывается дверь.

Комната стала заросшим садом,

наполненным красками, запахами, звуками, которых вы никогда не знали.

Постель гладка, словно просвира солнечного света,

посреди сада она стоит одиноко.

В постели -- влюбленные, медленно, тщательно и молчаливо

исполняют действо любви.

Глаза их закрыты --

так плотно, словно тяжелые монеты плоти придавили их.

Губы почернели от старых и новых синяков.

Ее волосы и его борода безнадежно спутаны.

Когда он касается ртом ее плеча,

она не знает, ее плечо

подарило или приняло поцелуй.

Вся плоть ее -- будто рот.

Он обводит пальцами ее талию

и чувствует ласку на своей.

Она прижимает его к себе, и его руки смыкаются вокруг нее.

Она целует руку у своих губ.

Его это рука или ее -- едва ли важно,

столько поцелуев еще осталось.

Вы стоите подле кровати, плача от счастья,

вы осторожно снимаете простыни

с медленных тел.

Глаза ваши переполнены слезами, вы едва различаете влюбленных.

И, раздеваясь, вы поете, и голос ваш великолепен,

поскольку теперь вы верите, что он -- первый человеческий голос,

услышанный в этой комнате.

Одежды, оброненные вами, превращаются в лианы.

Вы забираетесь в постель и обретаете плоть.

Вы закрываете глаза и позволяете в е кам сшиться накрепко.

Вы творите объятья и падаете в них.

И есть только одно мгновение боли или сомненья --

когда вы спрашиваете себя, сколько множеств лежит рядом с вашим телом,

но губы целуют, а рука успокаивает и отгоняет мгновение прочь.

 

ПЕСНЯ ДЛЯ ЭБРАХАМА КЛЯЙНА

 

Усталый псалмопевец

Псалтирь вернул на место.

Уже миновала Суббота,

А с нею ушла Невеста.

 

И свечи почернели,

Стол сгнил и развалился,

Тот хлеб, что он пел так прекрасно,

В плесень обратился.

 

Псалтирь он снова в руки взял,

Дрожа в ночи ненастной:

Он позабыл всю музыку,

Чтоб утро стало ясным.

 

Закон давно заброшен,

И с трона Царь слетел.

Он тронул струны в забытьи,

Ведь петь -- его удел.

 

Ничто не изменилось,

Хоть многим песнь слышна,

Но лик его стал светел,

Во члены мощь сошла.

 

ПЕСНЯ УСПОКОИТЬ МОЮ ДУШУ

 

Опусти свои веки

по-над водой

И вступи в ночь

как те деревья

под которыми лежишь

 

Сколько сверчков

о сколько волн

легки так легки

к берегу льнут

 

Есть там и звезды

с другой стороны

есть и луна --

сквозь себя пропускает водоросли

 

Сверчков не считают тщеславными

когда их час настает

их час настает

Не сочтут ленивым и тебя

если с солнцем умрешь

 

 

ЛЕТНЕЕ ХАЙКУ

 

Фрэнку и Мэриан Скотт

 

Тишина

тишина еще глубже

когда сверчки

чуть мешкают

 

ДАР

 

Ты говоришь мне что молчанье

ближе к миру чем стихи

но если бы в дар

я принес тебе молчанье

(ибо молчанье мне ведомо)

ты бы сказала

Это не молчанье

это еще одна поэма

и вернула бы его мне.

 

СТРАНСТВИЕ

 

В любви, когда меж нами только плоть была, я грезил часто

О том, как без гроша бреду к какому-нибудь глиняному трону:

Быть может, там наставник растолкует беспристрастно,

Как строить жизнь мою и одному любить без боли, по закону

И не снося пинков судьбы, в объятьях озера и камня.

 

Сбившись с дороги пред волос твоих цветущим садом,

Всегда свой путь туда с твоих полей искал я,

Не истощал, дыханье затая с прекрасным телом рядом,

Тех сил, что запретят мне договор, обет иль обещанье;

Бывало, ты спала, а я свершал свой трепетный обряд,

За гранью красоты твоей оставшись.

 

А сейчас мне

Известно, почему столь многие в слезах потерянно стоят

На полпути к покинутой любви, что слепо ищет их,

Не осознав, куда их странствие заводит на ночь глядя, --

А горизонт обводит мягкий всплеск твоей щеки,

И ветер в небесах -- лишь медальон для твоей пряди.

 

У МЕНЯ ЕСТЬ ДВА КУСКА МЫЛА

 

У меня есть два куска мыла

с миндальным ароматом,

один для тебя, другой -- для меня.

Наполни ванну --

мы вымоем друг друга.

 

У меня нет денег,

я убил аптекаря.

 

А вот баночка масла --

совсем как в Библии.

Ляг мне в объятья --

я заставлю твою плоть блистать.

 

У меня нет денег,

я убил парфюмера.

 

Выгляни в окно

на магазины и людей.

Скажи, чего тебе хочется, --

и будет доставлено через час.

 

У меня нет денег,

у меня нет денег.

 

ПЕСНЬ РОГОНОСЦА

 

Если это похоже на стихи,

могу сразу предупредить тебя,

что стихами это быть не должно.

Не хочу обращать всё в поэзию.

Я знаю, какую роль она во всем этом сыграла,

но до этого сейчас мне дела нет.

Это только между нами.

Лично мне наплевать, кто кого подтолкнул:

фактически, вообще не знаю, есть ли мне до этого дело.

Но мужчина должен сказать свое слово.

Как бы то ни было, ты споил ей 5 элей МакКъюэна,

завел к себе, поставил нужные пластинки,

и через час-другой дело сделано.

Я знаю всё и про страсть, и про честь,

но, к сожалению, на самом деле с ними тут ничего общего нет:

о, страсть там присутствовала, я больше чем уверен,

и даже чести немного затесалось, но самым важным было наставить рога Леонарду Коэну.

Чёрт, с таким же успехом это можно сказать вам обоим:

у меня просто нет времени писать что-либо еще.

Мне нужно молиться.

Нужно ждать у окна.

Повторяю: самое важное -- наставить рога Леонарду Коэну.

Мне эта строчка нравится, потому что в ней есть мое имя.

Вот от чего меня по-настоящему тошнит --

так это от того, что всё идет, как прежде:

я по-прежнему как бы друг,

по-прежнему как бы любимый.

Но ненадолго:

вот почему я это говорю вам обоим.

Факт тот, что я становлюсь золотом, чистым золотом.

Говорят, процесс это длинный,

совершается постепенно.

Настоящим сообщаю вам, что я уже стал глиной.

 

УТРЕННЯЯ ПЕСЕНКА

 

Ей снилось, что приехали врачи

И ноги ей в коленях отсекли.

Приснилось это ранним утром ей,

Когда мы вместе ночь с ней провели.

 

Меня же рядом не было в том сне,

Не вскрикнула она при ампутации.

Она сказала это ранним утром мне,

Когда настало время расставаться.

 

ВОЗДУШНЫЙ ЗМЕЙ -- ЖЕРТВА

 

Воздушный змей -- та жертва, в которой ты уверен.

Его любишь, потому что он тянет поводок

в меру нежно, чтобы звать тебя хозяином,

в меру сильно, чтоб звать дураком;

ибо живет он,

как прирученный сокол

в высоком сладком небе,

и ты всегда можешь стащить его оттуда

и укротить в своей кладовке.

 

Воздушный змей -- та рыба, которую уже поймал

в пруду, куда ни одна рыба не заплывает,

и ты вываживаешь его осторожно и долго,

надеясь, только б он не сдался,

или ветер не утих.

 

Воздушный змей -- последние стихи, что написал,

поэтому бросаешь их на ветер,

но не отпускаешь,

покуда кто-то не подскажет

заняться чем-нибудь другим.

 

Воздушный змей -- это контракт славы,

что нужно подписать вам с солнцем,

поэтому ты дружишь с чистым полем,

с рекой и с ветром, --

а ведь молился напролет всю ночь

под кочевой беспроводной луной,

чтоб сделаться достойным, нежным, чистым.

 

НЕКОТОРЫМ МУЖЧИНАМ

 

Некоторым мужчинам

необходимы горы,

чтобы принести их имена времени.

 

Надгробия не годятся -- не высоки,

не зелены,

а сыновья уходят далеко,

чтоб потерять тот кулак,

которым рука отца всегда будет казаться.

 

Был у меня друг:

он жил и умер в могучем молчании

и с достоинством,

не оставил ни книги, ни сына, ни любимой скорбеть о себе.

 

Да и теперь я не оплакиваю его,

а просто называю эту гору,

по которой иду,

душистую, темную и бледно-мягкую

под саваном тусклого тумана.

Называю эту гору его именем.

 

 

ИСАЙЯ

 

Дж.К.С.

 

Меж горами пряностей

города вздымают перламутровые купола и филигранные шпили.

Никогда Иерусалим не был так прекрасен.

В лепных храмах сколько паломников,

забывшихся в тактах тамбурина и лиры,

преклоняли колена перед славой ритуала?

Воспитанные в грации, ходили дщери Сиона,

не уступавшие в великолепии золотым статуям,

и храбрость браслетов обвивала их надушенные ноги.

Правление творилось во дворцах.

Судьи, чьи состояния обретались в законе,

расслабленные граждане мира, превозносили разум.

Торговля, точно сильный дикий сад,

процветала на улицах.

Монеты были ярки, гербы на них -- чётки,

а новые чуть ли не влажны на вид.

 

Чего ж тогда Исайя неистовствовал и стенал

что Иерусалим погиб,

что города ваши лежат в руинах и горят огнем?

 

На душистых холмах Гелбуя,

где пастухи еще спокойнее,

овцы -- тучнее, а белая шерсть -- белее?

Там росли фиги, кедры, сады,

где люди работали в благоухании целыми днями.

Новые рудники, свежие, будто померанцы.

С дорог исчезли разбойники,

сами дороги были прямы.

Годы пшеницы хранили от голода.

Враги? Ну где это слыхано: праведное государство --

и без врагов?

Но юноши были сильны, лучники -- хитры,

их стрелы -- точны.

 

Чего ж тогда этот дурень Исайя,

сам смутно вонявший глухоманью,

чего ж он тогда орал?

Земля ваша опустошена и заброшенна?

 

Теперь стану я петь о своей возлюбленной

песнь о моей возлюбленной, что волос своих касается,

волос, что словно чистая черная сталь,

которой ни одному мятежному князю не превратить в окалину,

о моей возлюбленной, что тела своего касается,

которого ни одному клятвопреступнику не опорочить,

о моей возлюбленной, что разума своего касается,

которого ни одному безбожному советчику не воспалить,

о моей возлюбленной, касающейся гор из специй,

что станосятся прекрасны, а не жгут.

 

И ввергнутый в невыразимую любовь,

скитается Исайя, избранный, цепляясь

за те лепные стены, что приходят

в свой полный возраст лишь в его объятиях и прахе

от стоп его, когда проходит мимо он, за пелену,

спадающую с куполов и шпилей,

стирая ритуал: Святое Имя, полупрозвучав,

теряется на языках поющих; страницы их бесплодны,

а паства смигивает в нетерпении тупом.

На поворотах его странствий

тяжелые деревья, что дают ему приют,

взрослеют, становясь углем древесным, и крошатся:

и целые сады летят по ветру,

срываясь, точно стаи воронья.

А камни вновь становятся водой, вода -- выплескивается.

И пока Исайя мурлычет что-то нежно,

не порицая ту виновную страну,

все люди, истинно отчаявшись в своем опустошеньи,

как будто чудо прямо на глазах у них творится,

зрят красоту на лицах друг у друга.

 

«ЦВЕТЫ ДЛЯ ГИТЛЕРА»

(1964)

 

ЧТО Я ДЕЛАЮ ЗДЕСЬ

 

Не знаю лгал ли мир --

я лгал

Не знаю замышлял ли мир против любви --

я замышлял против любви

Воздух пытки далеко не утешает --

я пытал

И даже без атомного гриба

я б ненавидел все равно

Слушайте

я бы делал то же самое

даже если б не было смерти

Я не хочу чтобы меня держали как пьянчугу

под холодными струйками фактов

Я отказываюсь от вселенского алиби

 

Как телефонная будка мимо которой проходишь в ночи

а потом вспоминаешь

как зеркала в фойе кинотеатра с которыми сверяешься

только на выходе

как нимфоман связавший тысячи

в странное братство

я жду

признания от каждого из вас

 

Я ХОТЕЛ СТАТЬ ВРАЧОМ

 

Знаменитый врач поднял к свету бабушкин желудок.

Рак! Рак! вскричал он.

Анатомический театр притих.

Ни один стажер не вспомнил об амбициях.

 

Рак! Все они отвели глаза.

Им показалось, что Рак сейчас выпрыгнет

и схватит их. Им не хотелось быть рядом.

Это произошло в Вильне, в Медицинской Школе.

 

Никому не сиделось спокойно.

Словно сидишь в присутствии Рака.

Рак присутствовал.

Рак выпустили из его бутылки.

 

Я смотрел в небесный проем.

Я хотел быть врачом.

Все стажеры выбежали наружу.

Знаменитый врач держался за желудок.

 

Он был наедине с Раком.

Рак! Рак! Рак!

Ему было все равно, слышат его или нет.

То был его 87-й Рак.

 

СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ

 

Пытка разворачивалась под стеклянным колпаком --

такие могут оберегать старинные дорогие часы.

Я уже был готов услышать колокольчик,

когда зажали тисками,

и тело дернулось и обмякло в спокойствии.

Все люди были крошечными и розовощекими,

и если б я расслышал вопль торжества или боли,

он был бы крохотным, как и рот, испустивший его,

или одна-единственная нота музыкальной шкатулки.

Колпак со сценкой был вправлен,

словно гигантская жемчужина барокко,

в обручальное кольцо, брошку или медальон.

Я знаю, ты чувствуешь себя совсем раздетой, малютка,

я знаю, что ты ненавидишь жить в деревне

и ждешь не дождешься, когда придут глянцевые журналы

раз в месяц или раз в неделю.

Пошарь еще раз в бабушкином доме.

Там где-то спрятана семейная реликвия.

 

НЕБО

 

Великие проходят

проходят не касаясь

проходят не глядя

всяк в своей радости

всяк в своем пламени

Друг другу

они не нужны

нужда их куда глубже

Великие проходят

 

Занесенные в какое-то множественное небо

вправленные в какой-то нескончаемый смех

они проходят

как звезды разных времен года

как метеоры разных столетий

 

Огнь непригашенный

проходящим огнем

смех неразъеденный

удобством

они проходят друг мимо друга

не касаясь не глядя

им нужно знать одно

великие проходят

 

ГИТЛЕР

 

Пусть спит теперь с историей,

настоящий скелет, воняющий бензином,

и шестерки-кормчие с ним вместе,

пусть спят средь наших драгоценных маков.

 

Кадры СС зашевелились у нас в умах,

где и начинали -- прежде, чем мы выкупили их

в то по-настоящему пустое царство -- мы, люди, --

где одни тени, бередящие наш внутренний покой.

 

Мы еще можем ненадолго удержать черно-серебряные авто,

что катятся парадом медленным сквозь наши мозги.

И набиваем микрофоны старыми расхристанными цветами

с клумбы, что так быстро истощается.

 

Ну, ничего. Они вылезут маками

возле могил и библиотек реального мира.

Размах планов вождя и поворот его подбородка

кажутся слишком уж знакомыми мирным умам.

 

МИРСКАЯ ЖИЗНЬ НЕ УДАЛАСЬ

 

Разжигатель боли вернулся домой

после трудного дня пыток.

 

Пришел домой со своими щипцами.

Поставил черный саквояж.

 

Жена шарахнула его по нервам

таким криком, что он и на работе не слыхал.

 

Он смотрел на ее настоящее Дахау

и понимал, что карьере конец.

 

А что еще оставалось делать?

Он продал и щипцы, и саквояж,

 

пошел вразнос. Мужчина должен

хоть что-то приносить своей жене.

 

КОЛЕСА, КЛУБЫ ПЛАМЕНИ

 

Я пробежал глазами по ящичкам твоего пустого гроба,

я был верен --

это я приподнял ладонями твое лицо.

 

МУЗЫКА ПРОПОЛЗЛА МИМО

 

Хотел бы напомнить

руководству

что напитки разбавлены

у гардеробщицы

сифилис

а оркестр состоит

из бывших монстров СС

Однако поскольку

завтра Новый Год

а у меня рак губы

я пристрою

бумажный колпак на свое

сотрясение мозга и пойду танцевать

 

ГИДРА, 1960

 

Всё, что движется, -- белое:

чайка, волна, парус,

причем, движется так чисто, что не передразнишь.

Вдребезги боль.

 

Никогда не напускай на себя мир.

Утешение нецеловано

и никогда не будет. Боль

не сможет ставить под угрозу свет.

 

Снасильничай над болью,

изгваздай легкий угол зренья,

легкое предупрежденье, воду

для тех, кому нужно пылать.

 

Они безжалостны: визг петуха,

выбеленный козий череп.

Вместе с маками вырастают скальпели,

если ты видишь их подлинно красный цвет.

 

КОРОЛЕВА ВИКТОРИЯ И Я

 

Королева Виктория

мой отец и весь его табак любили тебя

Я тоже тебя люблю во всех твоих обличьях

худосочной непривлекательной целкой, которую любой мог завалить

белой фигурой, парящей среди германских бород

гадкой гувернанткой громадных розовых карт

одинокой плакальщицей по принцу

Королева Виктория

мне холодно и дождливо

мне грязно как стеклянному потолку вокзала

мне пусто как чугунному каркасу витрины

мне хочется украшений на всё

потому что любовь моя -- она ушла к другим мальчишкам

Королева Виктория

есть у тебя наказание под белыми кружевами?

ты рассердишься на нее

и заставишь читать маленькие Библии?

отшлепаешь ее механическим корсетом?

Я хочу ее чисто, как власть

я хочу кожи ее, затхловатой от нижних юбок

ты вымоешь легких лошадок у нее из волос?

Королева Виктория

меня не сильно питает современная любовь

Войдешь ли ты в мою жизнь

со всеми своими печалями, черными экипажами

и совершенной памятью?

Королева Виктория

ХХ век принадлежит тебе и мне

Давай будем двумя суровыми гигантами

(не менее одинокими невзирая на свое партнерство)

что обесцвечивают пробирки в залах науки

что возникают без приглашений на каждой Всемирной Ярмарке

груженные поговорками и поправками

смущая обалдевших от лицезрения звезд туристов

своим ни с чем не сравнимым чувством утраты

 

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

 

Но я потерялся

не больше, чем теряется листва

иль захороненные вазы

Это еще не мое время

Я заставлю тебя лишь подумать дважды

 

Я знаю, ты должна назвать меня предателем

поскольку я истратил свою кровь

на бесцельную любовь

и ты права

Такой крови

никогда не завоевать ни дюйма звезды

 

Ты знаешь, как меня назвать

хотя подобный шум сейчас

лишь воздух сотрясет

Ни ты, ни я не сможем забыть

тех па, что мы станцевали

тех слов, что ты растянула

чтоб вызвать меня из праха

 

Да, я стремлюсь к тебе

не просто как листва к погоде

или ваза к рукам

но с узким человечьим томленьем

что заставляет отказаться

от нив любых, кроме своих

 

Я жду тебя в

неожиданном месте твоего странствия

как заржавевший ключ

или перышко, что ты не подберешь

до самого обратного пути

после того, как станет ясно

что дальняя, мучительная цель его

не изменила в твоей жизни ничего.

 

СТИЛЬ

 

Я не верю радиостанциям

России и Америки

но мне нравится музыка и

мрачные европейские голоса, объявляющие джаз

Я не верю опиуму или деньгам

хоть их и трудно достать

и за них карают долгими сроками

Я не верю любви

посреди своего рабства я

не верю

Я -- человек, сидящий в доме

на острове Аргонавтов, где нет ни единого дерева

Я забуду траву на маминой лужайке

точно забуду

Забуду старый телефонный номер

Фитцрой семь восемь двадцать

забуду свой стиль --

и не будет стиля

Я слышу тысячи миль треска голодной статики

и как старая прозрачная вода сжирает скалы

Я слышу бубенцы жующих мулов

Слышу, как цветы дожевывают ночь

под складками своими

А вот петух с лезвием

пропарывает мягкое черное небо

и рана никак не затягивается

и теперь я уж точно знаю

я забуду свой стиль

Возможно, в этом мире откроется разум

возможно сердце оросится ливнем

Ничто не исцелится и не обледенеет

но возможно сердце оросится ливнем

У Америки не будет стиля

У России не будет стиля

Это происходит на двадцать восьмом году

моего внимания

Не знаю, что станет

с мулами и их дамскими глазами

со старой прозрачной водой

или гигантским петухом

Раннеутреннее прожорливое радио сжирает

правительство одно за другим, языки

маковые поля одно за другим

За пронумерованной частотой

на каждый стиль находится молчание

даже на тот, над которым я потел

наружное молчание, как космос

меж насекомыми в рою

электрическое беспамятство

и оно нацелено на нас

(мне хочется уснуть и страшно)

оно уже навалилось на нас, братие

 

ЛИЧИНЫ

 

Мне жаль, что старик должен уйти,

а дом его -- стать больницей.

Я любил его вино, его презрительных лакеев,

его десятилетние церемонии.

Я любил его машину, которую он носил будто раковину улитка

везде, и я любил его жену,

все те часы, что она вкладывала в кожу,

то молоко, ту похоть, ту промышленность,

что она жертвовала цвету своего лица.

Я любил его сына, похожего на британца,

но с американскими амбициями,

которого утешало слово «аристократ»,

словно отсрочка приговора, пока правили Кеннеди.

Я любил богатея; неприятно,

что его абонемент в Оперу

попадет в общую бронь для зрителей.

 

Мне жаль, что должен уйти старый работяга,

звавший меня «мистер», когда мне было двенадцать лет,

и «сэр» -- когда мне было двадцать,

который сидел и учился напротив за столом в смурных клубах

социалистов, собиравшихся в столовых.

Любил машину, которую он знал, как тело своей жены.

Любил его жену, которая учила банкиров

в подпольной кладовой

и так и не растратила своих амбиций в керамике.

Я любил его детей, которые спорили

и выходили первыми в Университете МакГилл.

Прощай, старый призер золотых часов,

все твои сложные преданности

возлегли теперь на плечи одноликих патриотов.

 

Прощайте, матерые торчки Северовосточного Обеда

около 1948 года, ваши ложечки, не будучи

Шведской Нержавейки, были того же цвета,

что и припрятанные зажимы и крючки

выброшенных замурзанных лечебных корсетов.

Я любил ваши остр о ты насчет снега,

даже если они длились все семь месяцев

монреальской зимы. Ступайте писать свои мемуары

для Психеделического Ревю.

 

Прощайте, половые маньяки Бобрового Пруда,

мечтавшие о том, чтоб их сдрочил

электрический дойный аппарат.

Не было на вас Канадского Совета.

Вы должны были вскрывать маленьких мальчиков

перочинным ножом.

Я любил ваши заявления для прессы:

«Я не думал, что он будет против.»

Прощайте, красноречивые чудовища:

Эбботт и Костелло познакомились с Франкенштейном.

 

Мне жаль, что заговорщики должны уйти,

те, что напугали меня, показав мне

список всех членов моей семьи.

Я любил, как они придерживали про себя свое мнение

о Чингис-Хане. А они любили меня потому,

что я говорил им, что их бородки

делают их вылитыми Лениными.

В Вестмаунте взорвались бомбы,

и теперь им стыдно,

как преуспевающему откровенному последователю Шопенгауэра,

чей сосед по комнате покончил с собой.

Неожиданно все они стали снимать кино.

Мне некому даже кофе купить.

 

Я прижимаю к груди неизменных:

упрятанных в общественные клиники,

ни о чем не ведающих, как хасиды,

верящих лишь в то, что они -- кто-то еще.

Браво! Абеляр, вива! Рокфеллер,

вот тебе булочка, наполеон,

ура! Преданная Герцогиня.

Да здравствуйте вы, хронические саморазпрушители!

вы, монотеисты!

вы, на короткой ноге с Абсолютом

сосущие круги!

 

Вы -- всё мое утешение,

когда я поворачиваюсь к улью

когда я позорю свой стиль

когда я огрубляю свою природу

когда я изобретаю шутки

когда я подтягиваю подтяжки

когда я принимаю ответственность

 

Вы утешаете меня,

неисправимые предатели себя,

когда я салютую моде

и заставляю свой разум,

как развратную стюардессу,

раздающую парашюты в пике,

заставляю свой раскроенный мясником разум

опираться на факты.

 

ВИШНЕВЫЕ САДЫ

 

Канада, тебя тут войны поджидают

угрозы

разорванные флаги

Одного наследия недостаточно

Лица должны коваться под молотом

дикарских идей

Почтовые ящики еще взорвутся

в вишневых садах

и кому-то придется ждать вечно

жирного дедушкиного чека

Из своего глубокого кафе я озираю тихие заснеженные поля

как американский рекламный агент

новых пластиковых снегоступов

в поисках движущегося пятнышка

может быть тройки

изгнанника

ледяного пророка

индийское восстание

горящей метеостанции

Там есть о чем рассказать, ребятки

Канада, ты выдюжишь народные песни

о свободе и смерти?

 

ТРАМВАИ

 

Вы видели трамваи

грохочущие как в старину

по улице Св.Катрин?

Золотистые трамваи

проходящие под скорбным

Храмом Сердца Господня

где костыли свисают

пророческими лозами кататоника.

Молодой худосочный священник

заворачивает свое семя в салфетку

лицо его пылает

в проходящем золоте трамвая

а мир приходит в себя.

Славненький такой бунт собирает граждан

в свои спазмы

а прошлое возвращается

золотистыми трамваями.

Я несу транспарант:

«Прошлое Совершённо.»

Моя маленькая двоюродная сестра

которая не верит

в нашу религиозную судьбу

по-королевски оседлала мою ностальгию.

Трамваи приседают в реверансе

из-за угла.

Искры и мотыльки

опадают с их покорных проводов.

 

ПАРАДНЫЙ ГАЗОН

 

Снег осып а л

мой перочинный ножик

В камине

шло кино

Яблоки были обернуты

волосами 8-летней блондинки

Голодная и грязная

дочь дворника никогда

не появлялась в ноябре

пописать из своей милой щелочки

на гравий

Я однажды вернусь

когда снимут гипс

Листья вязов опадают

на мои лук и стрелы

Конфеты протухли

а календари бойскаутов

горят

Моя старенькая мама

сидит в своем кадиллаке

смеясь дунайским смехом

когда я ей рассказываю, что мы -- владельцы

всех червей

под нашим парадным газоном

Ржа ржа ржа

в моторах любви и времени

 

БОЛЬШОЙ МИР

 

Большой мир обнаружит

эту ферму

большой мир узнает