Тема 3. Философия Нового времени.

1.Изменения социально-экономической жизни в ХVI в. Духовная децентрализация. Секуляризация человеческой культуры и общественной жизни. Переход от религиозной культуры к светской. Утверждение силы и безграничности разума.

2. Возрожденческий гуманизм. Пантеизм. Основные принципы философии эпохи Возрождения: антропоцентризм, постулирование творческой сущности человека, личностно-материальное понимание действительности.

3. Научная революция ХVII в и формирование нового стиля мышления. Философия Ф. Бэкона: развитие экспериментального метода и метода индукции. Философия Р. Декарта: постулирование исходным пунктом философии реальности мыслящего субъекта; принцип методического сомнения интеллектуальной интуицией, поиск во всем рационального порядка. Метафизика Спинозы.

4. Рационализм и эмпиризм. Теория познания Дж. Локка.

5. Правовые идеи Т. Гоббса и Дж. Локка.

6. Концепция человека в контексте протестантской этики. Роль разума в познании и организации и рационального хозяйства.

Литература.

Канке В. А. Философия. М., 2007.

Мальцева С. А. Западная философия от истоков до наших дней. Кн. 3. От Возрождения до Канта. – СПб, 2004.

Рассел Б. История западной философии: в 3кн. - СПб, 2001.

Соколов В.В. Европейская философия XV-VVII вв. – М., 2009.

Задание 1. На основании нижеприведенных текстов и материала учебников заполните таблицу

 

Философы	Онтология (Учение о субстанции)	Гносеология	Учение об обществе	Учение о человеке

 

Философия Ф. Бэкона

О видах экспериментирования

"Существуют два вида открытия, совершенно отличных друг от друга. Первый вид — это изобретение искусств и наук, второй — открытие доказательств и словесного выражения. Я утверждаю, что первый из этих двух видов полностью отсутствует. <…>

То, что следует создать такой раздел науки,—совер­шенно бесспорно. Прежде всего потому, что диалектика ничего не говорит, более того, даже не помышляет ни об изобретении искусств, как механических, так и тех, которые называют свободными, ни о выработке средств для первых, ни об открытии аксиом для вторых, но обращается к людям мимоходом, приказывая доверять каж­дому в его собственном искусстве. Цельс, человек умуд­ренный не только в медицине (хотя всем свойственно восхвалять собственное искусство), говоря весьма серьезно и умно об эмпирическом и догматическом направлениях в медицине, заявляет, что сначала были открыты лекар­ства и другие средства лечения, а уже потом стали рас­суждать о причинах и основаниях болезней, а не наобо­рот,— сначала были извлечены из природы вещей при­чины, которые осветили путь для изобретения лекарств. <…>

… если несколько внимательнее присмотреться к делу, то сама форма индукции, которую предлагает нам диалектика, доказывает справедливость нашего утвержде­ния, ибо эта форма индукции, с помощью которой предполагается обнаружить и обосновать принципы наук, со­вершенно порочна и бессильна и не только не способна усовершенствовать природу, но зачастую искажает и извращает ее. Ведь всякий, кто поглубже рассмотрит тот метод, с помощью которого собирают этот небесный нектар знаний … обнаружит, что ум, действуя само­стоятельно, опираясь лишь на свою врожденную силу, способен на более совершенную индукцию, чем та, которую мы находим у диалектиков, ибо из голого перечисле­ния отдельных фактов без противоречащего случая, как это обычно делается у диалектиков, вытекает порочное заключение, и такого рода индукция не может привести ни к чему другому, кроме более или менее вероятного предположения. <…> И если уж говорить всю правду, то эта форма индукции является столь неуклюжей и грубой, что кажется невероятным, как могли столь тонкие и проницательные ученые широко использовать ее; единственной причиной этого яв­ится, по-видимому, их поспешное желание направить свои усилия на утверждение теории и догм и какое-то презрительное и высокомерное пренебрежение частными фактами, а тем более продолжительным их исследованием. <…> … даже если допустить, что научные прин­ципы могут быть правильно установлены с помощью обычной индукции или же чувственным и опытным пу­тем, все же остается совершенно несомненным, что из естественных явлений, обладающих материальной при­родой, невозможно достаточно надежно вывести аксиомы с помощью силлогизма. Ведь силлогизм с помощью про­межуточных посылок осуществляет сведение предположе­ний к принципам. Эта форма открытия или доказатель­ства имеет место в таких науках, как этика, политика, право и т. п.; встречается она и в теологии, поскольку богу по доброте его было угодно приспособиться к воз­можностям человеческого познания. Но в физике, где требуется реально овладеть природой, а не опутать про­тивника аргументацией, истина при таком способе ис­следования ускользает из рук, так как природа намного тоньше и сложнее любой самой изощрённой речи, и из-за бессилия силлогизма в любом случае необходима помощь индукции, но только подлинной и исправленной, для того, чтобы установить как самые общие принципы, так и промежуточные посылки. Ведь силлогизмы состоят из предложений, предложения — из слов, слова же — это знаки понятий; поэтому если сами понятия (которые со­ставляют душу слов) будут плохо и произвольно абстра­гированы от реальных явлений, то разрушится и все зда­ние. <…> Таким образом, немало философов (и среди них некото­рые очень известные) имели весьма серьезные и очевидные причины стать академиками и скептиками, отрицающими достоверность человеческого знания и восприятия и утверждающими, что с их помощью можно достигнуть лишь правдоподобия и вероятности. <…> Их главная вина заключалась прежде всего в том, что они клеветали на чувственные восприятия и тем самым в корне подрывали всякое знание. Ведь хотя чувства довольно часто обманывают и вводят в заблуждение, однако в союзе с ак­тивной деятельностью человека они могут давать нам вполне достаточные знания; и это достигается не столько с помощью инструментов (хотя и они в известной мере оказываются полезными), сколько благодаря экспери­ментам, способным объекты, недоступные нашим орга­нам чувств, сводить к чувственно воспринимаемым объ­ектам, Скорее они должны были бы приписать этот недостаток как ошибкам разума, так и его самоуверенно­сти (не желающей считаться с самыми реальными вещами), а также неверным доказательствам и методам рассуждения и умозаключения из чувственных восприя­тий. Мы говорим об этом не для того, чтобы умалить зна­чение интеллекта или чтобы объявить тщетными все его попытки; наша цель состоит в том, чтобы найти и предоставить интеллекту необходимую помощь, благодаря которой он сможет преодолеть все трудности и раскрыть тайны природы. <…> Именно это мы и собираемся сде­лать; к подобной цели и направлены все наши усилия: с помощью особой науки сделать разум адекватным ма­териальным вещам, найти особое искусство указания и наведения, которое раскрывало бы нам и де­лало известным остальные науки, их аксиомы и методы. Мы с полным основанием утверждаем, что такая наука должна быть создана.

Это искусство указания (а мы его будем называть именно так) делится на две части. Указание может либо вести от экспериментов к экспериментам, либо от экспе­риментов к аксиомам, которые в свою очередь сами ука­зывают путь к новым экспериментам. Первую часть мы будем называть научным опытом, вторую — истолкованием природы, или Новым Органо­ном. <…>

Научный опыт … исследует модифи­кации экспериментирования. Поскольку мы установили, что эта область знания только должна быть создана и пока еще далеко не является ясной, то по заведенному нами порядку мы попытаемся в известной мере обрисо­вать ее. Модификации экспериментирования выступают главным образом как изменение, распространение, пере­нос, инверсия, усиление, применение, соединение и, на­конец, случайности экспериментов. Все это, вме­сте взятое, находится, однако, еще за пределами откры­тия какой-либо аксиомы. Вторая же названная нами часть, т. е. Новый Органон, целиком посвящается рас­смотрению всех форм перехода от экспериментов к аксио­мам или от аксиом к экспериментам.

Изменение эксперимента прежде всего касается ма­терии, т. е. речь идет о том, что эксперимент, проводив­шийся до сих пор постоянно с одной определенной мате­рией, теперь проводится на других вещах подобного же рода. Например, бумагу делают из полотняных лоскутов и никогда не делают ни из шелка (за исключением, мо­жет быть, Китая), ни из ворсистой ткани, так называе­мого камлота, ни из шерсти, хлопка и кожи; впрочем, эта три последних представляются менее подходящими и по­этому скорее могут быть использованы в соединении с другими, чем сами по себе. <…> К изме­нениям эксперимента относительно материи мы причис­ляем также и его изменения относительно части пред­мета. Например, мы знаем, что черенок, привитый к стволу дерева, приживется скорее, чем посаженный в землю. А почему бы не предположить, что семя лука, внесенное в головку зеленого лука, не прорастет лучше, чем если его просто посеять в землю? Здесь речь идет о замене ствола корнем, так что эту операцию можно рас­сматривать как своеобразную прививку на корне. Во-вторых, изменение может касаться и действующей при­чины. Так, солнечные лучи с помощью зажигательных стекол настолько усиливают свою теплоту, что могут зажечь легко воспламеняющееся вещество; а нельзя ли с помощью тех же стекол сфокусировать и лунные лучи, чтобы выяснить, обладают ли все небесные тела какой-то теплотворной способностью? Точно так же, как нам известно, тепловые лучи усиливаются благодаря дейст­вию зажигательных стекол и зеркал; но происходит ли то же самое и с теплотой темных тел (например, камней или металлов, еще не разогретых добела), или же здесь скорее играют какую-то роль частицы света? <…> В-третьих, изменение эксперимента мо­жет касаться и количества; в этом типе эксперимента нужно быть особенно внимательным, так как здесь нас подстерегает возможность многочисленных ошибок. Ведь люди убеждены, что с возрастанием или умножением ко­личества пропорционально возрастают или умножаются и достоинства.И это становится чуть ли не постулатом и предполагается как своего рода математическая опре­деленность, в то время как это утверждение абсолютно ложно. Свинцовый шар весом в один фунт, брошенный с башни, упадет на землю, предположим, через десять секунд; ну а шар в два фунта (у которого это так назы­ваемое естественное ускорение должно быть в два раза больше) упадет, следовательно, через пять секунд? А меж­ду тем он упадет почти в то же самое время и не уско­рит своего падения в зависимости от изменения количе­ства. <…>

Распространение эксперимента может выступать в двух видах: как повторение и как расширение экспери­мента, т. е. когда эксперимент или неоднократно повто­ряется, или ставится в какой-то более тонкой форме, Можно привести такой пример повторения. Винный спирт образуется из вина в результате однократной ди­стилляции; он значительно крепче и сильнее самого ви­на; а не превзойдет ли спирт по крепости самого себя, если его вторично подвергнуть дистилляции или сублимации? Но и повторение эксперимента таит в себе воз­можность ошибки. Ведь вторичная возгонка может не дать результата, аналогичного первому, да к тому же довольно часто при таком повторении эксперимента пос­ле достижения некоего предельного состояния природа не только не продвигается дальше, но, наоборот, отсту­пает назад. Поэтому в этом типе эксперимента необхо­дима осторожность. Подобным же образом ртуть в по­лотняной тряпке или еще в чем-нибудь, помещенная в расплавленный свинец, когда он уже начинает осты­вать, густеет и теряет текучесть; но, быть может, эта же ртуть при неоднократном повторении этого эксперимента настолько уплотнится, что станет ковкой? А вот пример расширения эксперимента. Вода в подвешенном состоя­нии, вливаясь сверху через продолговатое горлышко со­суда в находящееся на более низком уровне вино, раз­бавленное водой, в конце концов отделит вино от воды, потому что вино будет подниматься в верхний сосуд, а вода оседать на дно нижнего; нужно проверить, нельзя ли, подобно тому, как в нашем эксперименте вино и вода (две очевидно различные вещи) отделяются друг от друга, отделить таким же образом с помощью своего рода ве­совой дистилляции более тонкие от более плотных ча­стиц вина (несомненно, однородного тела) и таким образом в верхнем сосуде получить нечто подобное винному спирту, но только, может быть,более тонкое? Или, например, магнит притягивает цельныйкусок железа; а если кусок магнита поместить в жидкое железо, будет ли он притягивать к себе частицы железа и покроется ли таким образом железной оболочкой?

Перенос эксперимента может идти тремя путями: или из природы или случайности в искусство, или из ис­кусства или одного вида практики в другой, или из ка­кой-то части искусства в другую часть того же искусства. Можно привести бесчисленное множество примеров пе­реноса эксперимента из природы или случайности в искусство; собственно говоря, почти все механические искусства обязаны своим происхождением незначитель­ным и случайным фактам и явлениям природы. <…> Если бы люди имели возможность вести поиски полезного для себя, то им следовало бы вни­мательно, детально и целенаправленно изучать все при­родные действия и процессы, беспрестанно и напряженно обдумывая, решая, что из виденного можно использовать для развития искусств, ибо природа — это зеркало ис­кусства. Не менее многочисленны эксперименты, кото­рые могут быть перенесены из одного искусства в другое, т. е. с одного вида практики на другой, хотя это встре­чается все же относительно реже, потому что природа — у всех перед глазами, а отдельные искусства известны лишь тем мастерам, которые ими занимаются. Очки изо­бретены для того, чтобы помочь слабеющему зрению; но, может быть, кто-нибудь сумеет придумать какой-то ин­струмент, который, если его приложить к глохнущему уху, поможет восстановить слух? <…>

Инверсия эксперимента имеет место тогда, когда до­казывается противоположное тому, что известно из экспе­римента. Например: «Зеркала усиливают интенсивность тепла», но, может быть, и холода? Точно так же: «Теп­ло, распространяясь, поднимается снизу вверх»; но, мо­жет быть, холод, распространяясь, опускается сверху вниз? Например, возьмем железную палочку и нагреем ее с одного конца, а затем, поставив ее в вертикальное положение так, чтобы нагретый конец оказался внизу, поднесем руку к верхнему концу палочки: руку сразу же обожжет; если же нагретый конец поместить сверху, а взяться рукой за нижний конец палочки, то рука по­чувствует жар намного позже.Если же нагреть всю па­лочку и один конец ее погрузить в снег или обернуть губкой, смоченной в холодной воде, и если при этом снег или губка охладят верхний конец палочки, то будет ли холод быстрее распространяться книзу, чем подниматься вверх, если охладить нижний конец палочки? <…>

Под усилением эксперимента мы понимаем доведение эксперимента до уничтожения или потери исследуемого свойства: в остальных видах охоты зверя только ловят, здесь же убивают.Вот пример усиления эксперимента. Магнит притягивает железо — будем воздействовать на магнит и на железо, добиваясь, чтобы больше не проис­ходило притяжения, например, подвергая магнит нагрева­нию на огне или смачивая его в сильных растворах, что­бы выяснить, не исчезнет ли или, по крайней мере, не ослабеет ли его сила. Наоборот, если сталь или железо превратить в окисел железа или так называемую зака­ленную сталь либо подвергнуть ее воздействию сильных растворов, то будет ли магнит в этом случае притягивать их? Далее, магнит притягивает железо через всякую из­вестную нам среду, т. е. если между ними поместить золото, серебро, стекло; будем теперь искать, если это только возможно, какую-то среду, которая бы останавли­вала силу магнитного притяжения: испытаем ртуть, мас­ло, камень, обожженный уголь и пр., что до сих пор еще не испытывалось в этом отношении. <…>

Применение эксперимента есть не что иное, как изо­бретательный перенос его на какой-нибудь другой по­лезный эксперимент. Можно привести такой пример: каждое тело имеет определенный объем и вес. Золото обладает большим весом и меньшим объемом, чем се­ребро, вода — большим весом и меньшим объемом, чем вино. Отсюда можно сделать весьма полезный практиче­ский вывод: зная объем и вес предметов, можно опреде­лить, сколько серебра примешано к золоту либо сколько воды смешано с вином,— это и было знаменитой «эврикой» Архимеда. <…>

Соединение эксперимента—это тесная связь и сцеп­ление его применений; оно имеет место там, где отдель­ные явления не могли бы принести сами по себе какой-то пользы, но в соединении с другими оказываются полез­ными. Например, если хочешь получить поздние розы или фрукты, то этого можно добиться, срезав ранние почки; того же результата можно достичь, оставляя до середины весны корни растений не покрытыми землей; но намного вернее цель будет достигнута, если соединить оба этих способа. Точно так же особенно сильное охлаж­дение способны вызвать лед и селитра, если же их упот­ребить вместе, то результат оказывается еще более зна­чительным. <…>

Остаются случайности эксперимента. Речь идет здесь о таком способе эксперимента, в котором совершенно отсутствует какое-либо рациональное начало, так что эксперимент производится чуть ли не в состоянии не­коей одержимости, когда вдруг человеку приходит в го­лову провести какой-то опыт не потому, что размышле­ние или какой-то другой эксперимент натолкнули его на этот опыт: просто он берется за него только потому, что подобный эксперимент до сих пор еще никогда не прово­дился. Однако я не уверен, что такой вид эксперимента, о котором мы сейчас ведем речь, не скрывает в себе воз­можности великого открытия, если только перевернуть в природе, так сказать, каждый камень. Ведь великие тайны природы почти всегда лежат в стороне от исхожен­ных дорог, вдали от известных путей, так что иной раз помогает даже сама абсурдность предприятия. Но если в то же время сюда присоединится и разумный расчет, т. е. если к тому соображению, что подобный экспери­мент еще никогда не предпринимался, присоединится еще и серьезная и значительная причина предпринять такого рода эксперимент, то это даст самый лучший ре­зультат и поможет вырвать у природы ее тайны."

Бэкон Ф. Сочинения. Т.1. - М., 1977. - С.279-295.

Исследование форм

"Те, кто занимался науками, были или эмпириками или догматиками. Эмпирики, подобно муравью, только соби­рают и довольствуются собранным. Рационалисты, подобно пауку, производят ткань из самих себя. Пчела же изби­рает средний способ: она извлекает материал из садовых и полевых цветов, но располагает и изменяет его по сво­ему умению. Не отличается от этого и подлинное дело философии. Ибо она не основывается только или преиму­щественно на силах ума и не откладывает в сознание не­тронутым материал, извлекаемый из естественной исто­рии и из механических опытов, но изменяет его и перерабатывает в разуме. Итак, следует возложить добрую надежду на более тесный и нерушимый (чего до сих пор не было) союз этих способностей — опыта и рассудка. <…>

Для построения аксиом должна быть придумана иная форма индукции, чем та, которой пользовались до сих пор. Эта форма должна быть применена не только для открытия и испытания того, что называется началами, но даже и к меньшим и средним и, наконец, ко всем аксио­мам. Индукция, которая совершается путем простого пе­речисления, есть детская вещь; она дает шаткие заклю­чения и подвергнута опасности со стороны противореча­щих частностей, вынося решения большей частью на ос­новании меньшего, чем следует, количества фактов, и притом только тех, которые имеются налицо. Индукция же, которая будет полезна для открытия и доказательства наук и искусств, должна разделять природу посредством должных разграничений и исключений. И затем после до­статочного количества отрицательных суждений она должна заключать о положительном. <…> Пользоваться же помощью этой индукции следует не только для открытия аксиом, но и для опреде­ления понятий. В указанной индукции и заключена, не­сомненно, наибольшая надежда.

При построении аксиом посредством этой индукции нужно взвесить и исследовать, приспособлена ли устанав­ливаемая аксиома только к мере тех частностей, из кото­рых она извлекается, или она полнее и шире. И если она полнее или шире, то надо смотреть, не может ли ак­сиома укрепить эту свою широту и полноту указанием новых частностей, как бы неким поручительством, чтобы мы и не погрязли в том, что уже известно, и не охватили бы чрезмерно широким охватом лишь тени и абстракт­ные формы, а не прочное и определенное в материи. Только тогда, когда это войдет в обыкновение, по спра­ведливости блеснет прочная надежда. <…>

Бэкон Ф. Сочинения. Т.2. - М., 1978. - С.56-58, 60-62, 80-83, 87-90, 100-103, 107, 109.

Философия Локка

Теория познания

"Так как каждый чело­век сознает, что он мыслит и что то, чем занят ум во вре­мя мышления,— это идеи, находящиеся в уме, то несом­ненно, что люди имеют в своем уме различные идеи, как, например, такие, которые выражаются словами: «белиз­на», «твердость», «сладость», «мышление», «движе­ние», «человек», «слон», «войско», «опьянение» и др. Прежде всего, стало быть, нужно исследовать, как чело­век приходит к идеям. <...>Предположим, что ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей. Но каким же образом он получа­ет их? Откуда он приобретает тот [их] обширный запас, который деятельное и беспредельное человеческое во­ображение нарисовало с почти бесконечным разнообра­зием? Откуда получает он весь материал рассуждений и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него в кон­це концов оно происходит. Наше наблюдение, направ­ленное или на внешние ощущаемые предметы, или на внутренние действия нашего ума, которые мы сами вос­принимаем и о которых мы сами размышляем, достав­ляет нашему разуму весь материал мышления. Вот два источника знания, откуда происходят все идеи, которые мы имеем или естественным образом можем иметь. <...>

Во-первых, наши чувства, будучи обращены к отдельным чувственно воспринимаемым предметам, доставляют уму разные, отличные друг от друга восприятия вещей в соответствии с разнообразными путями, которыми эти предметы действуют на них. Таким образом, мы полу­чаем идеи желтого, белого, горячего, холодного, мягко­го, твердого, горького, сладкого и все те идеи, которые мы называем чувственными качествами. Когда я гово­рю, что чувства доставляют их уму, я хочу сказать, что от внешний предметов они доставляют уму то, что вы­зывает в нем эти восприятия. Этот богатый источник большинства наших идей, зависящих всецело от наших чувств и через них входящих в разум, я и называю ощу­щением. <...>

Во-вторых, другой источник, из которого опыт снабжает разум идеями, есть внутреннее восприятие действий нашего ума, когда он занимается приобре­тенными им идеями. Как только душа начинает размыш­лять и рассматривать эти действия, они доставляют на­шему разуму идеи другого рода, кото­рые мы не могли бы получить от внешних вещей. Тако­вы «восприятие», «мышление», «сомнение», «вера», «рас­суждение», «познание», «желание» и все различные дей­ствия нашего ума. Когда мы сознаем и замечаем их в себе, то получаем от них в своем разуме такие же от­личные друг от друга идеи, как и те, которые мы приоб­ретаем от тел, действующих на наши чувства. Этот ис­точник идей каждый человек целиком имеет внутри се­бя, и, хотя этот источник не есть чувство, поскольку не имеет никакого дела с внешними предметами, тем не ме­нее он очень сходен с ним и может быть довольно точ­но назван внутренним чувством. Но, называя первый источник ощущением, я называю второй рефлексией, потому что он доставляет только такие идеи, которые приобретаются умом при помощи размышления о своей собственной деятельности внутри себя. Итак, мне бы хо­телось, чтобы поняли, что под рефлексией в последую­щем изложении я подразумеваю то наблюдение, которо­му ум подвергает свою деятельность и способы ее прояв­ления, вследствие чего в разуме возникают идеи этой деятельности. Эти два источника, повторяю я, т. е. внеш­ние материальные вещи, как объекты ощущения и внут­ренняя деятельность нашего собственного ума как объект рефлексии, по-моему, представляют собой единственное, откуда берут начало все наши идеи. Термин «деятельность» я употребляю здесь в широком смысле, подразу­мевая не только действия ума по отношению к своим иде­ям, но и возбуждаемые иногда идеями своего рода аф­фекты, каковы, например, удовлетворение или неудо­вольствие, возникающие от какой-нибудь мысли. <...>

Кто внимательно изучит состояние ребенка при его появлении на свет, у того бу­дет мало оснований думать, что ребенок в изобилии снаб­жен идеями, которые должны быть предметом его буду­щего знания. Лишь постепенно он обогащается ими. И хотя идеи очевидных и привычных качеств запечатле­ваются до того, как память начинает вести запись времени и порядка, тем не менее это зачастую происходит позднее, чем некоторые необычные качества встречают­ся ребенку, так что лишь немногие люди могут припом­нить начало своего знакомства с ними. И если бы только это стоило делать, то с ребенком, без сомнения, можно было бы устроить так, чтобы по достижении зрелого воз­раста он имел лишь очень мало даже обыкновенных идей. Но так как все родившиеся на свет окружены не­прерывно и различно действующими на них предмета­ми, то множество идей запечатлевается в детской душе, все равно, заботятсяли об этом или нет. Свет и цвета тут же, под рукой всюду, стоит только открыть глаз. Зву­ки и некоторые осязательные качества раздражают со­ответствующие чувства детей и силой пробивают себе путь в ум. И все-таки, мне кажется, легко согласятся, что, если ребенка до зрелого возраста держать в таком месте, где бы он видел только белое и черное, он при­обрел бы идеи алого или зеленого не в большей мере, чем приобретает идеи особого вкуса устриц и ананаса тот, кто с детства никогда не пробовал их. <...>

Лю­ди снабжаются большим или меньшим числом простых идей извне, смотря по тому, больше или меньше по ко­личеству различных объектов им встречается, а от внут­ренней деятельности их ума — сообразно тому, больше или меньше размышляют они о ней. <...>

Отсюда мы видим причину, почему большинство детей довольно поздно приобретают идеи деятельности своего ума, а некоторые даже всю жизнь не имеют очень ясных и совершенных идей большей части этой деятельности. Ибо, хотя она протекает постоянно, но, подобно блуждающим призракам, не производит впечатления достаточно глубокого, чтобы оставить в уме ясные, отличные друг от друга, прочные идеи, пока разум не обратит свой взор внутрь себя, не начнет раз­мышлять о своей собственной деятельности и не сделает ее объектом своего созерцания. <...>

Спрашивать, когда человек имеет первые идеи ,— значит спрашивать, когда человек начинает восприни­мать, ибо иметь идеи и воспринимать — одно и то же. Я знаю, что существует мнение, будто ум мыслит постоянно, будто он имеет наличное восприятие идей внутри се­бя беспрерывно, пока существует, и будто наличное мы­шление так же неотделимо от души, как наличная про­тяженность от тела. Если это правда, то спрашивать о начале человеческих идей — то же самое, что спраши­вать о начале человеческой души. Ибо, согласно этому мнению, душа и ее идеи, как тело и его протяженность, начинают существовать в одно время. <...>

Со временем душа начинает размышлять о своей деятельности в отноше­нии приобретенных от ощущения идей и таким образом обогащает себя новым рядом идей, который я называю идеями рефлексии. Вот эти-то впечатления, произведен­ные на наши чувства внешними объектами, находящи­мися вне души, и собственная деятельность души, кото­рая вытекает из внутренних, свойственных самой душе сил и при размышлении души также становится объек­том ее созерцания, и являются, как я сказал, источником, всего знания. Таким образом, первая способность челове­ческого ума состоит в том, что душа приноровлена к то­му, чтобы воспринимать впечатления, произведенные на нее или внешними объектами через посредство чувств, или ее собственной деятельностью, когда она о ней раз­мышляет. Вот первый шаг к открытию чего бы то ни бы­ло и фундамент, на котором строятся все понятия, какие когда-либо приобретает человек на этом свете естествен­ным образом.

В этой части разум просто пассивен: не в его власти иметь или не иметь эти начатки и как бы материалы знания. Ибо, хотим мы или нет, объекты на­ших чувств большей частью навязывают нашей душе свои особые идеи, а деятельность нашей души не позво­лит нам не иметь хотя бы некоторого смутного пред­ставления о них. Никто не может совсем не знать того, что он делает, когда мыслит. Разум так же мало волен не принимать эти простые идеи, когда они представляются душе, изменять их, когда они запечатлелись, вычерки­вать их и создавать новые, как мало может зеркало не принимать, изменять или стирать образы, или идеи, кото­рые вызывают в нем поставленные перед ним предметы. Когда окружающие нас тела по-разному действуют на наши органы, ум вынужден получать впечатления и не может избежать восприятия связанных с ними идей. <...>

Чтобы лучше понять природу, характер и объем нашего знания, нужно тщатель­но соблюдать одно положение, касающееся наших идей,— то, что одни из них — простые, а другие — сложные.

Хотя в самих вещах действующие на наши чувства качества так тесно соединены и смешаны, что они не от­делены друг от друга и между ними нет никакого рас­стояния, однако производимые ими в душе идеи входят через посредство чувств несомненно простыми и несме­шанными. Ибо хотя зрение и осязание часто принимают различные идеи от одного и того же объекта в одно и то же время (человек, например, видит сразу движение и цвет, рука ощущает мягкость и теплоту в одном и том же куске воска), однако соединенные таким образом в одном и том же предмете простые идеи в такой же степени со­вершенно отличны друг от друга, как и доставляемые различными чувствами. Холод и твердость, которые че­ловек ощущает в куске льда,— такие же отличные друг от друга в уме идеи, как запах и белизна лилии или вкус сахара и запах розы. Для человека ничто не может быть очевиднее ясного и четкого восприятия таких простых идей. Каждая такая идея, будучи сама но себе неслож­ной, содержит в себе только одно единообразное пред­ставление или восприятие в уме,не распадающеесяна различные идеи. <...>

Этипростые идеи, материал всего нашего знания, предла­гаются и доставляются душе только двумя вышеупомя­нутыми путями, а именно ощущением и рефлексией. Раз разум снабжен этими простыми идеями, в его власти по­вторять, сравнивать и соединять их в почти бесконеч­ном разнообразии и, таким образом, по желанию создавать новые, сложные идеи. Но и самая изощренная прони­цательность и самое широкое разумение не властны ни при какой живости или гибкости мышления изобрес­ти или составить в душе хотя бы одну новую простую идею, не проникшую туда вышеупомянутыми путями; точно так же никакая сила разума не может разрушить уже находящиеся в душе идеи. <...>

Чтобы лучше понять идеи, получаемые нами от ощущения, было бы неплохо рас­смотретьих с точки зрения различия путей, которыми они приближаются к нашей душе и делаются длянасзаметными.

Во-первых, одни приходят, в душу при посредстве только одного чувства.

Во-вторых, другиедоставляются душе при посред­стве нескольких чувств.

В-третьих, иные получаются только при посредстве рефлексии.

В-четвертых, некоторые пролагают себе дорогу в душу и представляются ей всеми видами ощущения и рефлек­сии. <...>

Во-первых, некоторые идеи приходят только при по­средстве одного [органа] чувств, который специально при­способлен к их восприятию. Так, свет и цвета (напри­мер, белый, красный, желтый, синий с их различными степенями или оттенками и смесями, например зеленый, алый, пурпуровый, цвет морской воды и др.) восприни­маются только глазами; все виды шума, звуков и тонов воспринимаются только ушами; различные вкусы и за­пахи — только носом и нёбом. И если эти органы или нервы, которые являются проводниками для доставки их извне на аудиенцию в мозг, в приемную ума (если можно так выразиться), так расстроены, что не выполняют своих функций, то идеи не имеют никакой лазейки, ника­кого иного пути сделать себя заметными и быть восприня­тыми разумом.

Наиболее важные из идей, относящихся к осязанию,— это тепло, холод и плотность. Все остальные, заключаю­щиеся почти исключительно в чувственно воспринимае­мой конфигурации (например, гладкое и шероховатое) или же в большем или меньшем сцеплении частей (на­пример, твердоеи мягкое, упругое и хрупкое), доста­точно очевидны. <...>

Идею плотно­сти мы получаем от осязания. Она возникает из сопроти­вления, которое мы встречаем в теле при вступлении на его место другого тела, до тех пор пока первое [из них] не оставит этого места. Нет идеи, которую мы получали бы от ощущения более постоянно, чем плотность... Из всех других эта идея кажется наиболее тесно связанной с телом и существенной для него, так как ее можно найти или представить себе только в материи. И хотя наши чув­ства знают ее только в массе материи, которая достаточ­но велика для возбуждения в нас ощущения, но ум, по­лучив однажды эту идею от таких более крупных тел, воспринимаемых ощущением, прослеживает ее дальше и рассматривает ее, так же как и форму, в мельчайших частицах материи, какие только могут существовать, и находит ее неразрывно связанною с телом, где бы оно ни находилось и каким бы изменениям ни подвергалось. <...>

Идея плот­ности относится к телу, отчего мы постигаем, что оно заполняет пространство. Идея этого заполнения про­странства состоит в том, что, представляя себе какое-нибудь место занятым какою-нибудь плотною субстан­цией, мы понимаем, что она занимает его так, что исклю­чает оттуда всякую другую плотную субстанцию и всегда помешает двум любым другим телам, движущимся друг к другу по прямой линии, соприкоснуться друг с другом, если только она не покинет срединного между ними по­ложения, уйдя по линии, идущей в сторону от пути, по которому движутся эти тела. Такую идею в достаточ­ной мере доставляют намтела, с которыми мы сплошь и рядом встречаемся. <...>

Это сопротив­ление, вследствие которого одно тело не пускает другое на занимаемое им место, так велико, что никакой силе, как бы велика она ни была, не преодолеть его. <...> Этим наша идея плотности отличается как от [идеи] чистого пространства, не способного ни к сопротивлению, ни к движению, так и от обычной идеи твердости. <...>

Идеи, приобретаемые более чем одним чувством, — это идеи пространства или протяженности, формы, покоя и движения, ибо они производят впечатления, вос­принимаемые и глазами и осязанием. И мы можем как зрением, так и осязанием воспринимать и вводить в свою душу идеи протяженности, формы, движения и покоя тел. <...>

Получая извне упомянутые в предыдущих главах идеи, душа, обращая свой взор во­внутрь, на себя, и наблюдая свои действия в отношении этих приобретенных ею идей, получает отсюда другие идеи, которые так же способны быть объектами ее созер­цания,