Или сколько путей познания лежит перед нами 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Или сколько путей познания лежит перед нами



(Валлерстайн И. Конец Знакомого мира. Социология XXI века. - М.: Логос, 2003. – С. 248-256.)

Доклад Комиссии Гульбенкяна по [направлениям] реструктуризации общественных наук носит название «Сделать общественные науки открытыми». Оно отражает возникшее у комиссии ощущение, что общественные науки оказались закрытыми или сами закрылись от глубокого понимания социальной реальности и что методы, исторически выработанные ими с целью достижения такого понимания, сегодня могут ему препятствовать. Позвольте мне попытаться резюмировать то, что, по моему мнению, говорится в докладе о последних двух столетиях, а затем обратиться к тому, что это нам дает для определения сегодняшних задач.

Комиссия рассматривала общественные науки как историческую конструкцию, институционализированную в целом в период с 1850 по 1945 год. Тем самым мы подчеркнули, что эта конструкция довольно молода и что способ, каким были организованы общественные науки, нельзя считать неизбежным или неизменным. Мы попытались объяснить, какие черты мира XIX века определили решения создателей этой конструкции по вопросам разделения определенных «дисциплин». Мы стремились обнаружить логику, в соответствии с которой эти дисциплины принимали разные эпистемологии, и понять, почему они предпочитали тy или иную практическую методологию. Мы также хотели объяснить, почему после 1945 года эта логика стала признаваться ограничивающей, что вызвало ряд перемен в научном сообществе, имеющих результатом размывание различий между дисциплинами.

История общественных наук представлялась нам в виде U-образной кривой. Изначально, между 1750 и 1850 годами, положение было очень запутанным. Для обозначения [если можно так выразиться] протодисциплин использовалось множество различных названий, и лишь некоторые из них завоевали широкое признание. Позже, с 1850 по 1945 год, множество названий сократилось до небольшой стандартной группы, где одни четко отличались от других. По нашим подсчетам, лишь шесть из них были приняты практически всем научным миром. Однако затем, начиная с 1945 года, количество признаваемых названий областей исследования вновь стало возрастать, и сегодня все свидетельствует о том, что этот рост продолжится. Более того, если в 1945 году казалось, что между дисциплинами существуют четкие разграничительные линии, то впоследствии они начали устойчиво размываться, и сегодня мы имеем взаимное пересечение [областей исследования] и вытекающую отсюда путаницу. Короче говоря, в некотором смысле мы вернулись к ситуации 1750-1850 годов, когда множество понятий не обеспечивало приемлемой таксономии.

Но эти взаимное пересечение и путаница являются наименьшей из стоящих перед нами проблем. Сам процесс определения обществоведческих категорий протекает на фоне намного большей неразберихи, выходящей за пределы общественных наук и затрагивающей всю совокупность наших знаний. Вот уже двести лет мы живем в мире, где философия и естествознание рассматриваются как различные и чуть ли не антагонистические формы знания. Полезно помнить, что так было не всегда. Этот раскол между так называемыми двумя культурами также является относительно новой социальной конструкцией, хотя он и возник чуть раньше, чем обществоведение распалось на отдельные дисциплины. Но, по сути, он оставался неведом миру до середины XVIII века.

Секуляризация общества, ставшая неотъемлемым элементом развития современной миро-системы, воплотилась в двух этапах эволюции мира науки. На первом из них теологии было отказано в статусе привилегированного или даже доминирующего вида познания. Ее место заняла философия; сам человек, а не Бог стал считаться источником знания. На практике это означало, что определение истинности знания перешло в ведение новых авторитетов. Особым уважением стали пользоваться не священники, имевшие особый доступ к слову Господа, а мыслители, обладавшие глубоким видением естественного закона, или законов природы. Но и эта смена авторитетов показалась недостаточной тем, кто считал философию лишь новой формой теологии, поскольку и та, и другая предполагали «освящение» знаний: в одном случае духовенством, в другом - философами. Эти критики настаивали на необходимости доказательства [истинности знаний], полученных в ходе изучения эмпирической реальности. Только на таких доказательствах, утверждали они, могла основываться иная форма познания, называемая ими наукой. В XVПI веке ее адепты открыто отвергали философию просто как дедуктивную спекуляцию и утверждали, что только их метод познания является единственно рациональным.

С одной стороны, это отрицание философии могло казаться отрицанием авторитетов. В этом смысле оно было «демократическим». Ученые утверждали тем самым, что получать новое знание может каждый, если только он придерживается правильных методов. При этом истинность любого утверждения, кто бы с ним ни выступал, могла быть проверена любым другим ученым просто посредством повторения эмпирических наблюдений или расчетов. Поскольку этот тип познания приводил также и к полезным изобретениям, он претендовал на то, чтобы считаться наиболее эффективным [и общественно значимым]. Поэтому вскоре наука добилась господствующих позиций в иерархии областей знания.

Однако «разрыв» между наукой и философией порождал важную проблему. И теология, и философия традиционно претендовали на постижение как того, что есть истина, таки и того, что есть благо. Эмпирическая наука считала, что не располагает средствами, позволяющими отделять хорошее [от плохого], она считала своей прерогативой только установление границы между истинным [и ложным]. Люди науки изящно снимали эту проблему с повестки дня, утверждая, что намерены заниматься только поиском истины, а поиск блага готовы полностью отдать на откуп философам (и богословам). Они шли на это сознательно и, чтобы несколько защитить себя, с некоторым презрением. Согласно их утверждениям, более важным было познание истины. В конечном счете некоторые заявляли даже, что невозможно определить, что есть благо; можно лишь определить, что истинно. Это разделение истины и блага и лежит в основе «двух культур». Философия (или, говоря более широко, гуманитарные науки) должна была заниматься исключительно поиском блага (и совершенства). Наука же настаивала на том, что имеет монополию на поиск истины.

Но была еще одна проблема, вызванная к жизни этим разрывом. Путь эмпирической науки на деле оказался менее демократическим, чем можно было предположить. Вскоре возник вопрос о том, кто способен рассудить спор между соперничающими искателями истины. Ученые отвечали, что это право может принадлежать исключительно научному сообществу. Но коль скоро научное знание с неизбежностью и необратимостью становилось все более специализированным, оказывалось, что лишь узкие сообщества ученых (представлявшие отдельные дисциплины) считались частью той широкой группы, которая была «уполномочена» определять истинность научного знания. Однако эти сообщества были столь же замкнутыми, как и круг философов, ранее считавших себя вправе судить о способностях друг друга проникать в суть естественного закона или законов природы.

И [наконец], существовала третья проблема, обусловленная этим разрывом. Очень многие не желали жестко отделять поиск истины от поиска блага. Усилия ученых, направленные на четкое разграничение этих двух видов деятельности, наталкивались на психологический протест, особенно если объектом исследования становилась социальная реальность. Стремление воссоединить эти поиски исподволь проявлялось в работе как представителей науки, так и философов, даже если они решительно отрицали желательность или даже возможность такого воссоединения. Но так как [попытки] восстановления нарушенной целостности носили неявный характер, наши возможности коллективно оценивать или критиковать их, равно как и способствовать им, оказывались ограниченными.

Все эти три проблемы оставались в латентной форме на протяжении двухсот лет, но в последней трети XX века вновь заявили о себе. Их решение представляется сегодня первоочередной задачей интеллектуальной деятельности.

Можно выделить две волны нападок, направленных против разделения знания на естественные, гуманитарные и общественные науки, причем ни одна из них не зародилась в рамках· обществоведения. Эти критические выпады были представлены исследователями так называемых «неравновесных систем» в естествознании и «культурологическими исследованиями» в гуманитарных науках. Исходя из совершенно различных позиций оба эти движения имели один и тот же объект критики - доминировавшую начиная с XVH века концепцию науки, основанную на ньютоновой механике.

Справедливости ради следует отметить, что в начале ХХ столетия ньютоновой физике бросила вызов квантовая теория. Но и она разделяла фундаментальное положение ньютоновой физики, состоявшее в том, что физическая реальность вполне определенна и имеет временную симметрию, из чего следовало, что [составляющие ее] процессы линейны, а флуктуации всегда возвращаются к точке равновесия. Согласно этой позиции, природа имеет пассивный характер, и ученые могут описать ее функционирование в категориях вечных законов, которые в конечном итоге сводятся к простым уравнениям. Говоря об обретении в XIX веке научным типом познания господствующего положения, мы имеем в виду [подход, основывающийся] именно на этих допущениях. Все противоречившее им, например энтропия (описывающая неизбежные изменения материи с течением времени), интерпретировалось и интерпретируется как свидетельство неполноты научного знания, которая, может быть, и будет преодолена. Энтропия рассматривалась как нечто негативное, как особый вид смерти [всего] материального.

С конца XIX столетия, но особенно на протяжении последних двадцати лет, значительная часть ученых-естествоиспытателей оспаривает эти тезисы, полагая будущее по сути своей неопределенным. Они считают равновесное состояние исключением и утверждают, что происходящие в материальном мире процессы развиваются по траекториям, далеким от равновесных. По их мнению, энтропия ведет к бифуркациям, в которых новый (пусть и непредсказуемый) порядок рождается из хаоса, и сам этот процесс есть процесс созидания, а не смерти. Они убеждены в том, что самоорганизация является основным свойством материи, что выражается ими в двух положениях: существует не временная симметрия, а стрела времени; фундаментальной задачей науки оказывается не поиск простых формул, а, скорее, объяснение сложности.

Важно понять, что представляют собой исследования неравновесных систем и чем они не являются. Они не означают отрицания науки как способа познания. Они развенчивают науку, рассматривающую природу как пассивный объект, а истину - как изначально заложенную в структурах Вселенной. Они уверены, что «возможное 'богаче' наличествующего». Согласно такому подходу, у всякой материи есть истоория, и она, будучи подобна синусоиде, представляет развитие материального мира в виде последовательных альтернатив, между которыми делается «выбор». Речь не идет об агностицизме, о невозможности понять, как функционирует реальный мир. Отмечается лишь, что этот процесс понимания гораздо более сложен, чем утверждала традиционная наука.

Культурологи подвергли критике те же универсализм и детерминизм, которые уже попали под огонь критики со стороны теории неравновесных систем. Но они по большей части пренебрегали различием между ньютоновой наукой и этой новой теорией, а чаще всего просто не знали о ее существовании. Культурологи критиковали универсализм прежде всего за то, что утверждения о характере социальной реальности, делавшиеся с позиций универсализма, были далеко не универсальными. То была критика взглядов [представителей] доминирующей миро-системной страты, которые заявляли собственные реалии в качестве универсальных и общечеловеческих, тем самым «забывая» о значительной части человечества, причем не только в основополагающих утверждениях, но даже в эпистемологии своих подходов.

В то же время критика культурологов была направлена на традиционные представления гуманитариев, утверждавших универсальные понятия блага и совершенства (так называемые каноны) и анализировавших тексты таким образом, как если бы они содержали в себе подобные универсальные оценки. Культурологи настаивают на том, что любой текст есть социальное явление, возникшее в определенном контексте и подлежащее про чтению или оценке в соответствии с таковым.

Классическая физика стремилась отказаться от некоторых «истин» на том основании, что они казались аномалиями, отражающими всего лишь наше недостаточное знание основополагающих универсальных законов. Классические гуманитарные науки стремились отказаться от ряда оценок «блага и совершенства» на том основании, что видимые различия в этих оценках отражали лишь неразвитость чувства вкуса у их авторов. Выступая против таких традиционных взглядов как в естествознании, так и в сфере гуманитарных исследований, оба движения - сторонников представлений о неравновесности и культурологов - стремились сделать познание более «открытым» для тех возможностей, которые долгое время оставались для него недоступными вследствие произошедшего в XIX веке разрыва между наукой и философией.

Каково же место обществоведения во всей этой картине? В XIX столетии общественные науки, оказавшиеся перед лицом разделенности «двух культур», вступили в большой методологический спор (Methodenstreit). Одни склонялись к подходу гуманитариев и пользовались эпистемологией, получившей название идеографической. Они подчеркивали уникальность любого социального явления, сомнительную полезность широких обобщений и необходимость понимания, основанного на способности исследователя «вживаться» В контекст изучаемых явлений. другие склонялись к методам [, применявшимся] естествоиспытателями, и пользовались эпистемологией, получившей название номотетической. Они указывали на возможность про ведения параллелей между природными и социальными процессами и стремились, подобно физикам, сформулировать универсальные и простые законы, не зависящие от времени и пространства. Обществоведение оказалось как бы привязанным к двум лошадям, скачущим в противоположных направлениях. Оно не имело собственной эпистемологической позиции и разрывалось на части борьбой между двумя колоссами - естествознанием и гуманитарными науками.

Сегодня мы оказались в качественно иной ситуации.

С одной стороны, теория неравновесных систем подчеркивает [значимость] стрелы времени, что всегда было присуще обществоведению. Исследователи таких систем обращают внимание на их сложность и указывают, что социальные системы являются самыми сложными из нам известных. Они убеждены в присущей природе креативности, тем самым распространяя на весь материальный мир то, что прежде считалось исключительной чертой Ноmо sapiens.

Культурологи сосредоточиваются на социальном контексте, в котором создаются и воспринимаются все тексты и коммуникативные связи. Тем самым они разрабатывают тему, всегда остававшуюся ключевой для обществоведения. Они подчеркивают неоднородность социальной реальности и необходимость признания рациональности того, что выделяется из общего ряда.

Эти два движения предоставляют обществоведению бесценный шанс преодолеть его производный и неструктурированный характер и поместить исследования социальной практики в контекст изучения природы как целого. Отнюдь не будучи раздираемо лошадьми, скачущими в противоположных направлениях, обществоведение, как я считаю, занимает как раз то место, куда движутся исследования неравновесности и культурологические исследования. В определенном' смысле мы наблюдаем сегодня «социологизацию» всего знания.

Конечно, как и в случае любой другой возможности, оседлать удачу можно, лишь поймав ее. То, что мы можем сделать уже сейчас, - это рационально перестроить исследования социальной реальности. В этом можно основываться на понимании того, что стрела времени открывает возможности для творчества. Можно исходить также из понимания того, что многообразие моделей человеческого поведения собственно и является полем нашего исследования, и потому к оценке возможного можно подойти, лишь отбросив наши представления об универсальном.

Наконец, нам всем открыт путь к воссоединению поисков истины и блага. Мы строим варианты будущего в рамках ограничивающих нас рамок. В далекой перспективе благо оказывается тождественным истине, поскольку истина позволяет выбрать из всех представлений о нас самих оптимальные и содержательно рациональные. Идея о существовании двух культур, а тем более идея о противоречии между ними - это гигантская мистификация. Подразделение знаний на три сферы - препятствие на пути к более полному пониманию мира. Перед нами стоит задача перестроить наши институты таким образом, чтобы максимизировать шансы на обогащение нашего коллективного знания. Это титаническая задача, если учитывать консерватизм, присущий институтам власти, а также угрозу, которую такая перестройка представляет для тех, кому выгодно неравномерное распределение в мире ресурсов и власти. Но это не значит, что она невыполнима. Мы столкнулись с бифуркацией в структурах знания, которая во многом кажется хаотичной. Но мы обязательно выйдем из нее, установив новый порядок. Порядок этот еще не предопределен, но определяем. Ведь оседлать удачу можно, лишь поймав ее.

 

 

ЭНТОНИ ГИДДЕНС

Барон Энтони Гидденс (англ. Anthony Giddens, Baron Giddens; 18 января 1938, Лондон) - английский социолог.

С 1987 года - профессор социологии Кембриджского университета (Англия). Получил докторскую степень в 1974 году в Кембридже. Преподавательскую деятельность начал в 1961 году в Лестерском университете. С 1969 года преподает в Кембридже, где стал одним из создателей Комитета по социальным и политическим наукам при экономическом факультете, который позднее превратился в полноценный социологический факультет. С 1997 по 2003 год руководил Лондонской школой экономики. Был советником английского премьер-министра Тони Блэра. В 2004 году Гидденсу за научные достижения (он - автор 34 книг и более двухсот статей) был пожалован титул пэра.

В научной карьере Гидденса можно выделить три отчетливые периода. В 1970-е годы он занимается выработкой нового представления о социологии на основании критического анализа классиков. В конце 1970-х - 80-е годы его главный интерес связан с созданием и развитием теории структурации. С начала 1990-х годов Гидденс обращается к темам модерна, глобализации и политическим проблемам.

 

Гидденс Э.

Глобализация

(Гидденс, Энтони. Ускользающий мир: как глобализация меняет нашу жизнь. – М.: Изд-во «Весь Мир», 2004. С. 23-36.)

 

Одна моя приятельница изучает жизнь крестьян Центральной Африки. Несколько лет назад она впервые посетила отдаленную местность, где намеревалась проводить полевые исследования. В день приезда один местный житель пригласил ее домой весело провести вечер. Она ожидала, что увидит традиционные способы проведения досуга в этом изолированном сообществе. Вместо этого собравшиеся смотрели по видео «Основной инстинкт». В тот момент в лондонских кинотеатрах этот фильм еще не появился.

Подобные мелочи позволяют кое-что понять о нашем мире. И они отнюдь не тривиальны. Дело не только в том, что к существующему образу жизни людей добавляются современные атрибуты - видео, телевизоры, персональные компьютеры и т. д. Мы живем в мире преобразований, затрагивающих практически все, что бы мы ни делали. Плохо это или хорошо, нас заталкивают в рамки глобального порядка, суть которого никто по-настоящему не понимает, но воздействие ощущает на себе каждый.

Возможно, слово «глобализация» звучит не слишком привлекательно и элегантно. Но если мы хотим понять, какие перспективы ждут нас на рубеже веков, игнорировать его нельзя. Я часто выступаю с лекциями за рубежом. В любой стране, где бы я ни побывал в последнее время, активно обсуждается проблема глобализации. Во Франции ее называют mondialisation. В Испании и Латинской Америке - globalizacion. В Германии - Globalisierung.

Повсеместное распространение самого термина свидетельствует о масштабе явлений, которые он обозначает. Каждый «гуру» из мира бизнеса говорит о глобализации. Ни одно выступление политика не обходится без ссылок на нее. Однако еще в конце 1980-х гг. этот термин практически не употреблялся ни в научной литературе, ни в повседневной речи. Он появился из ниоткуда, но присутствует почти везде.

Учитывая столь внезапную популярность, не стоит удивляться, что смысл этого понятия не всегда ясен, или что оно вызывает негативную реакцию среди интеллектуалов. Глобализация как-то связана с тезисом о том, что теперь все мы живем в едином мире, - но каким именно образом, и правильна ли сама эта идея? В ходе дискуссий, возникших в последние годы, разные эксперты высказывают чуть ли не диаметрально противоположные точки зрения относительно глобализации. Некоторые ставят под вопрос само понятие как таковое. Их я называю скептиками.

По мнению скептиков, все разговоры о глобализации - не больше чем болтовня, сотрясение воздуха. При всех своих преимуществах, проблемах и недостатках глобальная экономика не несет в себе особой новизны по сравнению с предыдущими периодами. Мир продолжает развиваться в основном так же, как он развивается уже много лет.

С внешней торговлей, утверждают скептики, связан лишь незначительный процент национального дохода большинства стран. Более того, в международных экономических связях значительное место занимает межрегиональный обмен, который нельзя назвать по-настоящему глобальным. Так, страны Европейского Союза торгуют в основном друг с другом. Это относится и к другим крупнейшим торговым «блокам» - например Азиатско-Тихоокеанскому или Североамериканскому.

Другие - назовем их радикалами - занимают совершенно иную позицию. Радикалы не только считают глобализацию абсолютно реальным явлением, но и утверждают, что ее последствия ощущаются повсеместно. Мировой рынок, говорят они, сегодня куда более развит, чем даже в 1960-е или 1970-е гг.; национальные границы для него не существуют. Страны утратили большую часть своего прежнего суверенитета, а политики - большинство возможностей влиять на события. Неудивительно, что политические лидеры больше не пользуются ничьим уважением, а их заявления никого особенно не интересуют. Эпохе суверенных государств пришел конец. Отдельные страны, как выразился японский специалист по бизнесу Кеничи Омае, превратились просто в «фикцию». Ученые вроде Омае рассматривают экономические трудности, возникшие в ходе Азиатского кризиса 1998 г., как проявление реальности глобализации, пусть и в ее разрушительном аспекте.

По своим политическим убеждениям большинство скептиков относятся к левому крылу, прежде всего к «старым левым». Ведь если глобализация по сути - миф, то значит правительства по-прежнему способны контролировать происходящее в экономике, и государство всеобщего благосостояния остается нерушимым. Понятие глобализации, утверждают скептики, выдумали идеологи свободного рынка, выступающие за демонтаж системы социального обеспечения и сокращение государственных расходов. Все происходящее - это в лучшем случае повторение общемировой ситуации столетней давности. В конце XIX в. уже существовала открытая глобальная экономика и широкомасштабная торговля, в том числе валютные операции.

Ну и кто же прав в этом споре? По-моему, правы радикалы. Сегодня уровень международной торговли намного выше, чем когда-либо раньше, и в ней задействован гораздо более широкий набор товаров и услуг. Но главное отличие заключается в интенсивности финансовых потоков и движения капиталов. Сегодняшняя мировая экономика, привязанная к «электронным деньгам» - существующим только в виде цифр на экране компьютера - не имеет аналогов в прошлом.

В рамках этой глобальной электронной экономики руководство фондов, банки, корпорации и миллионы индивидуальных инвесторов способны одним щелчком мышки переводить громадные объемы капиталов из одной части света в другую. И эти их действия могyг привести к дестабилизации экономики стран, чье положение представлялось абсолютно устойчивым - как это случилось в ходе азиатских событий.

Объем международных финансовых операций обычно исчисляется в долларах США. С точки зрения большинства людей миллион долларов - это большие деньги. Если эту сумму представить в виде стопки стодолларовых купюр, ее высота будет равна восьми дюймам. Такая же стопка в миллиард долларов - другими словами, в тысячу миллионов будет выше собора Св. Павла. Стопка в триллион долларов - миллион миллионов - достигнет высоты в 120 миль: это в 20 раз выше Эвереста.

Сегодня же на глобальных валютных рынках ежедневно обращаются суммы, намного превышающие триллион долларов. Это - гигантский рост даже по сравнению с концом 1980-хгг., не говоря уже о более отдаленных временах. Стоимость денег у нас в карманах или на банковских счетах поминутно меняется в соответствии с колебаниями этих рынков.

Поэтому я без всяких сомнений утверждаю, что глобализация в том виде, в каком мы с ней сталкиваемся, - во многом явление не только новое, но и революционное. И все же мне кажется, что ни скептики, ни радикалы не осознали должным образом суть самого этого явления и тех последствий, что оно нам несет. Обе группировки рассматривают его почти исключительно с экономической точки зрения. А это ошибка. Глобализация охватывает не только экономическую, но и политическую, технологическую, культурную сферы. Больше всего на нее повлияли события, связанные с развитием систем коммуникаций, которые произошли совсем недавно, в конце 1960-х гг.

В середине XIX в. художник-портретист из Массачусетса Сэмюэл Морзе передал по электрическому телеграфу первое сообщение: «Что сотворил Господь?» Это стало началом нового этапа мировой истории. До этого, чтобы передать любое сообщение, его кто-то должен был непосредственно доставить. Однако появление спутниковой связи означало не менее драматичный разрыв с прошлым. Первый коммерческий спутник был запущен лишь в 1969 г. Теперь на околоземной орбите находятся более 200 таких спутников, И каждый из них передает огромные объемы информации. Впервые в истории стала возможной мгновенная связь между противоположными точками земного шара. В последние годы ускорилось и развитие других видов электронной связи, все более интегрированной со спутниковыми системами. До конца 1950-x гг. кабельной телефонной связи через Атлантический или Тихий океаны вообще не существовало. По первому телефонному кабелю можно было передавать около 100 разговоров одновременно. Сегодняшние передают более миллиона.

Первого февраля 1999 г., примерно через 150 лет после того, как Морзе изобрел систему точек и тире, азбука Морзе сошла со сцены. Она перестала использоваться в качестве средства связи на море. Ей на смену пришла система, использующая спутниковые технологии, с помощью которой можно мгновенно установить местонахождение любого судна, терпящего бедствие. Большинство стран заблаговременно подготовились к этому переходу. Французы, например, перестали пользоваться азбукой Морзе в своих территориальных водах еще в 1997 г., обставив это решение с чисто галльским колоритом: «Всем, всем, всем. Это наш последний привет перед тем, как мы умолкнем навеки»?

Мгновенная электронная связь - не просто способ ускоренной передачи информации или новостей. Ее существование меняет саму жизнь человека, неважно, богач он или бедняк. Если внешность Нельсона Манделы нам знакома лучше, чем лицо соседа, живущего напротив, значит, что-то изменилось в самом характере нашей повседневности.

Нельсон Мандела - мировая знаменитость, а само понятие «знаменитость» во многом является порождением новых коммуникационных технологий. С каждой волной инноваций распространение медийных технологий ускоряется. Понадобилось 40 лет, чтобы количество радиослушателей в Соединенных Штатах достигло 50 миллионов. А число пользователей персональных компьютеров достигло этой цифры уже через 15 лет после их разработки. Когда же появился Интернет, число американцев, регулярно выходящих в «сеть», выросло до 50 миллионов всего за каких -то 4 года.

Было бы неверно думать, что глобализация затрагивает лишь крупные системы, такие, как мировые финансы. Глобализация касается не только того, что находится «где-то там» далеко и не связано с жизнью конкретного человека. Это явление находится в «непосредственной близости» и от нас, воздействуя на самые интимные и личные аспекты нашей жизни. Может показаться, что, скажем, идущая во многих странах дискуссия о семейных ценностях никак не связана с влиянием глобализации. Но это не так. Во многих регионах мира традиционные семейные структуры переживают трансформацию, или наxoдятcя под ударом, особенно в связи со стремлением женщин к большему равноправию. Насколько нам известно, в истории еще не существовало общества, где женщины и мужчины обладали примерно равными правами. Так что в повседневной жизни происходит настоящая революция, последствия которой ощущаются по всему миру в самых разных областях - от трудовых отношений до политики.

Таким образом, глобализация - это не один процесс, а сложное сочетание целого ряда процессов. Развиваются они противоречиво или даже в противоположных направлениях. Большинство людей считает, что глобализация - это когда полномочия и влияние просто «выхватываются» из рук местных сообществ и государств и переносятся на международный уровень. Действительно, одно из ее последствий состоит именно в этом. Суверенные государства утрачивают часть экономических полномочий, которыми они прежде обладали. Но глобализация приводит и к противоположному результату. Она «тянет одеяло» не только вверх, но и вниз, порождая новые требования об автономии на местах. Это явление весьма удачно охарактеризовал американский социолог Дэниел Белл, заявив, что масштаб государства становится не только слишком мал для решения крупных проблем, но и слишком велик для решения малых.

Глобализация является причиной возрождения местной культурной идентичности во многих регионах мира. Ответ на вопрос, почему, к примеру, шотландцы стремятся получить больше самостоятельности в рамках Соединенного Королевства, а в Квебеке существует мощное сепаратистское движение, следует искать не только в их историко-культурных традициях. Местный национализм оживляется в ответ на глобализационные тенденции, на ослабление контроля со стороны традиционного государства.

Натиск глобализации идет и «по горизонтали». Она создает новые экономические и культурные зоны внутри одной страны, или в рамках нескольких стран. Среди примеров - регион Гонконга, север Италии и Силиконовая долина в Калифорнии. Или возьмем регион Барселоны. Область, окружающая Барселону в северной Испании, простирается и на территорию Франции. Каталония, где находится Барселона, глубоко интегрирована в Европейский Союз. Она является частью Испании, но ориентирована и на внешний мир.

Эти изменения обусловлены рядом факторов, часть из которых носит структурный характер, а часть - более конкретный и исторический. Конечно, одной из движущих сил процесса является влияние экономики - особенно глобальной финансовой системы. Но экономический фактор - не природная стихия. Он определяется развитием технологий, распространением культуры, а также решениями правительств о либерализации и дерегулировании экономики своих стран.

Крах советского коммунизма усилил развитие этих процессов: теперь за их рамками не осталось ни одной сколько-нибудь значительной группировки государств. Этот крах произошел отнюдь не случайно. Глобализация позволяет понять, почему и как советский коммунизм пришел к концу. Темпы роста в бывшем Советском Союзе и восточноевропейских государствах были сравнимы с аналогичными показателями на Западе примерно до начала 1970-х гг. После этого СССР и его союзники начали быстро отставать. Советская коммунистическая система, с ее упором на государственные предприятия и тяжелую промышленность, была неконкурентоспособна в рамках глобальной электронной экономики. Контроль над идеологией и культурой, на котором основывалась политическая власть коммунистических режимов, просто не мог не рухнуть в эпоху глобальных СМИ.

Правящие режимы СССР и восточноевропейских стран не могли помешать своим гражданам слушать западные радиостанции и смотреть телепередачи. Телевидение сыграло самую непосредственную роль в революциях 1989 г., с полным основанием получивших название первых «телевизионных революций». Демонстрации протеста, происходившие в одних странах, телезрители из других стран видели на своих экранах, после чего многие из них сами выходили на улицу.

Конечно, глобализация развивается неравномерно, и ее последствия далеко не всегда благотворны. Многим людям за пределами Европы и Северной Америки она до боли напоминает вестернизацию - или даже американизацию, ведь США сегодня остались единственной сверхдержавой, занимающей господствующие позиции на мировой арене в экономическом, культурном и военном отношении. Многие из самых заметных культурных символов глобализации связаны с Америкой - «кока-кола», «Макдональдс», Си-Эн-Эн.

Штаб-квартиры большинства гигантских транснациональных корпораций также находятся в CШA. Все остальные связаны с другими богатыми странами, а отнюдь не с бедными регионами мира. Согласно пессимистическому взгляду на глобализацию, она в основном касается промышленно развитого Севера, а развивающиеся страны Юга играют в ней очень незаметную и неактивную роль. Она рассматривается как процесс разрушения местных культур, усиления неравенства в мире и ухудшения положения обездоленных. Глобализация, утверждают некоторые, создает мир победителей и побежденных, причем к первой, процветающей категории относятся немногие, а большинство обречено жить в нищете и отчаянии.

Действительно, статистика просто ужасает. Доля беднейших 20% населения мира в совокупном общемировом доходе с 1989 по 1998 г. снизилась с 2,3 до 1,4%. Доля самых богатых 20%, наоборот, возросла. В 20 африканских странах к югу от Сахары доход на душу населения в реальном исчислении снизился по сравнению с концом 1970-х гг. Во многих менее развитых странах нормы в области безопасности и экологии занижены или практически отсутствуют. Некоторые транснациональные корпорации продают там товары, распространение которых в промышленно развитых странах ограничено или запрещено - некачественные лекарства, вредные пестициды или сигареты с высоким содержанием смол и никотина. Это, конечно, не «всемирное братство», а всемирное пиратство.

Наряду с экологической опасностью, с которой он, кстати, тесно связан, рост неравенства является самой серьезной проблемой, cтоящей перед мировым сообществом. Однако не стоит взваливать всю вину на богатых. Краеугольным камнем моей аргументации является тот факт, что глобализация сегодня лишь отчасти означает вестернизацию. Конечно, страны Запада или промышленно развитые страны в целом по-прежнему обладают гораздо большим влиянием на обстановку в мире, чем менее богатыe государства. Но глобализация становится все более децентрализованным процессом - она неподконтрольна ни одной группе государств, а уж тем более крупным корпорациям. В западных странах ее последствия ощущаются не меньше, чем где-либо еще.



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-12-12; просмотров: 172; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 34.238.138.162 (0.289 с.)