ПЕРЕХОДЬКО Вероника Степановна

Родилась 21 апреля 1931года

Старший научный сотрудник кафедры ХТСВЭ

Два дня – начало и конец войны я помню, будто это было вчера. В 1941 году мне было 10 лет, на лето родители купили путевку в пионерский лагерь, где было очень весело и шумно. В тот солнечный летний вечер я, как обычно, умывалась. Вдруг по громкоговорителю объявили, что началась война. Лагерь замер, все будто потеряли дар речи, душу каждого пронзил страх и ужас, наступила тишина…

Родители не стали забирать нас из лагеря и потому казалось, что все идет по-старому, своим чередом. Однако в лагере сохранялась та напряженность, вроде как всех «пришибло мешком». Мы пробыли в лагере положенный срок и разъехались по домам, а после нас еще приехала и вторая смена.

Когда я вернулась в Казань, на улицах было очень тихо, город внешне жил своей старой, довоенной жизнью. Каждый день мужчин провожали на фронт, кто-то тихо, стиснув зубы, а кто-то в крик.

Мой папа работал на 40-ом заводе, выпускали оттуда всех очень редко, поэтому мы его почти не видели. Многие женщины не работали, их делом было присматривать за детьми. Всякий раз, когда папа выбирался домой, он приносил деньги и остатки своих сухих пайков. Как мы радовались этой скудной еде!

У нашей семьи не было отдельной квартиры, мы занимали (6 человек) одну из трех комнат в коммунальной квартире. С раннего утра мы, дети, выходили гулять во двор, при этом следили, когда к соседнему магазину подъедет продуктовая машина. Завидев ее, мы сломя голову бежали туда, чтобы поскорее занять очередь, а потом подходили наши мамы. Все продукты были по карточкам, и было очень важно оказаться в числе первых в магазине, потому что часто продовольствия на всех не хватало.

Я учились в школе №10, училась хорошо, да и все ребята очень старались, не было такого, чтобы кого-то оставляли на второй год. Был такой случай: мы учились в вечернюю смену, внезапно погас свет. Никто не пикнул и не сдвинулся с места, будто, так и надо. Учитель продолжал урок, в конце которого задавал вопросы для проверки усвоения материала, каждый в темноте вставал как обычно и давал на него ответ. Представьте, как бы повели себя нынешние школьники: все сорвались бы с места, найдя повод, чтобы не учиться.

Преподаватели старались развивать нас культурно: ставили с нами спектакли по пьесам Гоголя, учили танцевать вальс, хотя это, безусловно, не входило в программу обучения.

Весной 1942 года в стране ввели раздельное образование. В учебной программе школ вскоре появились новая дисциплина – допризывная подготовка, девочки и мальчики изучали ее по разным программам.

На наших уроках физкультуры нас начали учить ходить строем, разбирать оружие, ползать «по-пластунски».

В 6 классе классная руководительница объявила, что все желающие могут поехать на сельхозработы на остров Маркиз. Мама меня отпустила, но наказала не плакать.

Работали с 15 мая по 15 октября. В первый же день приезда в лагерь нам выдали на обед по тарелке с мелкой картошкой, размером с треть пальца, и банку кислого молока. Естественно, всё полученное быстро съели. Не могу сказать, что кормили сытно, однако мы не голодали. Перед нами была поставлена задача – весной помогать сажать помидоры, летом полоть морковку, по осени убирать урожай. Жили и работали дружно. И все бы ничего, да уж очень доставалось нам от комаров!

Весь учебный год мы ходили в госпиталь, организовывали там концерты. Я не умела петь и плясать, но хорошо читала стихи. Раненые с удовольствием встречали нас, не хотели отпускать. Нам очень страшно было на них смотреть, было очень их жалко. Каждая из нас вспоминала своих близких, которые ушли на фронт и мы молили: «Будьте живы»!

Девочки с большим желанием на уроках труда и дома шили варежки и кисеты для фронта, это была маленькая, но все же помощь нашим бойцам.

На моих глазах одной женщине принесли похоронку на мужа, не дай Бог еще раз в жизни услышать такой же крик человека! Она тут же потеряла от горя рассудок…

Во время войны завтраков в школах не было, да и вообще мы старались не вести разговоров про еду. У кого-то ее не хватало совсем, кто-то мог себя побаловать. У нас в семье с едой было туго. Однажды я с мамой шла по улице, и вдруг я раз…и осела, упала в обморок. Мама так испугалась, схватила меня на руки и бегом к врачу. А врач сказала: «Кормить ребенка надо!»

В магазинах по карточкам хлеб выдавали только на один день. Некоторые стояли возле продавцов и выпрашивали «Ну дай уж на завтра…», но они не поддавались на уговоры. Мы с мамой часто ходили на базар, где можно было купить все, что душе угодно, только цены были очень высокие. Так, по карточкам мы покупали хлеб за 1,6 или 3,6 рубля, а на базаре нам предлагали за 300 рублей; там можно было купить и молоко, которое продавали «чекушками» (один стакан) и стоило это 3 рубля. Люди из Средней Азии торговали урюком, изюмом, орехами. Торговали и горожане – у кого что было на продажу, даже кожурки от картошки предлагали. К ним порой очередь выстраивалась – люди из деревень приезжали, покупали, надо же было чем-то кормить скот.

Мама раз в месяц покупала одну дополнительную хлебную карточку. Иждивенцам давали по 300 граммов хлеба в день; домохозяйкам и матерям пятерых детей – тоже по столько же. Вес пайка часто зависел от места работы, от занимаемой должности. Так, бухгалтер получал 400 граммов, папа (он работал на заводе) – 700 граммов. Некоторые девчонки себя голодом морили, а полученный хлеб продавали на базаре, где покупали на вырученные деньги туфли или платье.

Лучше жили те, кто проживал в частных домах, потому что у них был свой огород, погреб, скот.

Во время войны у меня родилась сестренка и на нее тоже сразу выдали продуктовую карточку. Вот это был праздник, когда мама принесла молоко, вскипятила его, и мне достались пенки! Вкуснейшее лакомство!

В 7 классе к нам пришла учительница по рукоделию. Она была из Сталинграда, бежала из фронтового города с матерью и ребенком, но в дороге они растеряли друг друга... Каким-то образом она попала в Казань, где ее приютили и устроили работать. Она учила нас вышивать, все девочки очень увлеклись этим. Приходя домой, мы быстро делали уроки и садились за вышивку. Да так хорошо у нас получалось, что многие работы отправляли на выставку. Пробыла она у нас полгода, а потом – какое счастье! – нашлась ее семья и они уехали из города.

День Победы помню отчетливо. Когда мы еще все спали, папа пришел домой, с порога кричит: «Вставайте, война кончилась!». Мы тут же выскочили на улицу. Весь город будто озарился! Часы показывали лишь 5 часов утра, все люди в это время обычно спят, но тут совсем другой случай: кто-то принес гармонь, все начали танцевать, петь! Все вокруг целуются, как будто бы сто лет знакомы! Много-много радости вокруг, а кто-то плакал… Собравшийся народ начал двигаться шеренгами по улице Гладилова, потом, занимая всю ширину кировского моста, все пошли в сторону центра города по дамбе, вдоль берега и вышли на улицу Баумана. Вот где было гулянье!!!

Радостнее дня у меня не было за всю жизнь…

РОГОВА Зинаида Петровна

Родилась 14 сентября 1929 года

Кандидат химических наук, доцент кафедры ТНВ

 

Был воскресный праздничный день, обещавший нам отдых. Как гром среди ясного неба – объявление по радио, что на Советский Союз вероломно напал враг. Мама тут же отправила меня в магазин за спичками, но там было уже полно народа – старались скупить все, что стояло на полках, люди ругались, пытались обманом пролезть без очереди. Поставленную задачу я все-таки, хоть с трудом, но выполнила и несколько коробков спичек с гордостью принесла домой.

Спустя какое-то время мы увидели над головами летящие самолеты, достаточно скоро стали различать наши от фашистских по звуку, даже моя трехлетняя сестренка Светочка, услышав гул самолета, громко кричала: «Немка нет! Советский!».

По радио часто объявляли воздушные тревоги и мы, взяв с собой заранее приготовленный узелок с самым необходимым, бежали в старый парк при городской больнице, где располагалось бомбоубежище – траншея в земле, вдоль которой были выложены камни и которая была сверху прикрыта досками.

Однажды после отбоя мы с подружкой выскочили из убежища и побежали в заросли. Не заметив опасности, я наступила на прогнившие доски, присыпанные сухой травой и провалилась вниз. В один момент я оказалась в старом, без выступающего сруба, наполовину засыпанном, колодце. Вода в нем доходила мне до плеч, я барахталась, в отчаянии пыталась ухватиться за позеленевшие скользкие стенки, под ногами иногда ощущались кирпичи, но, даже встав на них, у меня не было шансов выбраться наружу. Было невероятно страшно, подруга закричала, тут же прибежала мама и еще несколько человек. Я видела их головы, склоненные над колодцем, все старались мне что-то посоветовать, успокаивали меня. Из конюшни, находившейся поблизости, принесли вожжи, скинули мне, и я сумела за них зацепиться, после чего меня благополучно подняли наверх. Потом меня отнесли в больницу, сняли мокрую одежду, напоили валерьянкой, обложили грелками. И тут вновь по радио была объявлена тревога, больных направили в убежище, а я осталась лежать в палате.

До эвакуации мы жили полтора месяца в Беженске Калининской области, и за это время на город было сброшено две бомбы. В немецкие планы входило разбомбить железнодорожную станцию, которая находилась на значительном расстоянии от города (за мостом через речку Остречина). Однако пострадал только комбинат, находившийся поблизости, там возник пожар.

Завод, где работали родители, выпускал оборудование для ремонта машин, а потому подлежал эвакуации. Мы начали готовиться к отъезду в Казань, нам даже кое-что удалось продать. С собой разрешалось брать только самое необходимое: посуду, белье, немного еды. Мы понимали, что едем в голодное место и потому мы взяли натопленное мамой свиное сало, которое разлили по жестяным банкам, отдельно сложили шкварки (мое любимое лакомство!), купили куриные яйца, аккуратно сложили их в чемоданы.

Нас погрузили в поезд, состоящий из товарных вагонов с нарами в два ряда. В центре вагона стояла печурка «буржуйка», труба от нее тянулась к двери. На ней мы грели воду, варили еду. Поезд часто останавливался, пропуская эшелоны со срочными грузами. До Казани добрались за две недели.

В дороге у меня разболелась нога, образовался нарыв на правой стопе. На второй день после приезда в Казань меня поместили больницу в хирургическое отделение, где сделали операцию под общим наркозом. Потом известный хирург профессор Домрачев дважды делал повторную операцию.

Всех эвакуированных с завода автогаражного оборудования, в том числе и нашу семью, разместили в бывшем Доме культуры, двухэтажном здании, переоборудованном в барак. Комната наша была отгорожена фанерной стенкой от общего помещения. Посередине барака стояла чугунная печка, которая топилась углем и прогревала все помещение. Здесь взрослые готовили пищу, а по вечерам вокруг печки собиралась «малышня». Родители очень уставали, рабочий день длился 12 часов. Так как взрослые работали от темна до темна, дети на целый день оставались под присмотром одной единственной бабушки. За водой ходили на соседнее озерцо, похоже, что оно было не из чистых. Мы пили эту воду и очень многие дети подхватили кишечную инфекцию. Беда не обошла стороной и нашу семью – из-за того, что за разболевшейся сестренкой Светочкой не было должного ухода (больничный лист маме не дали), девочка умерла…

Барак, где мы жили, находился в районе, который в то время назывался Дальнее Устье. Сейчас это место затоплено в связи со строительством Куйбышевской ГЭС. Через некоторое время нас поселили в доме недалеко от железнодорожного вокзала, в котором мои родители прожили всю оставшуюся жизнь.

Военные годы были тяжелые. Мама и папа возвращались с работы очень поздно, приносили домой в бидончике суп с вермишелью из ржаной муки, которая в процессе варки полностью разваривалась и превращалась в темно-серую массу. Для домашнего приготовления пищи и обогрева комнаты топили печку-буржуйку. Лакомством для нас был жмых – то, что оставалось после отжима масла, особенно подсолнечного (до войны это скармливали скоту). Чай в военное время пили без заварки, вместо нее использовали сушеную морковь. Но иногда все-таки удавалось в магазине по карточкам достать прессованный фруктовый чай, в котором мы находили отходы различных фруктов – косточки от малины или еще каких-то ягод, и плодов. Вместо сахара использовали сахарин – очень сладкий порошок, который сейчас признан слабым канцерогеном. Мама покупала его на рынке у частных лиц в такой же упаковке (не более половины грамма), как развешивают лекарственные порошки. На стакан его требовалось всего один-два кристаллика.

После года лечения я пошла учиться в школу, занималась с удовольствием, некоторые классы закончила на сплошные пятерки.

В наши обязанности по школе входили дежурства, где мы пилили дрова для отопления здания. Сырые дрова помещались в теплую печь, чтобы они подсохли. Озорники нашего класса забивали печь сырыми дровами, а заслонку вытяжной трубы не открывали. Дым наполнял помещение, уроки отменялись, а нас распускали по домам.

Был в школе и такой предмет, как военное дело. На этих уроках нас учили ходить строем, разбирать и собирать винтовку, бросать гранаты на дальность и одевать противогазы на время.

С 1943 г. все школы разделились на мужские и женские. Часто на различные мероприятия мы приглашали ребят из мужских школ. Помню, мы ставили пьесу под названием «Золотая медаль», и наш педагог по черчению рисовал нам декорации.

Летом 1944 года я вместе с одноклассницами была на сельскохозяйственных работах на острове Маркиз на Волге. Мы жили на этом острове в земельных бараках, спали на нарах. Целый день прореживали морковь, которую затем отвозили в столовую, из нее варили нам обед. И так изо дня в день на столе была морковь, морковь, одна морковь…

На выходные мы ездили домой и родители давали нам продукты, которые мы, вернувшись из Казани, незамедлительно съедали, после чего опять в меню значилась только морковь. Было тяжело, было голодно, но все равно мы находили повод для веселья. Любили купаться в Волге, плавали долго, далеко, смеялись, лежали на бережку, а потом снова шли на поле.

Несколько лет подряд с мая по август я работала на военном заводе, который представлял собой большущий цех со станками, но без потолка, вверху – только кровля. Работали там старики и дети. Тем, кто не вышел ростом – ставили к станкам скамеечки, чтобы могли дотянуться. Передо мной с 7 часов утра до 7 вечера работал старенький дедушка, который постоянно был голоден, а потому клевал носом. Громко шумели станки, летела металлическая стружка, пахло машинным маслом...

В те годы большой популярностью пользовалась жвачка. Конечно же, она сильно отличалась от нашей, современной и представляла из себя серу или сосновую смолу, сваренную особенным способом и сформированную в лепешки размером с пятикопеечную монету. Серу продавали на рынке, она была приятного оранжевого цвета или прозрачной, к зубам не приставала, была полезной, поскольку являлась природным продуктом.

На Левобулачной улице располагалась баня, куда приходили семьями, прихватив кошелки с чистым бельем, тазы, на руках держали маленьких детей. Ожидали своей очереди часами, то сидя, то стоя. Попасть в баню было очень трудно, мылись, конечно же, не каждую неделю. Была еще баня и на Тукаевской, там мне посчастливилось до открытия достать талончик, однако помыться мне так и не удалось. Из крана текла очень горячая вода, выходила с паром. Одна женщина толкнула меня, и я попала под кипяток, обожглась, после чего уже было не до мытья…

9 мая я услышала за окном шум, вскочила на подоконник, потянулась к форточке и распахнула ее. Вместе со свежим воздухом, в комнату ворвалась Победа! Все выходили на улицу, отовсюду доносилась музыка, расцветали улыбки. Люди, невзирая на возраст, танцевали на привокзальной площади!

САЙФУЛЛИН Ренат Саляхович

Родился 5 июля 1930 года

Доктор технических наук, профессор, заведующий
кафедрой технологии
неорганических веществ
и материалов (1973–2000 гг.)

 

 

Первое сентября 1939 года – официальное начало Второй мировой войны. На одной из стен казанской квартиры на улице Тукаевской (напротив кинотеатра «Чаткы») долгое время висел крупномасштабный сколок карты с западных границ СССР. Я и мой брат Виль с отцом перемещали флажки, следовавшие за «победным» продвижением освободительной Красной Армии. Они, конечно же, были за красных, против буржуев и белых.

В ту же осень, в конце сентября, наша семья переехала из Казани в Зеленодольск. Поселились в трехкомнатной квартире в двухэтажном, восьмиквартирном бревенчатом доме, с дровяным отоплением, без водопровода, естественно и без телефона (это чудо техники было безвестно детям), и со всеми удобствами (как и в Казани) на обширном дворе. Этот дом назывался «домом медработников», он стоял рядом с другим таким же «домом учителей». Свободное время проводили на воле. Развлечениями были игры в городки, «махнушки», в перпендикулярно согнутые ножички и азартная игра на выигрыш путем переворачивания стопки монет свинцовым битком или крупной дореволюционной медной монетой. Сегодня такие игры забыты.

Ребята совершали вылазки за зеленым горошком и сочным турнепсом на поля вблизи расположенной деревушки Гаpи. Колхозная разведка, заметив очередное нашествие, высылала конного охранника, снаряженного длинным хлыстом, и добытчики, теряя надерганное, рассыпались с поля в безопасный рядом расположенный лес.

Серьезным предвестьем надвигающейся войны была суровая зима 1939–1940 года с мало героической и, мало известной сегодня, финской войной. Молчаливы и сдержанны были взрослые – политику не обсуждали, радостей по поводу «военных побед» не высказывали. Они понимали и знали больше нас: голод и потери в гражданскую войну, в тридцатые годы, надвигающуюся угрозу войны. Особенно с тре­вогой воспринимал события отец, служивший в 1920–1929 гг. в погранвойсках в Закавказье. Летом он был призван в военный лагерь в Атлашкино. Он внимательно слушал ежедневные радиопередачи из черной бумажной тарелки репродуктора, единственного звукового источника информации. Радиоприемники для большинства были неизвестностью, а с началом войны они были изъяты у их редких владельцев. О них впервые узнали как о «трофеях» только в конце войны, а доступными они стали уже через много лет после Победы, но и тогда они при покупке регистрировались по домашнему адресу хозяина (для изъятия в случае еще новой войны).

1940–1941 год, предвоенный Зеленодольск… Жизнь в новых условиях, иных после Казани с ее пыльными улицами, тарантасами, лошадиными повозками, трамваем и редчайшими автомобилями. Здесь кругом – природа. Все рядом: школа, рынок и, конечно, полупустые магазины. В шесть утра по городу были слышны протяжные тревожные заводские гудки.

В низинах между железнодорожной колеей и заводами от весенних вод образовывались болота – раздольные полигоны для играющих на плотах и бревнах в морские бои. В течение лета болота слыли и живым уголком для усвоения уроков по зоологии: земноводные разных видов рождались из икринок, проходили все стадии развития и организовывались в голосистые хоры.

Эти низины в последние годы войны стали местом сгрузки полутораметровых листов электролитической меди и блестящих литых чушек цинка – сырья для производства латуни. На последних – яркая гравировка «Made in USA». Наглядное пособие по химии, по истории (американская помощь) и первое знакомство с английским (тогда в школах повсеместно иностранным языком был немецкий).

Близость к природе позволяла освоить грибные и ягодные блюда, неведомые в Казани, где единственным дикорастущим лакомством была лишь зелень дикого лука, произраставшая в низинах приволжской части города (она была и товаром). Единственная связь с Казанью осуществлялась через о/п Паратск неспешащим пыхтящим пригородным поездом согласно розоватому картонному билетику за 45 копеек. Близость другой национальной республики ощущалась по своеобразной и небогатой одежде крестьян, приезжающих на телегах или санях с сельскими товарами на местный рынок. На выручку скупались полуторалитровые бутыли с подкрашенной в голубоватый цвет жидкостью с надписью «Ядовито». Менее ядовитой, но более дорогой, была другая классическая жидкость, продаваемая в единственной городской аптеке, расположенной здесь же на рынке, – тройной одеколон.

Все чаще возникали очереди за хлебом. Исчез самый вкусный и сверхбелый хлеб по цене 4 руб. 10 коп. за 1 кг. В очередь начинали записываться с вечера, проставляя номера «химическим» карандашом во влажные «слюнованные» ладони. Отец продолжал работать в Наркомземе в Казани и ежедневно ездил туда. Лишь незадолго до начала войны он стал работать в строительном цехе завода им. Серго.

Экономили на всем возможном. Детям игрушки не покупались. Отец сам «удешевлял» папиросы: в отдельно продаваемые гильзы с помощью специального жестяного цилиндрика со штоком заталкивался приобретаемый (также отдельно) волокнистый табак. Ему удалось осенью получить лицензию на вырубку больших берез, стоявших рядом с домом, по удивительно низкой цене – 5 рублей за дерево. За несколько дней он с сыновьями, старшему из которых еще не исполнилось и 12 лет, быстро управился с дровозаготовками. Деревья были свалены в нужном направлении, распилены на полуметровые чурбаны, расколоты на поленья и уложены на сушку.

Следующим летом, с началом войны, заготовка дров была уже пущена на самотек и велась руками бабушек и детей. Образцом была известная в округе одинокая 90-летняя старушка, прозванная «бабака» – точная копия по виду и одежде гоголевского Плюшкина по рисункам в школьных учебниках! Сухая и жилистая бабака постоянно носила на плечах из леса тяжелые связки извлеченных из почвы толстых смолистых сосновых корней двухметровой длины. Разрубленные и уложенные ею в штабеля полуметровые поленья являлись эталоном для подражанья.

Неожиданно в теплый пасмурный воскресный день 22 июня 1941-го, когда дети возвратились с очередного повторного просмотра фильма «Шел солдат с фронта», – тревожные лица взрослых. Война! Она резко разделила жизнь на «до» и «после» нее, жестоко и трагически изменила судьбу большинства людей. Казалось, отчего тревожиться? Недавно же отмечали значками на карте продвижение победоносной Красной Армии в Польше, затем «победа» в войне с Финляндией, присоединение Бессарабии и Северной Буковины, прибалтийских стран. Мы, дети, знали географию, но не понимали ничего в экономике. Масштабы и сила германской армии, опиравшейся на промышленность оккупированной ею Европы, были понятны лишь отцу.

Солнечное лето 1941 года – в разгаре. Из магазинов исчезли бывшие и ранее в скудном «разнообразии» продукты и промтовары, причем надолго (до конца послевоенного 1947 г.). Потянулись беженцы (официально – «эвакуированные»), в основном из Киева и других крупных городов, начались подселения. Многие здания школ стали госпиталями для раненых воинов (в конце войны – для венгерских и других военнопленных). На широких немощеных улицах и дворах рыли зигзагообразные щели – укрытия от воздушного нападения

В течение лета отца многократно вызывали в Гоpвоенкомат (ему было 42 года, он – командир запаса). В прозрачный прохладный с низкими белыми торопливыми северными облаками день (25 сентября), отец был мобилизован, направлен на формирование в суслонгеpские лагеря (в холодные и голодные марийские леса), и вскоре без заезда домой был отправлен в действующую армию. От него в течение трех лет периодически получали ободряющие, с верой в скорую победу, письма – фронтовые треугольники без марки и со штампом «красноармейское», «проверено военной цензурой» (к сожалению ни одного письма не сохранили). Он участвовал в освобождении Украины, Молдавии, Румынии, Венгрии. Осенью 1944 писем не стало, в ноябре пришло извещение «Гвардии капитан С.Т. Сайфуллин пропал без вести на фронтах Отечественной войны».

А как протекала жизнь в военные годы в тылу? Во что одевались и чем питались? Носили все то, что было до войны. Полушубок отца из овчины донашивал старший брат. Бабушка умела шить и перешивать, на ней держалось воспитание детей. Она скончалась за тpи недели до окончания войны, переживая за отца детей и будучи неведомой о его судьбе. Тогда в апреле 1945 впервые за четыре года войны завком завода им. Сеpго выдал детям талон на покупку единственной тогда гpажданской матеpии – 5 метpов сатина, и выделил путевку в пионеpлагеpь (бpатья ранее там не были).

Годы войны были школой выживания. Два бpата-школьника и бабушка имели продуктовые карточки «иждивенцев». Самое важное – это хлеб 300–400 г в день, ржаной, сырой, с вкраплениями картофеля, но постоянно – предмет желаний. Он поpой съедался за один пpисест с «чаем» (кипяток без сахаpа, но заваренный на квашено-сушеных лесных земляничных листьях, или, pеже, на сушеной свекле). «Мясо» – 600–800 г в месяц, отоваpивалось в виде хоpошо просоленой воблы. «Сахар» – 500 г в месяц – реализовывался в виде бледно-серых пpяников на сахаpине или «кофейного» pулета, также на сахарине. Еще была ежемесячная норма крупы.

Спасением был базаp-толкучка со свободными ценами: хлеба буханка 200–300 pублей (пpи официальной заpплате инженеpа около 1000 p. в месяц). Покупали «пиpожки» с каpтошкой (одна-две ложки пюpе в тончайшей плёнке из хорошо раскатанного теста) по 5 или 10 pублей, а также ценный белковый продукт – лепешки из казеина с нафталиновым привкусом (казеин использовался на заводе при изготовлении прочной авиационной фанеры, а чтобы не было соблазна использовать его в пищу – к нему подмешивали душистый нафталин). Съедобным было и другое сырье для склейки фанеры – сладкий декстрин, а также кормовой жмых в виде плиток (остатки конопляного масла и шелуха). В конце войны удалось попробовать истинные деликатесы: вкуснейший яичный порошок, лярд (сладковатый топленый свиной жир) и колбасные консервы, все из Америки. Конечно, общения с деликатесами были единичными.

Бабушка с привлечением младшего внука пыталась заняться «бизнесом» – изготовлением пиpожков и их реализацией. Или иногда pано утpом, выстояв очеpедь, покупалась пачка газет по 20–30 копеек за штуку, затем она pеализовывалась в розницу, и на обвертку и на чтение. Был и недолгий школьный пеpиод, когда вместо тетрадей для письма использовались те самые газеты. Стаpший внук избегал бизнеса – стеснялся или был более верен социалистической моpали, pассматpивавшей такую деятельность как буржуазный пережиток. Или для него не был известен принцип «голод не тетка».

Удивительно, что в годы войны пpи всеобщем дефиците, в магазинах сохранились еще «колониальные» товары, пpяности (гвоздика, коpица), а в аптеках были в пpодаже доступные поливитамины (Йош­каp-Олинский завод pядом), а также экзотика – сушеные мятные жвачки «Сен-сен» из смеси тропических трав. Местной доступной жвачкой были лепешки из сосновой смолы («сеpа»). Они легко изготовлялись каждым желающим (лес pядом!) и были пределом купли-продажи.

Конечно же, описанного выше было недостаточно для выживания в долгие военные годы. На крестьянские продукты (картофель, редко мука или пшено) обменяли семейные реликвии: дореволюционный с медалями пузатый тульский самовар, ножную швейную машину фирмы «Зингер». Продали единственный выходной костюм отца, в надежде – вернется с войны, купим новый (вернулся с войны в солдатской одежде – новый костюм не купили, об этом см. ниже). Некоторой отдушиной со сносным питанием было поочередное летнее пребывание братьев в 1943 и 1944 в деревне Янгул Кукморского района, где мачеха работала врачом. Хлеб в деревне не выпекали, колхозники получали 100 г зерна на 1 трудодень. Вместо хлеба использовалась прожаренная во вделанном в печь чугунном котле мука. Основное питание – картофель и козье молоко.

Братья выжили, благо, при этом учились в дневной школе, не работали, могли уделить время лыжам, конькам, играм, хотя и примитивным. В моде были «дутые» коньки, привязываемые накрепко к валенкам сыромятными кожаными ремешками. В то же время многие не имели этого. Рано утром по центральной улице (улица Татарстан) в зимнюю стужу строем шли на заводы подростки, обутые в полотняные ботинки на деревянной подошве. Их фирменную одежду украшали ремни с крупной блестящей пряжкой с буквами РУ (ремесленное училище) или ФЗО (фабрично-заводское обучение). Как уже отмечалось, транспорт, как средство перемещения в городе отсутствовал, были редкие небольшие грузовики, горючим для которых был газ, генерированный от сухой перегонки деревянных кубиков: с двух сторон кабины автомобиля украшалась приваренными полутораметровыми вертикальными баллонами, заполняемыми деревянными чушками.

Конечно, были и беспризорные, порой «деклассированные». Один из них, бывший одноклассник, мог встретиться в темном переулке с ножом в руке и потребовать у возвращающегося домой с дневной нормой хлеба – «Дай кус» и по-джентельменски отрезать нужную ему долю. Но многие жили лучше, когда родители рядом (не все были призваны на фронт), или семья имела усадьбу, сад или картофельный участок. Не голодала и семья «боцмана», матросского кока, эвакуированного из Киева и подселенного в нашу квартиру. Он имел доступ к матросской кухне при Судостроительном заводе.

Продержались последнюю военную зиму. Летом 1945 – неожиданное письмо от отца, освобожденного 10 апpеля из немецкого плена. Он 8 октябpя 1944 в составе безоpужного штаба батальона в количестве пяти человек, находившегося на отдыхе в pайоне венгеpского гоpода Секешвехеpваp (местечко Сальнок) оказался в окpужении (группа шла пешком «из-за поломки повозки» в поисках штаба дивизии). Штаб был пленен венгерским конным отрядом (по скупым pассказам отца сpавнительно хоpошо относились к пленным в Венгpии и совсем иначе – в Геp­мании, где в лагере от его тела остались кожа и кости). В одном запоздалом извещении гоpвоенко­мата от 26 июля 1945 еще раз будет сообщено о его пропаже без вести.

Солнечным утром 9 мая 1945 проснулись рано. Неожиданное, но давно ожидаемое сообщение – Победа! В честь праздника на Зеленодольском базаре куплена за 10 pублей чекушка (четверть литра) молока. За несколько дней до этого профкомом «Завода им. Серго» было назначено собрание для выделения огородного участка. Собрание было перенесено. Позднее на участке – на свежей лесной вырубке с подзолистого участка, с трудом освобождаемого от пней и корневищ, был получен символический урожай картофеля.

Об отце. Его судьба как военного, хотя и провоевавшего три года, по меркам того и последующего времени была не «героической», без почестей и благ (он ушел из жизни в июле 1971), и под подозрением. Среди десятков миллионов жертв ВОВ – многие миллионы военнопленных, уничтоженных в фашистском плену, или освобожденных из него, но порой преследуемых затем собственным государством, даже тех, кто воевал с врагом во Франции или Италии, или тех, кто пробыл у врага лишь несколько последних месяцев войны. СССР в 1938 вышел из Международного Красного Креста (МКК), тем самым определив будущих солдат на бесправие перед врагом, в отличие от солдат союзников, находящихся под международной защитой даже в плену. Он вернулся в МКК лишь в 1954 после смерти вождя. И лишь через 50 лет после окончания войны всем 6 миллионам бывших военнопленных (большинству посмеpтно), после десятилетий унижений и недо­веpия – скpомное извинение, но уже дpугого госудаp­ства: «Указ пpезидента Б.Ельцина о pеабилитации» и больше ничего…

Отец после освобождения в апреле 1945 семь месяцев находился в фильтрационном лагере (официально – «Резеpв Смоленского военного окpуга»), Возвpащение домой хмуpым ноябpьским вечеpом, в солдатской шинели, с маленьким рюкзаком, без почестей, без тpофеев. Затем – болезни, наследие плена, многокpатные смены мест pаботы, официальное недовеpие и отсутствие привилегий как участнику ВОВ. С мачехи вычитали деньги, котоpые она pанее получила по «аттестату» как жена офицеpа за месяцы его нахождения в плену. В марте 1997 стали доступны архивы КГБ при СМ РТ на военнопленных, где в частности в «Фильтрационном деле» приведено «Заключение отдела контрразведки „Смерш“: …по состоянию на 13-XI 1945 компрометирующих материалов на проверяемого, Сайфуллина С.Т., не добыто. По учету розыска агентуры не проходит».

Отметили Победу, но далеко еще было до элементарной не голодной жизни. Очень долгим был переход заводов к мирной продукции, миллионы людей находились под ружьем, еще более двух лет выделяли продуктовые пайки в пределах норм военных лет. Дома дневную норму хлеба, как и раньше, братья поедали зараз, с «чаем», но отец, прошедший более суровую жизненную школу, свою долю делил на части. При покупке мяса на рынке выгадывали – выбирали свинину с более толстым слоем сала, зная, что жир дает впятеро больше энергии («калорий»), чем мышечная часть (истинное мясо). Так продолжалось еще два с половиной года после Победы – до денежной реформы в декабре 1947 и свободной продажи хлеба и других продуктов.

Летом 1947-го девятиклассников, призвали на сборы в военные лагеря в поселок Юдино. Веял дух о необходимости быть готовым к новой войне: образ врага уже был создан – «англо-американский империализм и возрождающийся западногерманский милитаризм и реваншизм».

В лагере форму не выдавали. Большинство донашивало шитое-перешитое, штопанное довоенное одеяние. Спали на трехъяpусных нарах на продырявленных голых соломенных тюфяках, содержимое их сыпалось сверху на нижележащих. При этом еще и скудное питание, но устав выполняли как на действительной службе.

А через один год автор этих строк – студент КХТИ, а там встречи со студентами-однокурсниками и запомнившимися студентами старших курсов, про­шедшими войну и одетыми в военную форму. Они старше по возрасту, у них больший жизненный опыт, они наставники младших студентов, они, в будущем преподаватели и профессора нашего вуза. Среди них: однокурсники В. Орешин, К. Синаев, М. Шапшин, старшекурсники А. Богданов, Л. Григорьев, З. Зай­нуллин, О. Маминов, А. Тарзиманов и др.