Александровская галина сергеевна 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Александровская галина сергеевна



БАРАБАНОВ Вильям Петрович

Родился 27 июня 1933 года

Доктор химических наук, профессор кафедры
физической и коллоидной
химии, проректор по учебной работе (1974–1984), проректор по научной работе (1984–1989), Председатель историко-мемориального совета КНИТУ

В тот далекий летний день, 22 июня, наша семья была на даче в поселке Вырица под Ленинградом.

Родители, узнав, что началась война, вернулись сейчас же в город, я и моя сестра остались с няней.

Не прошло и двух недель, как мы стали свидетелями налетов немецкой авиации: в жаркий летний день десятки мальчишек и девчонок загорали на пляже. Вдруг на горизонте показалась небольшая группа самолетов, они быстро приближались и один из них на бреющем полете начал обстрел из пулемета отдыхающих детей. Все бросились в воду, ища в ней защиту. Самолет улетел, а по реке поплыли кровавые разводы. Так я впервые увидел страшное лицо войны. Мы поняли, что оставаться за городом стало опасно и вернулись в Ленинград.

Июль-август – первые месяцы эвакуации. Уезжали многие наши родные и знакомые, кто сам по себе, кто со своими предприятиями и учреждениями. Первое время им подавали пассажирские поезда, потом уже рады были переполненным теплушкам. Много вещей с собой не брали, потому что свято верили – скоро вернемся, что это – ненадолго, поскольку враг вот-вот будет разгромлен…

Мы никуда не уехали – мама не могла бросить своих больных (она руководила психиатрическим диспансером, являлась главным психиатром Ленинградской области), а папа работал на закрытом заводе.

В сентябре началась блокада, эвакуация прекратилась…

Осенью начались регулярные бомбежки. Днем и ночью. И это было очень страшно. Когда объявляли воздушную тревогу, все спускались в бомбоубежище глубоко под землей, однако и там были слышны взрывы бомб, и чувствовалось, как сотрясается земля. Кто-то проходил вглубь убежища, думая, что чем дальше – тем безопаснее, а кто-то оставался прямо у входа, мотивируя это тем, что если будет прямое попадание бомбы и потолок при этом обвалится, то раскопать дальних не смогут. Люди рассаживались небольшими группами, создавался своеобразный микроколлектив, куда входили как престарелые люди, так и дети. После отбоя мы поднимались наверх и видели все новые и новые разрушения на Невском и Владимирском проспектах.

Отлично помню разрушенный Витебский вокзал и Мариинский театр, у которого рухнула стена, и видны были кресла зала…

Мы жили в центре города напротив Кузнечного рынка, на пересечении улицы Достоевского и Кузнечного переулка (в этом доме сейчас располагается музей Ф.Достоевского).

Как-то раз с сестрой пошли на Невский проспект в кинотеатр «Октябрь», в тот день там показывали фильм «Конек-горбунок». Во время сеанса объявили воздушную тревогу, все спустились в подвал, просидели там два или три часа, а когда дали «отбой» – сеанс продолжился. Многие зрители даже не стали заходить в зал, сразу же ушли домой, но мы досмотрели…

Помню время, когда горели Бадаевские склады. До того самого момента мало, кто знал вообще об их существовании, а тут, буквально в первый же день пожара о них заговорил почти каждый, от мала до велика. Это немудрено, поскольку сразу же стало известно, что там разбомбили все продовольствие, на которое рассчитывал блокадный город. Пожар пылал долго, очень долго… Черный дым, черное облако висело в районе Балтийского вокзала. Люди с утра направлялись туда с котелками и ведерками, в которые черпали растекающийся вокруг жидкий сахар, собирали в мешки горелую муку. Этот пожар был темой №1 на протяжении многих дней.

Во время одной из бомбежек пострадал наш дом, мы не смогли туда вернуться. В это время мы переехали к родственникам, которые жили в здании Академии художеств, стоявшем на берегу Невы. Это фундаментальное здание с толстыми стенами и сводчатыми потолками казалось безопасным. Но однажды ночью снаряд влетел в соседнюю комнату и там разорвался. Спасло то, что стены дома были очень крепкие, они абсолютно не разрушились, а вот фанера и картон, которыми были заделаны окна – все вылетело. Говорят, что стоял страшный грохот, однако я даже не проснулся, потому что уже привык к шуму. Помню, как один снаряд попал в мост лейтенанта Шмидта, и мы, ребята, бегали туда смотреть на воронку.

Когда начались холода – бомбежки прекратились, точнее сказать – стали очень редкими. Начались обстрелы. Это было куда страшнее и опаснее, поскольку приближение вражеских самолетов объявляли по громкоговорителям, и мы успевали спрятаться, а вот обстрелы производились в любое время суток для нас совершенно неожиданно. Единственное, что мы точно знали, так это то, что стреляют с Пулковских высот. Люди вычислили, по какой стороне улицы ходить безопаснее, потому что она прикрывалась зданиями, и как только раздавался свист снаряда, все перебегали именно на относительно безопасную сторону.

В декабре мы похоронили мамину тетю, завернули в простыню и увезли на Смоленское кладбище на саночках. Там был вырыт ров, куда складывали тела. Это была первая потеря родного нам человека, очень скоро за ней последовали смерти соседей, друзей и близких.

В декабре по Дороге жизни начали эвакуировать детей, но до нас доходила информация, что почти все машины гибнут. Именно поэтому наши родители нас из Ленинграда не отпустили. Отец продолжал работать на заводе, мама – в диспансере. Именно там, в ее кабинете, мы очень часто ночевали. Скоро она тяжело заболела: сказались истощение и перегрузки. Она уже не могла ходить, поэтому принимала больных, которых в то время было необычайно много, сидя, однако до последнего дня не уходила с работы. Но сил у нее больше не было, ее увезли в госпиталь, где через два дня она умерла…

К зиме резко сократили норму хлеба до 125 грам­мов на человека (250 граммов получали рабочие). Возникло постоянное чувство голода.

До сих пор четко представляю, как просыпался ночью где-то часа в два и начинал считать:1, 2, 3, 4,... 60 – минута прошла, и опять: 1, 2, 3, 4,... 60 – еще минута прошла. Лежишь и считаешь, сколько времени осталось, когда принесут домой хлеб и его можно будет съесть…

Ни у кого не было никаких продовольственных запасов, ели все, что было хотя бы отдаленно съедобным. Деликатесом считались некрашеные серовато-белые сыромятные ремни. Мы нарезали их на мелкие кусочки, ссыпали в кастрюльку, заливали водой и ставили на печку, где они долго-долго варились. Потом сливали «бульон» в другую кастрюльку, он застывал и был похож на желе, на холодец. Как же это было вкусно!

А те кусочки заливали водой и вновь варили…

Школы в то время не работали. Дети жили тяжелой блокадной жизнью: ходили за водой, поддерживали огонь в буржуйках, дежурили во дворах, на чердаках, выступали перед ранеными в госпиталях. На всю жизнь остались в памяти эти встречи – перед солдатами, прошедшими горнила боев, стояли истощенные голодом дети, читающие стихи, поющие песни. Если выступающий сбивался, то его дружно поддерживали слушатели, которые в нас, конечно же, видели прежде всего своих детей. А детские игры были отражением нашей жизни: мы играли в «гости» – ходили как будто друг к другу, нас угощали картошкой с котлетой, о большем даже мечтать не хотелось, потому что именно такая еда нам казалась запредельной мечтой. Любимой темой для разговоров тоже была еда, рассказывали, как кто-то перебирал старые елочные игрушки и нашел среди них пусть старый, но все же съедобный, выкрашенный золотой краской грецкий орех, пряник, конфету. Как же мы завидовали счастливчику!

Город из-за сильных снегопадов был весь засыпан снегом, никто его не расчищал. Трамваи, естественно, не ходили, поэтому все передвигались даже на дальние расстояния пешком, воду возили на саночках. Но это никого не пугало, потому что все верили: это должно скоро кончиться, город выстоит!

Ленинград зимы 1941 года был для всех нас неузнаваем – в первые же дни блокады альпинистами были закрашены серой эмалевой краской, которая сливалась с хмурым, мглистым небом, купол Исаакиевского собора и шпиль Петропавловки. Буквально за несколько дней Адмиралтейскую иглу закрыли специальным чехлом из мешковины, а Медного всадника и Александровскую колонну до верха обложили мешками с песком и деревянными щитами. Клодтовских коней «захоронили» в саду Аничкова дворца, а многие памятники и здания накрывались тканью, на которую был нанесен специальный рисунок – так, чтобы сверху это выглядело незаметно. Однако памятники Суворову, Кутузову и Барклаю де Толи остались открытыми, по слухам – для поддержания патриотического духа блокадных ленинградцев. На самом же деле у людей не было уже ни сил, ни возможности уберечь все.

Так и остались в памяти те месяцы – серое небо, серые крыши, серый снег и аэростаты над городом…

Зима была очень холодной. Люди объединялись и жили коммунальными квартирами по несколько семей в одной комнате. Это могли быть родственники или просто соседи.

Их жизнь укрывалась за шторами светомаскировки, тлела угольками в железных буржуйках. Двери, косяки, мебель приносились из соседних пустующих комнат и квартир и все сжигалось. Очень часто гас свет в квартирах, самым обидным было его отключение в ночь на Новый год.

Мы никогда не выключали радио, ждали сводок новостей, воздушных тревог, обращения к жителям города.

Взрослые часто при нас говорили о том, что зимой штурма города не будет, а вот весной – возможно. И хотя все мы верили, что город сдан не будет, подготовка к отражению штурма шла полным ходом. Возводили баррикады, разбирали мостовые, опрокидывали трамваи. Но штурма так и не было, потому что немцы были уверены, что город вымрет сам…

Во второй половине зимы мы с сестрой попали в больницу с тяжелой дистрофией. В холодных палатах лежали и умирали десятки детей. Но мы – выжили…

После выписки нас забрали к себе родственники. Мамы в то время уже не было, но мы про это не знали, считали, что она все еще лежит в больнице. Помню, как-то раз отец пришел к нам в гости с завода, и мне все казалось, что он хочет нам что-то сказать (сейчас я думаю, что про смерть мамы), но у него тогда не хватило духа и он промолчал. Узнали про маму чуть позже. Для нас это, конечно же, был удар, но при этом мы ощущали какое-то отупение, по-видимому, оттого, что уже стольких близких к тому времени похоронили…

Весна 42-го… Начал таять снег, буквально все, у кого хватало сил, вышли его убирать: дети с маленькими лопаточками, взрослые с ломами. Под снегом обнаруживались закоченелые тела, очень много тел. Мужчины, женщины, дети. Рядом с ними часто лежали саночки и ведра. Вот как было – шел человек по улице, упал в снег, а подняться уже не мог…

По улицам в те дни ездили грузовые машины, они подбирали тела и увозили их на кладбище. Мы тогда не знали, на какое именно, позже говорили, что на Пискаревское. Всех клали в одну могилу, без фамилии, без имени, без отчества. Одно время на территории кирпичного завода там, где сейчас парк Победы, работал крематорий. Мало, кто знал про него, это было «нововведение», однако один он справиться не мог, поэтому людей, как правило, хоронили.

После выхода из больницы, когда мамы уже не стало, мы с сестрой некоторое время жили у дальних родственников, а потом попали в детский дом, который находился в районе завода «Красный треугольник». Детей там было очень много. Личных вещей у нас не было, никто ничего с собой не взял, разве что у кого-то имелась игрушка, а у кого-то книжка или фотография.

С детским домом нас эвакуировали на Большую землю 25 июня 1942 года. На Финляндском вокзале всех нас посадили в пригородный поезд, и к ночи мы подъехали к Ладоге. Переночевали и рано утром цепочкой, держась за руки, детишки пошли по шатким мосткам к барже, которая была пришвартована к маленькому причалу.

Предрассветный час, белые ночи, бело-серое небо. Все сели на лавочки, плотно прижавшись друг к другу, баржа отчалила. Как только мы стали приближаться к берегу, как начался налет вражеской авиации. Существовало строгое правило: во время налета нельзя причаливать к берегу, потому что противнику попасть в баржу в этом случае было очень легко. Этого нельзя было допустить, поэтому капитан скомандовал плыть назад.

Самолеты пикировали, с баржи начали стрелять наши зенитки. Мы закрывали головы руками и ложились на пол, как будто бы это могло нам помочь при прямом попадании снаряда! Мы плавали туда-сюда до тех пор, пока немецкие самолеты не исчерпали свои ресурсы и не улетели…

На Большой земле и нас встречало много людей. Помню церковь, где мы ночевали, манную кашу, что нам дали на обед. В тот момент казалось, что нет ничего вкуснее на всем белом свете! Когда мы уезжали из Ленинграда, всем выдали по металлической плошке и ложке. Как они пригодились! Постоянное чувство голода не покидало меня примерно в течение полутора лет.

На другой день всех нас посадили на пассажирский поезд. В каждом купе разместили по 12–15 человек, верхние полки соединили наподобие нар, и там было очень тесно. Хотя мы и удалялись от фронта, большой радости не было, все думали о тех, кого оставили в Ленинграде, о безвозвратных потерях.

А дальше жизнь на «Большой земле», далеко от фронта, но с постоянным ощущением войны. Воспоминания об этих днях, месяцах, годах требует ещё много специальных страниц.

Я часто бываю в своем любимом городе, и все вспоминается так, как будто еще вчера была война.


ВАЛИШЕВА Разия Гирфановна

Родилась 28 июня 1930 года

Старший преподаватель кафедры высшей
математики (1956–1999 гг.), ветеран труда

В июне 1941 года мне было 10 лет, я собиралась отметить свой день рождения в пионерском лагере, куда меня привезла мама. В тот день, когда началась война, нам, детям младших отрядов, как следует ничего и не объяснили, но по настроению взрослых мы поняли – произошло что-то страшное.

Мама забрала меня в город и только там я узнала, что немцы напали на нашу страну. Я слушала по радио выступление Молотова и мне на всю жизнь запомнились его слова: «Враг будет разбит и победа будет за нами». Как мы этого все хотели! До конца не понимая, что действительно происходит, я с волнением наблюдала за реакцией людей, которые молча стояли на улицах и слушали очередную сводку Сов­информбюро, которую зачитывал Левитан. Черные радио-тарелки, вывешенные на столбах, не всегда радовали собравшихся…

Жила я в районе, который был назван Пороховой слободой в честь единственного завода, который был там расположен и где выпускали порох для всех видов оружия. Именно там и работали практически все жители наших домов, работали целыми семьями, династиями. Так было и у нас: мой дед Надир работал там с 1883 года, а потом там трудились все его братья, дети, племянники, внуки, а сейчас даже и правнуки.

Завод сразу перевели на двенадцатичасовой график работы, а некоторые цеха даже были на казарменном положении, то есть рабочие не выходили с завода по 36 часов – это я помню отлично, так как моя мама именно так и работала там токарем в механическом цехе.

Училась я в школе №1 Кировского района, это была самая окраина города Казани (конец улицы Фрунзе). За школой сразу начиналось поле, лес и очень узкая грунтовая дорога, которая вела к железнодорожной станции Юдино. Конечно же, никакой трассы Москва–Казань тогда не было.

Нашу школу сразу превратили в госпиталь и первого сентября нас разместили рядом, в деревянном помещении, которое до этого времени называлось «лесной школой», где учились больные дети. Там было всего 7 классных комнат и нам приходилось вначале учиться в 3 смены. Спустя какое-то время количество учеников в школе (да и не только в нашей!) сократилось по сравнению с довоенным временем. Происходил отсев учащихся, многие школьники бросали учебу. Причинами этого были призыв в учебные заведения трудовых резервов, уход на производство и в военные училища. У многих детей не было одежды и обуви, чтобы посещать школу. Тетрадками нам часто служила разлинованная серая бумага, портфелем – сумка, сшитая из кухонной клеёнки. Как только наступили холода, мы в обязательном порядке несли по полену дров для обогрева школы. Помню, на уроках все сидели смирно, на переменах мало двигались: экономили силы. Постоянно проводились политинформации, на которых мы обсуждали события на фронте, подвиги героев войны и труда, боевые эпизоды, сводки Информбюро.

Одним из важных дел школьников был сбор теплых вещей для фронтовиков. Помимо этого мы, ученики пятого класса, собирали металлом, лекарства, травы, заготавливали топливо, собирали подарки фронтовикам, в овощехранилищах перебирали и чистили морковь, лук, капусту, картофель. Мы сразу же взяли шефство над госпиталем и по очереди ходили к раненым, помогали, чем могли – читали книги, писали письма и временами устраивали концерты. До сих пор отчетливо помню, как случился пожар в госпитале и как мы помогали спасать раненых. Некоторые из них прыгали из окон второго этажа, взрослые ловили их натянутыми одеялами. Помню и того перебинтованного раненого солдатика, который решил спуститься с третьего этажа по связанным в канат бинтам и упал с высоты, потому что оборвался какой-то узел…

Если бы нужно было определить одним словом то чувство, которое я выносила тогда из этого госпиталя, я сказала бы: чувство оптимизма. Даже я, совсем еще юная девочка, понимала и замечала, что у этих людей не было ни тени сомнения в том, что они победят. Залечив раны, они снова собирались на фронт – мужественные, простодушные, несокрушимо-спокойные, сплоченные люди, готовые отдать свою жизнь, чтобы спасти родину и все человечество от врага.

Первые военные месяцы мне запомнились сильной тревогой – часто гудели сирены и репродукторы вещали, чтобы все прятались в укрытия. Потом только узнали, что немецкие самолёты подлетали совсем близко к мосту через Волгу, что находился у Зеленодольска. Они хотели разбомбить его, ведь именно по нему с востока на запад шли все эшелоны с военными и боеприпасами.

Во всех домах было велено заклеить крест-накрест полосками бумаги окна, закрыть их тяжёлыми шторами или ставнями, чтобы не было видно света. Взрослые люди, мужчины и женщины, которых гордо называли «дружинниками», ходили по улицам и строго за этим следили. Кстати будет сказать, что в нашем районе не у всех было электричество, и поэтому жгли керосиновые лампы, а некоторые даже лучины, так как керосин купить было практически невозможно.

В 1942 году завод организовал мастерские на территории техникума. Там шили картузы – это различной формы мешочки, куда набивали порох. С сентября 1942 года ученики нашей школы были прикреплены к этим мастерским. Мы должны были там отрабатывать по 4 часа, кто утром до уроков, а кто после обеда, закончив занятия. Мы, девочки, делали петельки к картузам и пришивали пуговки. Там нас за это кормили похлёбкой из мороженой капусты и давали приблизительно 25 граммов хлеба. Для нас это было большое подспорье в питании.

Продуктовые карточки... Современные дети не знают (и слава Богу!), что это такое. Не знают, что в этом маленьком листочке размером с ладошку, разделенном на крохотные квадратики с числами, была заключена вся жизнь человека. Продавец в магазине вырезал один квадратик и выдавал дневную порцию хлеба: рабочему – восемьсот граммов, служащему – шестьсот, детям и старикам, их тогда называли «иждивенцами», – четыреста граммов. В те голодные времена любой ребенок, даже трехлетний, знал, что такое карточки. Их берегли больше, чем деньги и документы… Да, сытых в те дни было маловато! Случалось и так, что детские продуктовые карточки отоваривались не полностью, т.е. дети не получали полностью продуктов даже по минимальным, полуголодным нормам. Помню, что в октябре 1942 года вышло постановление о том, чтобы дети в городах и рабочих поселках в школах получали завтраки без зачета продуктовых карточек. На завтрак нам полагалось 50 грамм хлеба, 10 грамм сахара, немного овощей и молочных продуктов. Но в нашей школе выдавали на завтраки только кусочек хлеба с повидлом и стакан морса…

Нам тогда было по 12–14 лет, и нас ни в какие списки работающих не включали, так как не было 16 лет. Но у меня до сих пор хранится бумага из архива завода, которая подписана заместителем директора и женщиной, которая выдавала нам обед, что действительно ученики школы №1 работали в этих мастерских без списка.

Безусловно, жить было в ту пору холодно и голодно. Все улицы (у нас был частный сектор) были раскопаны под огороды. Сажали картошку и овощи, особенно мне запомнилась брюква, которая вырастала на радость всем очень большой и вкусной. Мы собирали дикий лук, мамы и бабушки варили суп из зелени, свёклы и моркови, часто добавляли туда очистки от картошки, которые хорошо перед этим промывались и мелко нарезались, варили кисель из лузги. Естественно, что ни о каких макаронах и вермишели речи и быть не могло. Ранней весной мы выезжали на ближайшие колхозные поля и выкапывали из земли оставшуюся прошлогоднюю мёрзлую картошку, дома из неё пекли блины, которые были темно-синего цвета. Но нас это нисколько не смущало и нам казалось, что нет вкуснее пищи на всем белом свете.

В 1943 году рядом с нами начали вырубать лес, чтобы проложить дорогу из города к мосту через Волгу. Именно там и тогда я впервые увидела пленных немцев с пилами и топорами в руках. Мы поднимались на пригорок и смотрели, как они работают. На нас они производили очень унылое впечатление, порой нам было их даже жалко – какие-то понурые, плохо одетые. Они честно делали свое дело, но любили наблюдать за тем, что происходит вокруг. Если они замечали нас, выглядывающих из-за кустов, то они даже улыбались. Некоторые дети бросали им хлеб, который выпрашивали в обед в столовой, но охрана нас всегда за это ругала и отгоняла прочь.

После разгрома фашистов под Сталинградом лица людей, которые слушали сводки с фронта, стали радостнее, светлее, так как наша армия пошла в наступление. Каждый день нам сообщали об освобождении наших городов, с каждой минутой приближалась та минута, когда водрузили флаг над Рейхстагом, когда пришел долгожданный мир…

Мой молодой папа, которому едва исполнилось 35 лет, погиб под Сталинградом в январе 1943, последнее его письмо мы получили в декабре 1942 года. Столько времени уже прошло, а я ведь до сих пор не знаю, где находится его могила!

О Победе сказано, показано и написано очень много. Но мне бы хотелось рассказать еще и о том, как мы, победители, выживали в 1946–47 годах, когда был ужасный голод.

Карточную систему после войны так и не отменили. Я, например, получала на семью из четырёх взрослых и двух детей три килограмма двести граммов хлеба – это была одна буханка с очень небольшим довеском. В этом хлебе отрубей и овса было больше, чем муки. Приходила и делила на восемь порций, как положено по карточке. Ясно, что этого хлеба не хватало. Отоваривали карточки на два-три дня вперёд, когда это было возможно. Но чаще получали на один день и назавтра опять приходилось вставать в очередь с вечера и записываться, а могли за ночь переписать очередь по два, а то и по три раза, так что все руки были исписаны номерами разными карандашами…

Мы привыкли считать, что война – удел взрослых. Но ведь война вторглась и в мир детей, разрушила нашу прежнюю жизнь, сделала ее другой.

Но мы, дети войны, выстояли, мы выдержали, мы честно учились, трудились и помогали строить взрослым новую жизнь. Так пусть же никто и никогда больше ее не разрушит!


ВОЛОВИЧ Леонид Аркадьевич

Родился 9 февраля 1931 года

Доктор философских наук, профессор кафедры педагогики и методики высшего профессионального образования Центра подготовки
и повышения квалификации преподавателей (ЦППКП) при КНИТУ

 

До начала Великой Отечественной войны я жил с родителями на Украине в городе Прилуки Черниговской области. Закончил три класса украинской школы и разговаривал только на украинском языке. Ни одного русского слова я не знал. Это в моей последующей жизни явилось не только мощным фактором изучения русского языка как базовой основы общения, но и социальным мотивом приобщения к другим языкам – узбекскому, немецкому, итальянскому, испанскому, татарскому. За это я во многом благодарен своей судьбе…

22 июня 1941 года я должен был в 8.00 ехать в пионерский лагерь. Собрались мы все в Доме пионеров, однако ни в восемь, ни в девять, ни в одиннадцать часов на ожидавшие нас тележки с лошадьми садиться было не велено. Никто в тот момент не знал, что случилось. И вот 12.00 (исторический час!) – звучит речь В.М. Молотова о наступлении германских войск и начале войны. Право слово, этому извещению никто из нас не придал трагического смысла, всех посадили на телеги и достаточно скоро мы оказались в пионерском лагере.

Первая неделя прошла абсолютно спокойно, а вот к концу месяца недалеко от нас был сбит самолет. Когда через лагерь провели молчащего пилота- немецкого шпиона с четырьмя квадратиками в петлицах, всем стало понятно, что опасность совсем рядом. Мы хорошо знали, что четыре треугольника в петлице военного человека – старшина, четыре вертикальных прямоугольника – полковник. Квадратов самое большее могло быть только три – это старший лейтенант, но никак уж не четыре! Это понимали даже мы, дети. Через три дня я убежал домой, пройдя пешком девятнадцать километров…

В середине июля на Прилуки был первый налет немецких самолетов. Они летели над окраиной города недалеко от нашего дома. Когда услышали гул с неба, мы всей нашей многочисленной семьей выбежали на улицу. И вдруг – взрыв бомбы! На меня самое сильное впечатление произвело даже не то, что нас обстреливали, а то, что отчим, с которым я жил с четырехлетнего возраста, упал на землю, чтобы прикрыть своим большим телом мою родную сестричку, которой только что исполнилось четыре года. В тот момент он даже не думал, что может быть убит…

В начале сентября мы были эвакуированы. Нам сказали, что мы едем в Саратов. Однако уже через 150 километров от Прилук наш поезд был остановлен на полтора часа, и именно эта задержка многим из нас спасла жизнь. Дело в том, что когда движение было восстановлено и мы подъехали к станции, нашим глазам предстала страшная картина – на железнодорожных платформах и соседних путях была свалка трупов, рук и ног. Я мог быть в их числе…

Маршрут эвакуации через казахстанские степи и янгиюльские лагеря привел нашу семью (семь человек) в город Чирчик, расположенный между двумя горными реками в 30 км от Ташкента. С декабря 1941 по август 1944 года мы проживали в бараке, торцом упиравшимся в железную дорогу. В этом недавно созданном промышленном центре была размещена также мощная воинская база с танковыми, авиационными, кавалерийскими, артиллерийскими, пехотными и военно-строительными подразделениями.

Мама нашла себе работу помощника повара в строительном полку, что значительно облегчило нашу жизнь. Я тоже помогал, чем мог. Так, в нашей 12-метровой комнате была печка, для которой необходимо было найти топливо. Именно эту заботу я и взвалил на свои плечи – собирал щепки на военных стройках и черные угольки на железнодорожной полосе, падавшие с товарных вагонов при их перемещении и резком торможении составов.

Однажды недалеко от дома я увидел за забором горку кокса, который считался у нас самым лучшим топливом. Как-то вечером я, перемахнув через забор, подполз к этой горке. Следом за мной туда забрались незнакомый мальчик, мой ровесник, и девочка, примерно четырех лет. Случилось так, что девочка оступилась и кокс посыпался.

Охранники, естественно, быстро отреагировали на шум и выстрелили в нашу сторону. Я находился к ним ближе всего, и они просто чудом в меня не попали. Я бросился бежать со всех ног и никогда больше желания слазить туда у меня не возникало. Чуть позже я получил еще один жизненный урок. Дело в том, что территория вдоль железнодорожного полотна, где я не раз собирал уголь, была четко поделена между несколькими группами мальчишек. Я про это ничего не знал. Однажды я зашел на «чужую» территорию, за что тут же получил удар брошенным камнем ниже спины. Боль была невероятной…

А еще я хорошо помню жаркий летний день 1942 года. Я иду на службу к маме через военный лагерь и вдруг слышу со стороны высокого холма частые выстрелы и вижу бегущих вооруженных солдат. Я был поражен тем, что люди, стоящие рядом, не проявляют паники и беспокойства, молча наблюдают за всем происходящим. И тут я увидел несколько работающих камер, услышал чей-то крик (как потом выяснилось – режиссера) и сразу все понял – снимали кино! Проходила съемка сцены из кинофильма «Два бойца», где были заняты уже хорошо известных в ту пору два актера – Борис Андреев и Марк Бернес. И сколько бы раз я потом ни смотрел этот фильм, сколько бы ни слушал их пение – в памяти всплывала та пережитая сцена…

В конце августа 1944 года мы всей семьей вернулись домой, и с сентября я продолжил учебу в седьмом классе. Той зимой вдруг обнаружился мой талант к пению, и уже через месяц я получил право участвовать в областном смотре художественной самодеятельности. Весной 1945 года в Чернигове я был удостоен первого места и наградой стал полет вокруг города на уникальном тогда самолете «У-2». Честь высочайшая, тем более что это право заслужил один я.

А через год за исполнение песни «Прощайте, скалистые горы» на Всеукраинском смотре художественной самодеятельности школьников я, будучи удостоенным первого места, из рук Н.С. Хрущева получил редчайший дар – вышитую украинскую рубашку. Представьте, что все это происходило в Киеве, и, что я своими глазами видел разрушенную столицу Украины, да и восстанавливаемый тогда уже пленными немцами Крещатик. Легко можно понять ту боль и ту радость, которые в сердце мальчишки засели глубоко и на всю жизнь…

Да, Великая Отечественная война принесла много боли в души и взрослых, и детей. Уже по возвращении в Прилуки мы узнали, что мой родной дед по линии матери был в числе первых двадцати человек, расстрелянных фашистами перед Рождеством, что отчим оказался в плену и погиб в концлагере летом 1942 года. Отец мой с 3 июля 1941 г. до конца войны прослужил в штабе маршала Конева.

Кстати сказать, вернувшись после войны из Кенигсберга, мой папа привез мне военный подарок – скрипку, на которой я играл с большим удовольствием…

Хочу добавить, что дед по линии отца, избиравшийся много лет старостой села Токаревка Тамбовской губернии, в гражданскую войну 1918 г. был расстрелян антоновцами. Так что все наши потери и наша семейная боль понятны всем…

9 мая 1945 года утром в 9.00 я, торопясь, шел в школу. Оказавшись рядом с Домом пионеров, откуда в день начала войны уехал в пионерский лагерь, я услышал так горячо ожидаемую информацию: Великая Отечественная война закончилась нашей ПОБЕДОЙ!

Да, мы – дети войны, испытавшие всю ее боль, несем в памяти и в сердцах своих благодарность старшему поколению, гордость за победителей и глубокое сочувствие всем, кто испытал эти страдания. Не дай Бог повторов…

 

 


ГИЛЬМАНШИН Гадынан Гаянович

Родился 6 апреля 1929 года

Кандидат химических наук, доцент кафедры ТЭП,
секретарь парткома КХТИ (1967–1970 гг.)

 

 

В качестве предисловия к предполагаемым читателям моих воспоминаний вначале хочу сказать о нашем поколении, о тех восьмидесятилетних, которым к началу войны (июнь 1941 г.) было по 10–12 лет от роду, «детях войны».

Известие о начале войны многих застало врасплох и изменило жизнь каждого из нас. Мужчины стали очень серьезными и даже строгими, женщины не скрывали слез.

Уже на второй день после объявления о начале войны работники сельского совета, бригадиры колхозных бригад (речь идет о деревне, где мы жили в тот период) стали ходить по домам и извещать жителей о начале призыва мужчин на фронт.

Каждый день мы наблюдали одну и ту же картину: по деревенской улице на подводах, запряженных парой коней, десятки призванных мужчин уезжали в райвоенкомат для отправки в армию. За ними шли, провожая своих мужей, отцов, братьев и сыновей члены их семей – жены, дети и родители.

Прощальные песни под аккомпанемент гармоней не могли заглушить женского рыдания и детского плача, раздававшегося вокруг.

Время шло, война продолжалась. Мужчин в деревне оставалось все меньше, а тяготы женщин – все больше и больше...

Уже стало известно о селах и поселках, захваченных фашистами. Уже сотни и сотни наших солдат погибли в боях на полях сражений. Уже не было предела человеческому горю, как и не было средств для их успокоения.

Задачи перед сельчанами стояли очень тяжелые. Примеров самоотверженного труда сельчан много, приведу лишь некоторые, выполнение которых позволяло не только сохранить жизнеобеспечение самой деревни, но самое главное – обеспечить необходимыми продуктами фронт.

Весной нужно вспахать колхозные поля (их около 3 тыс. га), провести повседневную, при этом запасы зерна недостаточны. Также нужно вовремя посадить картофель – второй хлеб. После весенних работ идет заготовка кормов для общественного и личного скота (коровы, овцы), прополка полей от сорняков. К концу лета надо вовремя убрать урожай...

Вся эта громадная работа на полях и в личных хозяйствах легла на плечи оставшихся женщин, их рано повзрослевших детей и стариков.

Я и мои сверстники как могли старались во всем помогать старшим: работали извозчиками, возили различные грузы летом на плечах, зимой на санях. Ухаживали за конями, весной пахали поле.

В то время в нашей деревне весеннюю пашню проводили на плугах завода «Красный пахарь» г. Ростова. Это были трехколесные плуги с двумя передними колесами диаметром в 50–60 см и одним задним колесом чуть меньшего диаметра. Это значило, что плуг держится во время пахоты. Для того, чтобы мы, дети, могли управлять двумя запряженными конями, к плугу привязывали доску, на которую нас сажали (как на кресло), коней ставили в борозду друг за другом, вручали нам вожжи для правления конями, и таким образом по борозде от одного конца до другого (это могло быть 400–700 м, в зависимости от размеров вспахиваемого поля) мы пахали, погоняя коней. А они умели ходить по борозде, не уходя в сторону. На другом конце поле нас встречали женщины, аккуратно поворачивали нас в обратную сторону, расставив коней и плуг в борозду, и мы продолжали пахать поле.

Случалось, что отощавшие кони не выдерживали нагрузку, падали и не могли встать. В этом случае и кнут не помогал. Приходилось их поднимать на ноги с помощью работающих по соседству таких же как и мы «пахарей» и продолжать работать. Во время сезонных горячих работ, естественно, многие ребята пропускали школу.

Яркое солнце, тепло, распаханная земля испускает пар, на небе поют жаворонки, а нам так хочется покушать, поиграть хотя бы несколько минут. Так проходит весенний день.

У читателя может возникнуть вопрос: «Были ли тракторы?». Да они появились в деревне, если память не изменяет, летом 1936 года. Но война расставила все по своим местам: нет горюче-сма­зочных материалов, мужчины-трактористы на фрон­те. Хотя к тому времени появились девушки и женщины, которые наскоро выучивались на трактористок и достаточно успешно работали. К сожалению, они не могли ремонтировать технику.

Испытывали недостаток в специалистах-муж­чинах МТС (машинно-тракторные станции)

В период уборки хлебов не было женщин-ком­байнеров. Помощниками комбайнера работали 10–15-летние мальчики. Это было очень почетно. К то­му же комбайнер и его помощник получали на трудодень больше зерна.

Уборку урожая проводили всеми доступными средствами. Вначале урожай скашивали косилкой, называлась она лобозейкой, так как кроме управляющего конями, на платформе сидел второй человек (это, как правило, юноша), который непрерывно сбрасывал урожай. При большом урожае эта непрерывная работа действительно приводила к разогреву лба.



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-12-12; просмотров: 366; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 54.197.64.207 (0.112 с.)