Происхождение и исходное значение слова “Русь”.

За многие десятилетия изучения этимологии слова “Русь” было сформулировано множество гипотез. Предполагались славянские, древнерусские, готские, шведские, иранские, яфетические и прочие варианты происхождения имени, традиционно связываемого с древнейшими восточнославянскими государствами, и также с этносом (этносами), населявшими их.

Исходной точкой изучения онима “Русь” служит его словообразовательная структура. Она рассматривается лингвистами как показатель этнической и языковой принадлежности его носителей. По словам Ю.А. Карпенко, именно

“словообразовательная структура названия отражает его историю, зашифровано повествует о его происхождении”.

Этот путь приводит к довольно любопытным выводам. Уже давно было отмечено, что словообразовательная структура этнонима “русь”, (если, конечно, это действительно этноним) тождественна структуре собирательных этнонимов, заканчивающихся на смягченный конечный согласный (графически передается конечным -Ь): корсь, либь, чудь, весь, пермь, ямь, сумь, и др. Однако все эти названия связаны с неславянскими (балтскими и финно-угорскими) народами, что как будто доказывает изначально неславянское происхождение руси. Действительно в “Повести временных лет” подобные собирательные этнические термины “ являются славянской передачей самоназваний ” и “ не выходят за пределы лесной зоны ” (Г. А. Хабургаев). Еще А.А. Шахматов отмечал:

“Форма Русь... так относится к Ruotsi, как древнерусское Сумь... к финскому Suomi. Мне кажется, что элементарные методологические соображения не позволяют отделить современное финское Ruotsi от имени Русь ”.

Следовательно, можно сделать вывод, что в основе летописного “Русь” должен лежать финно-угорский корень. Однако сколько-нибудь убедительной финно-угорской этимологии слова ruotsi лингвисты предложить так и не смогли.

Настораживает и то, что в собственно финно-угорской языковой среде этот термин использовался для наименования представителей различных этносов: шведов, норвежцев, русских и, наконец, самих финнов (ср.: финск. -суоми Ruotsi “шведы”, Ruotsalsinen “Швеция”; эст. Roots “шведы”, Rootslane “Швеция”; водск. Rotsi “шведы”; литовск. Ruoli “Швеция” и т.п.). Некоторые языковеды предлагали компромиссные варианты, которые, однако, не снимали проблему по существу. Приведу типичный пример. И.П. Шаскольский пишет:

“Остается предположить, что это слово (ruotsi. - И.Д.) относится к общему первоначальному словарному составу данной языковой семьи, т.е. к словарному составу прибалтийско-финского праязыка, существовавшего во II-I тыс. до н.э. и являвшегося общим предком всех прибалтийско-финских языков”.

Несмотря на нерешенность проблемы происхождения интересующего нас этнонима, изучение ее привело к двум очень важным “негативным” выводам:

· слово “русь” вряд ли могло быть самоназванием славян;

· в период формирования ранних государственных объединений слово “русь” вряд ли могло употребляться в качестве названия какого-либо из южных союзов восточнославянских племен.

Тем не менее многие исследователи (чаще всего те, для кого лингвистика не является основным занятием, а вопрос о происхождении слова русь имеет не только сугубо научное значение) продолжают искать собственные славянские корни загадочного имени. Большинство “славянских” гипотез происхождения слова “ русь ” привязывают его к известным топонимам.

Чаще всего его выводят из гидронима Рось (Ръсь) - названия правого притока Днепра, впадающего в него южнее Киева. Так, по мнению М.Н. Тихомирова:

“среди восточных славян в VIII-IX вв. стало выделяться племя, живущее по среднему течению Днепра, в области полян, в древней культурной области, где когда-то была распространена трипольская культура. Но где первоначально находились поселения полян, самое имя которых обозначает людей, сидевших “в полях”, тогда как окрестности Киева были лесистыми и город был окружен “великим бором”, о чем еще помнил летописец? Трудно сомневаться в том, что основная масса полян жила к югу от Киева до реки Роси и по течению этой реки и ее притока Россавы. Здесь при впадении Роси в Днепр находился летописный город Родня, остатки которого видят в Княжой горе, богатой археологическими находками. Сюда в град Родню “на устьи Роси” бежит Ярополк из Киева, убегая от своего брата Владимира Святого. Рось, Россава, Родня соединены в одном месте. Река Рось - только небольшой приток Днепра, впадающий в него с правой стороны. Однако весь бассейн Роси обильно усеян городищами... Быть может, первоначальное название Роси распространилось на все среднее течение Днепра, а корень Рось, возможно уже заключен в геродотовском названии Днепра - Борисфен. В области полян, по которой протекала река Рось находим в IX-XIII вв. Русь, как об этом согласно свидетельствуют летописи. Не варяги назвали страну полян Русью, а осевшие в Киеве “словени и варязи и прочие прозвашася Русью”.

Приведем еще один, более “свежий” пример. Как считает Б. А. Рыбаков,

“...древности V-VII вв., обнаруженные по р. Рось, несколько севернее ее (до Киева) и южнее ее (до начала луговой степи), следует связать с конкретным славянским племенем - русами или росами.

Распространение имени росов-русов на соседнее антское племя северян произошло, очевидно, в VI в. в связи с совместной борьбой против авар и Византии, когда анты Посемья, верховьев Сулы, Псла, Ворсклы и Донца вошли в союз с могущественными и богатыми росами-русами Среднего Приднепровья.

Древнейшей формой самоназвания русских было, очевидно, “рос”, засвидетельствованное и Псевдо-Захарием Ритором для VI в., и топонимикой, и византийскими авторами. Смена “о” на “у” могла произойти позднее (в VIII-IX вв.), когда в Приднепровье появилось много выходцев из северных славянских племен, для которых более характерно “у” - “рус”. Смену “о” на “у” мы видим и в названиях соседних народов: булгары и болгары. “Русская Правда” в ее древнейшей части носит название “Правда Роськая”. Арабоязычные и персоязычные авторы всегда употребляли форму “рус”, а греки “рос”. К этому можно добавить, что имя антского вождя звучит у автора VI в. - Боз, а у автора XII в. - Бус”.

Однако подобные гипотезы неудовлетворительны по нескольким основаниям. Во-первых, по всем законам словообразования, этнокатойконим из этого гидронима должен иметь форму “ Ръшане ”, а не русь / рось. Во-вторых, филологи уже неоднократно обращали внимание на то, что чередование звуков О/У или Ъ/У в восточнославянских диалектах практически невероятно, о чем Г.А. Хабургаев в частности пишет:

“Нет для этого этнонима опоры на восточнославянской почве и в плане этимологическом: известные попытки связать Русь с названием реки Рось (или Ръсь?) лингвистически несостоятельны - для славянских диалектов рассматриваемого времени чередования о/у и даже ъ/у невероятны (учитывая, что термин русь появляется около IX столетия!); а сам этноним в славянской среде известен только с у в корне. (Новое Россия - книжное образование, исходящее из греческой огласовки ‘rvz, где соответствие v славянскому у закономерно). И вообще этот термин на Киевщине не обнаруживает никаких ономастических соответствий, и его появление здесь явно было связано с необходимостью общего наименования для нового территориально-политического объединения, которое непосредственно не соотносилось ни с одним из прежних племенных объединений, а потому не могло использовать ни одно из прежних местных наименований”.

Другими словами, название русь не могло быть производным от корня рос -. Наконец, в-третьих, последние историко-географические изыскания В.А. Кучкина бесспорно доказали, что бассейн реки Рось вошел в состав Русской земли (в узком смысле этого словосочетания) лишь при Ярославе Мудром, т.е. во второй четверти XI в. До этого южная граница Киевской Руси проходила севернее, что хорошо подтверждается археологическими материалами. В частности В.В. Седов отмечает, что южной границей территории, населенной летописными племенами полян (а именно с нею идентифицируется летописная Русская земля в узком смысле),

“служил водораздел между правыми притоками Днепра - Ирпенью и Росью. На юго-востоке полянам принадлежали окрестности Переяславля. Бассейн Роси имел смешанное население. Здесь наряду со славянскими курганами известны многочисленные могильники тюркоязычного населения”.

Другим примером попытки “славянизации” названия русь может служить возведение этого этнонима (естественно, это определение - условно) к топониму Руса (Старая Русса). Однако и здесь данные лингвистики не подтверждают такой возможности: производной от Русы могла быть только форма рушане, что хорошо подтверждается источниками:

“ выеха Федор посадник с рушаны и с Литвою ”. (Курсив мой. - И.Д.)

Не исключено, однако, что топоним Руса и этноним (этнотопоним) Русь могли иметь общее происхождение.

Неприемлема с точки зрения лингвистики и гипотеза, возводящая название Русь к наименованию острова Руяна/Рюген (в развитие уже упоминавшейся гипотезы Ломоносова-Кузьмина) так как наталкивается на серьезные фонетические несоответствия обоих названий.

Предпринимались также попытки (О.Н. Трубачев, Д.Л. Талис, Д.Т. Березовец) связать имя Русь с крымскими топонимами, имеющими готское происхождение: Россотар, Рукуста, а также Rogastadzans Иордана и др. Однако и здесь мы, видимо, имеем просто омонимичные, совпадающие в произношении и написании имена роксаланов, росомонов и многих других. Впрочем, стоит заметить: даже те исследователи, которые настаивают на том, что “ термин русь... тесно связан с южной георафической и этнической номенклатурой ” вынуждены признать, что попытки объяснить его происхождение из собственного славянского материала “ не выглядят убедительными ”.

Итак, приходится констатировать, что до сих пор происхождение имени “русь” продолжает во многом оставаться столь же загадочным, как и двести лет назад. Кроме лингвистических “странностей” с его употреблением в источниках связан и ряд логических несообразностей:

· Почему термин русь сплошь и рядом используется для номинации представителей разных народов?

· Если согласиться с тем, что это имя славяне получили от варягов (что, повторяю, сейчас представляется наиболее вероятной гипотезой), то почему оно не встречается в скандинавских источниках?

· Почему восточными славянами было заимствовано именно это имя, а не имя варяги (кстати тоже неизвестное скандинавским источникам)?

· Если это название действительно скандинавское, то почему на восточнославянской почве оно приняло форму русь, а не русы? Ведь для наименования остальных европейцев восточные славяне использовали исключительно формы множественного числа, а не собирательные существительные...

Многие из перечисленных вопросов снимаются, если признать, что слово “русь” не рассматривалось авторами древнерусских источников как этноним. Видимо, этот весьма сильный аргумент лег в основу гипотезы о том, что русь - термин, относящийся не к этническому, а к социальному тезаурусу восточных славян. Действительно, если он обозначал какую-то социальную группу, то мог относиться к представителям различных этнических групп: датчанам, шведам, норвежцам, финнам, восточным славянам и славянам Восточной Прибалтики. Но какие социальные функции могли объединять этих людей? Приведем мнение Г.Ф. Ковалева по данному вопросу:

“Если вспомнить термин “полюдье” - сбор дани, то можно предположить, что люди - те, кто вынужден был платить дань, а русь - те, кто эту дань собирал. Среди сборщиков дани было много варягов-дружинников, поэтому социальный термин, видимо, был перенесен и на этническое название скандинавов-германцев”.

Действительно, финно-угорские народы еще долгое время названия, восходящие к корню рус -, использовали для обозначения разных народов, бравших с них дань, а также местной финской знати, тогда как слово “люди” стало даже самоназванием одной из финно-угорских народностей (Ljudi).

Здесь к месту вспомнить чрезвычайно интересное наблюдение выдающегося слависта П. Шафарика:

“...У эстонцев сакс, т.е. саксонец, значит господин, а у чухонцев - купец, у итальянцев и французов-“francusingenuus”, а у древних французов прилагательное “norois”, образовавшееся от слова “норманн”, значило “superbe” [гордо, надменно]. У древан полабских прежде их истребления слово nemtjemka (т.е. немка) означало госпожу высокого рода, а nemes (т.е. немец) молодого господина”.

Предлагаемая трактовка “термина” русь как социального обозначения, действительно, довольно привлекательна. Она позволяет согласовать п_о_ч_т_и все разночтения в ранних источниках, в которых они встречаются. Тогда русь может в одних текстах связываться с варягами (если они входят в состав социальной верхушки, собирающей дань), а в других отличаться от них (если речь идет о наемных отрядах скандинавов, приглашенных на время). Так В.Я. Петрухин пишет:

“Историческая ономастика безусловно свидетельствует о том, что русь - более древнее слово, чем варяги: первое отражено в источниках IX в., второе встречается впервые в византийской хронике под 1034 г... Первоначальное значение слова варяг - “наемник, принесший клятву верности”: это название отличало наемников от руси - княжеской дружины - и распространилось в русской традиции с XI в. на всех заморских скандинавов”.

В него могут включаться представители разных славянских племен (также входивших в государственные структуры), но они могут и противопоставляться ему (поскольку речь шла о “рядовых” подданных). В какой-то степени такое предположение, считает В.Я. Петрухин, подтверждается и предлагаемыми скандинавскими этимологиями этого слова:

“Народа “русь” не существовало среди скандинавских народов - так назывались скандинавские дружины “гребцов” (* robs -), участников походов на гребных судах, проникавших в Восточную Европу, получившие в славянской среде название русь, которое распространилось на земли и народ нового русского государства”.

Есть, однако, и вопросы, на которые даже такая “удобная” гипотеза не в состоянии ответить. Например, почему русь часто помещается в перечне этносов? Конечно, быть может прав Г.Ф. Ковалев, который полагает, что социальный термин был впоследствии перенесен на скандинавов, составлявших большинство княжеских дружин? И, быть может, позднее он был действительно распространен на все население, платившее дань этой - “новой”- руси...

Некоторые итоги изучения интересующей нас проблемы были подведены в коллективном труде ученых ГДР, СССР, Польши, Дании и Восточной Германии (1982 г.), а через несколько лет - на русском в СССР. В нем, в частности отмечалось:

“Советские лингвисты за последние двадцать лет детально исследовали происхождение этого северного названия... Выводы их едины: название “русь” возникло в Новгородской земле. Оно зафиксировано здесь богатой топонимией, отсутствующей на юге: Руса, Порусье, Околорусье в южном Приильменье, Руса на Волхове, Русыня на Луге, Русська на Воложбе в Приладожье. Эти названия очерчивают первичную территорию “племенного княжения” словен, дословно подтверждая летописное: “прозвася Руская земля, новогородьци” По содержанию и форме в языковом отношении “русь” название, возникшее в зоне интенсивных контактов славян с носителями “иних языцев” как резулльтат славяно-финно-скандинавских языковых взаимодействий, в ходе которых возникла группа первоначально родственных и близких по значению терминов, позднее самостоятельно развивавшихся в разных языках, наиболее полно и многообразно - в древнерусском.

Первичное значение термина, по-видимому, “войско, дружина”, возможна детализация - “команда боевого корабля, гребцы” или “пешее войско, ополчение”. В этом спектре значений летописному “русь” ближе всего финское ruotsi и древнеисландское robs, руническое rub. Бытовавшие на Балтике у разных народов для обозначения “рати, войска”, на Руси это название уже в IX в. жило самостоятельной жизнью, оторвавшись от прибалтийско-финского, и от близкого от первичного значения скандинавского слова. На ранних этапах образования Древнерусского государства “русь” стала обозначением раннефеодального восточнославянского “рыцарства”, защищавшего “Русскую землю”, нового, дружинного по формам своей организации общественного строя, выделившегося из племенной среды. В XI в. “русин”, полноправный член этого слоя, по “Русской Правде” Ярослава Мудрого, - это “гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник”, то есть представитель дружины, купечества, боярско-княжеской администрации. Он был членом выделившейся из племенных структур и поднявшейся над ними социальной организации: происходит ли он из местной новгородской (словенской) среды либо со стороны, княжеская власть гарантирует ему полноценную виру, штраф за посягательство на его имущество, достоинство и жизнь.

Восстановление в качестве одного из звеньев развития названия “русь” социального термина в значении “войско”, “рать”, “ополчение” позволяет как будто с учетом возможности существования не дошедшего до нас, созданного на древнесеверном языке источника летописного “Сказания о призвании варягов” понять суть искажений этого источника в последующей письменной традиции. Анализ условий, бытования “легенды о призвании” в смешанной, скандинаво-славянской среде привел современных советских исследователей Е. А. Мельникову и В.Я. Петрухина к солидно обоснованным выводам, во-первых, о фольклорно-легендарном характере “триады братьев”, (мнение, уже ранее утверждавшееся в советской историографии), имена которых (Синеус и Трувор) при “скандинавоподобном” облике не имеют убедительных скандинавских этимологий и, в отличие от Рюрика, не являются именами исторических лиц; во-вторых, в составе окружения Рюрика и “братьев” летописная версия предания использует термины “русь” и “дружина”, как взаимозаменяемые. Связь первоначального значения названия “русь” с понятием “войско, дружина” объясняет и летописную формулу “пояша по собе всю русь”: по нашему мнению, в реконструируемом источнике ей могло точно соответствовать нечто вроде allan rop, типа известных формул allan ledungr, allan almenningr, в значении “все войско”. Речь идет о том, что согласившийся на роль служилого князя варяжский конунг (как и позднее делали князья, приглашавшиеся в Новгород) прибыл на службу, мобилизовав все доступные ему силы, куда входила и его личная дружина, и вооруженное ополчение для похода, “русь”. Видимо, именно так понималось первоначальное место и в летописи.

Позднее, когда к началу XII в. название “русь” утратило первоначальное значение социального термина, замененного развитой и дифференцированной социальной терминологией для обозначения феодального господствующего слоя, и когда дальнейшее развитие получило государственно-территориальное понятие “Русь”, “Русская земля”, обозначавшее государство, возглавляемое этим феодальным строем, объединившим “великих князей” и “светлых князей” и “всякое княжье”, “великих бояр”, “бояр” и “мужей”, от которых уже отделились купцы-гости (эта развитая феодальная иерархия отчетливо выступает уже в составе социального слоя “руси” по источникам, характеризующим ее еще в начале IX в.), при изложении “Сказания о призвании варягов” упоминание в новгородских летописях о “руси” Рюрика потребовало пояснений, что и вызвало ошибочную этническую интерпретацию. До определенного времени употребление слова “русь” в социальном, а не этническом значении не вызывало сомнений. Последние следы этой надплеменной природы военно-дружинной “руси” зафиксированы в начале XI в. “Русской Правдой” Ярослава.

“Русь” как название широкого, надплеменного дружинно-торгового общественного строя, консолидирующегося вокруг князя, образующего его дружину, войско, звенья раннефеодального административного аппарата, наполняющего города “ Русския земли ”, безотносительно к племенной принадлежности, защищенного княжеской “Правдой роськой”, - это понятие, несомненно, восточноевропейское. Название этого по происхождению и составу своему прежде всего славянского общественного строя родилось на славяно-финно-скандинавской языковой почве, но в развитии своем полностью подчинено закономерностям развития восточнославянского общества и Древнерусского государства. В силу этих закономерностей происходило и перерастание уже в IX-X вв. социального значения в этническое: “русь” становится самоназванием не только для новгородских словен и киевских полян, “прозвавшихся русью”, но и для варяжских послов “хакана росов”, а затем посланцев Олега и Игоря, гордо заявлявших грекам: “Мы от рода русскаго”.

Таковы результаты историко-лингвистического анализа проблемы происхождения названия “русь””.

Не исключено, что мы имеем здесь дело с контаминацией, своеобразным наслоением омонимичных слов разного происхождения, обозначавших изначально разные группы людей - социальные и этнические. Во всяком случае, судя по всему, именно так обстоит дело с многочисленными упоминаниями разных народов, называемых почти или совершенно одинаково звучащими именами рос, рус, русь и т.п., в источниках раннего средневековья: латино- и арабоязычных, греческих и древнерусских. Видимо, предстоит еще большая работа по их углубленному анализу - с учетом времени и места, к которым они привязаны, а также языка источника, их упомянувшего.

Этническая принадлежность первых русских князей.

Не менее сложной является и проблема установления этнического происхождения первых “русских” князей. Решение ее затруднено еще большей (чем проблема происхождения самого слова “русь”) политизацией результатов “анализа крови” людей, волею судеб (и, добавим, летописцев) оказавшихся во главе формировавшегося государства восточных славян. Естественно, самой острой стала проблема “исторической родины” Рюрика и его братьев, с которых, как я уже говорил, принято почему-то начинать историю Древней Руси. В летописи они приходят “из заморья”. Да и имена их мало походят на славянские. Но признать их скандинавами...

Избавиться от несносных норманнов “антинорманнисты” попытались прежде всего путем “русификации” Рюрика и его братьев. Так М.В. Ломоносов пытался обосновать п_р_у_с_с_к_о_е происхождение Рюрика:

“Когда Рурик с братьями, со всем родом и с Варягами Россами переселился к Славянам Новгородским, тогда оставшиеся жители после них на прежних своих местах Поруссами или оставшимися по Руссах проименованы... Все оные авторы [источников] около четырехсот лет после Рурика и по отъезде Россов о северных делах писали: и ради того знали на берегах Балтийских однех Пруссов; о Россах имели мало знания. И таким образом в следующие веки остатки их известнее учинились, нежели сами главные Варяги Россы. В утверждение сего служит Литва, Жмудь и Подляхия изстари звались Русью, и сие имя не должно производить и начинать от времени пришествия Рурикова к Новгородцам: ибо оно широко по восточноюжным берегам Варяжскаго моря простиралось, от лет давных. Острова Ругена жители назывались Рунами. Курской залив слыл в старину Русна; и еще до Рождества Христова во время Фротона Короля Датского весьма знатен был город Ротала, где повелевали владетельные Государи. Положение места по обстоятельствам кажется, что было от устья полуденной Двины недалече. Близ Пернова на берегу против острова Езеля деревня, называемая Ротала, подает причину думать о старом месте помянутаго города затем, что видны там страринныя развалины”.

Другими словами М.В. Ломоносов попытался обосновать прусское происхождение Рюрика и “всей руси”, с которой тот явился по призыву жителей Новгорода. Эта точка зрения, несмотря на всю ее экзотичность и несоответствие тексту “Повести временных лет” (напомню: согласно “Повести”, новгородцы искали себе князя “за морем”, выражение, которое в “Повести” связано исключительно со Скандинавией), получила в последние десятилетия поддержку со стороны В.Б. Вилинбахова, Г.Ловмяньского и А.Г. Кузьмина. Впрочем, обращение к ней современных исследователей обусловлено чаще политическими, нежели собственно научными причинами. Так, скажем А.Г. Кузьмин, опираясь на идею о восточноприбалтийском происхождении Рюрика выпустил брошюру с характерным и весьма красноречивым названием: “Кто автохтоны в Прибалтике?”. Естественно, она не преследовала какие-то научные цели, а напрямую была связана с положением русскоязычного населения в странах Балтии после распада СССР, и опиралась не на какие-то новые источники, а на все те же теоретические выкладки, плохо согласующиеся с данными современной науки.

Несмотря на упорное нежелание “антинорманнистов” (а к их числу, напомню, относились почти все советские историки) мириться с иноземством Рюрика и его братьев, те не менее упорно отказывались расставаться со своим “антинаучным” происхождением. Большинству исследователей в конце концов пришлось признать, что первые упомянутые в летописи новгородские князья вряд ли могли быть “автохтонами”, славянами. Даже безусловный “антинорманнист” Б.А. Рыбаков допускает возможность отождествления летописного Рюрика с Рюриком Ютландским, известным по западноевропейским источникам. Тем более вероятной такую идентификацию признают авторы, менее скованные в своих построениях априорными теоретическими (точнее, идеологическими) конструкциями:

“Давно уже выдвинутое в литературе отождествление Рюрика с предводителем викингов Рёриком Ютландским (Hroerekr) в последнем своем фундаментальном исследовании поддержал Б.А. Рыбаков. “Доладожский” период деятельности Рёрика (Рюрика) на Западе детально исследован. Рёрик, один из мелких датских конунгов, до 850-х гг. владел Дорестадом во Фрисландии (вскоре после того разграбленном викингами) В 850-е гг. он обосновывается в области р. Эйдер, в южной Ютландии; таким образом, он контролировал выход к Северному морю для Хедебю, крупнейшего к этому времени центра скандо-славянской торговли на Балтике. Возможно, Рёрик участвовал в организованной датчанами в 852 г. блокаде шведской Бирки, основного торгового конкурента Хедебю...

Обращение к этому конунгу-викингу, враждовавшему и с немцами, и со шведами, а в силу того поддерживавшему лояльные отношения с балтийскими славянами, свидетельствуют о хорошей осведомленности славян в ситуации на Балтике. Видимо, в 862 г. состоялись первые переговоры ладожских славян с Рёриком; в следующем 863 г. он еще находился на Западе. Лишь в 862 г., как сообщает Ипатьевская версия “Повести временных лет”, Рюрик и его дружина, видимо, “придоша к словеном первое и срубиша город Ладогу”; это сообщение находится в одном контексте с дальнейшими действиями Рюрика, который “пришел к Ильмерю, и сруби город над Волховом, и прозваша и Новгород... и роздая мужем своим волости и городы рубити: овому Польтеск, овому Ростов, другому Белоозеро”. Речь идет, по-видимому, о единой, согласованной акции, когда представители княжесткой администрации в союзе с племенной верхушкой возвели подчиненные центральной власти укрепления во всех основных политических центрах верхней Руси.

Через шесть-восемь лет, в 870 г., Рюрик вернулся на Запад, чтобы урегулировать владельческие отношения с франкским и немецким королями. За это время, очевидно, в Новгороде оформилась оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись не позднее 874 г., Рюрик успешно подавил сопротивление части племенной старейшины, а чтобы закрепить свое положение, вступил в брак с представительницей одного из местных знатных семейств (“Ефанда” в известиях, извлеченных В.Н. Татищевым из “Иоакимовой летописи”). Умер Рюрик, согласно летописной хронологии, в 879 г.

В целом его деятельность соответствовала прежде всего интересам местной, в первую очередь славянской, племенной верхушки, стремившейся обеспечить прочный контроль над основными центрами и путями, равным образом как и стабильности экономических отношений на Балтике”.

Приведенная точка зрения - лишь один из возможных вариантов конкретно-исторического построения. Гипотетичность его усиливается тем, что авторы опираются, в частности, на сведения Иоакимовской летописи. Она не дошла до нашего времени, поэтому современные исследователи вынуждены пользоваться выписками из нее, попавшими в “Историю России” В.Н. Татищева. Он полагал, что летопись принадлежала перу первого новгородского епископа Иоакима Корсунянина (приехал на Русь в 991 г., скончался в 1030 г.). Позднее удалось установить, что материалы Иоакимовской летописи, касающиеся ранней истории Руси. Вряд ли заслуживают доверия. Этот памятник был составлен при патриархе Иоакиме (1674-1690 гг.), когда тот еще был новгородским митрополитом. По большей части текст Иоакимовской летописи - результат компиляции русских и иностранных известий с присоединением литературных, часто безусловно фантастических “дополнений”, относящихся к XVI или XVII вв. Так что вряд ли есть достаточные основания для “вплетения” в ткань научного исторического повествования совершенно легендарных Вадима Храброго и Ефанды, восстаний новгородской знати против варяжского князя и других подобных сведений... Тем не менее сама попытка исторической реконструкции, в которой сведения ранних русских летописей дополняются информацией, почерпнутой из западноевропейских источников, представляется довольно любопытной.

Вернемся, однако, к проблеме установления этнического происхождения первых “русских” князей. Как мы видели, ссылка на авторитет Б.А. Рыбакова, отказавшегося от поисков славянских “корней” Рюрика, рассматривается как важный довод, усиливающий позиции “норманистов”. Зато глава советской “антинорманистики” вообще отказыает в существовании Синеусу и Трувору. Имена братьев Рюрика возводятся им - вслед за “норманистом” И.Г. Байером! - к оборотам: “sine use” и “tru war”, т.е. “своими родичами” и “верной дружиной”, с которыми и пришел на Русь первый легендарный правитель Новгорода. Появление в тексте “анекдотических” братьев, по его мнению, - следствие недоразумения:

“В летопись попал пересказ какого-то скандинавского сказания о деятельности Рюрика, а новгородец, плохо знавший шведский, принял традиционное окружение конунга за имена его братьев”.

И это несмотря на то, что ономастические изыскания немецкого профессора XVIII в., уже давно рассматриваются как характерный пример так называемой ложной, или народной этимологии. В.Я. Петрухин пишет:

“Существует “народная этимология” имен Рюрика, Синеуса и Трувора, приписывающая образы братьев Рюрика домыслу летописца, неверно понявшего предполагаемый скандинавский текст легенды: Рюрик пришел “со своим домом” (“сине хус”) и “верной дружиной” (“тру-воринг”). Однако древнерусская легенда соотносится со сказаниями других народов о переселении части (обычно трети) племени во главе с тремя (или двумя) братьями в далекую страну”.

Любопытно заметить, что в рассуждениях о происхождении имен Синеуса и Трувора Б. А. Рыбаков уже без всяких оговорок признает Рюрика шведом, хорошо известным современникам: о нем, якобы, ходили даже “некие” сказания. Причем эти сказания, очевидно, должны были быть скандинавскими: ведь имена братьев Рюрика появились в результате неправильного перевода (как справедливо отмечает В. Я. Петрухин, “скандинавского текста легенды”). Тем самым, борясь с “норманизмом”, глава советских “антинорманистов” сам оказывался вынужденным сторонником “норманской” теории.

Вопросом о том, кем по своему этническом происхождению были Рюрик и его братья, не исчерпывается проблема происхождения первых известных нам правителей Древней Руси. Не менее любопытен и вопрос, так сказать, этнического облика первых киевских князей. Сведения о них, судя по всему, столь же легендарны, как и о Рюрике, Труворе и Синеусе. В “Повести временных лет” читаем:

“Полем же жившем особе и володеющем роды своими, иже и до се братьев бяху поляне, и живяху кождо съ своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим. И быша 3 братья: единому имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь. Седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев, а Щек седяше на горе, где же ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, от него же прозвася Хоревица. И створиша град во имя брата своего старейшаго, и нарекоша имя ему Киев”.

О том, что уже во времена первых летописцев рассказ о Кие и его братьях воспринимался как легенда, ясно говорит разъяснение, которое было включено кем-то из киевлян - создателей летописей, полемизировавших со своими новгородскими коллегами.

“Ини же, не сведуще, рекоша, яко Кий есть перевозник был, к Киева бо бяше перевоз тогда с оноя стороны Днепра, темь глаголаху: на перевоз на Киев. Аще бо бы перевозник Кий, то не бы ходил Царюгороду; но се Кий княжаше в роде своемь, приходившю ему ко царю, якоже сказають, яко велику честь приял от царя, при которомь приходив цари. Идущю же вспять, приде къ Дунаеви, и возлюби место, и сруби градок мал, и хотяше сести с родом своим, и не даша ему ту близь живущии; еже и доныне наречють дунайци городище Киевець. Киеви же пришедшю в свой град Киев, ту живот свой сконча; и брат его Щек и Хорив и сестра их Лыбедь ту скончашася”.

Принято считать, что основатели Киева - поляне, т.е. представители восточных славян, населявших Киевское Поднепровье. Иногда их просто называют первыми русскими князьями, хотя из приведенных текстов этого как будто не следует. Согласно Б.А. Рыбакову,

“легендарный Кий приобретает реальные черты крупной исторической фигуры. Это - славянский князь Среднего Поднепровья, родоначальник династии киевских князей; он известен самому императору Византии, который пригласил Кия в Константинополь и оказал ему “великую честь”. Речь шла, очевидно, о размещении войск Кия на дунайской границе империи, где поляне построили укрепление, но затем оставили его и во главе со своим князем возвратились на Днепр”

Заметим, кстати, что предполагаемую интерпретация образа Кия существенно “дополняет” летописную характеристику. Так, скажем, в “Повести временных лет” упоминается лишь о том, что Кий приходил в Константинополь. Б. А. Рыбаков “уточняет” сведения летописца: Кий был приглашен императором, договорился с ним о размещении войск на границе Византийской империи. Появляется здесь и некая династия “Киевичей”. Существование этой “княжеской династии” основывается на упоминании польского историка XV в. Яна Длугоша, который писал, что летописные киевские князья Аскольд и Дир, убитые Игорем, были потомками легендарного Кия. Сведения Длугоша были использованы в работах Д.И. Иловайского (кстати, весьма вольно обращавшегося с фактами) и М.С. Грушевского (стремившегося во что бы то ни стало доказать существование особого украинского этноса уже в IV в.); прибегал к ним в своих исторических реконструкциях и А.А. Шахматов. Впрочем, эта точка зрения в последнее время редко находит поддержку у специалистов.