По прибытіи заточниковъ изъ Терезіенштадта.

Еще въ мартЪ 1915 года до насъ доходили слухи, что будутъ привезены къ намъ въ Талергофъ заточники изъ Терезіештадта (Терезина). И дЪйствительно прибыли они къ намъ весною, въ количествЪ около 400 лицъ. Ихъ не помЪстили въ карантинныхъ баракахъ, ибо было ихъ слишкомъ много, но имъ предоставила команда нЪсколько нашихъ бараковъ между церковью и баней. РазумЪется, что бараки съ терезинцами обвели кордономъ (проволокой и солдатами), a намъ нельзя было съ ними даже издали разговаривать, но мы все таки разговаривали съ ними и подавали имъ даже съЪстные припасы — это зависЪло отъ расположенія духа и бдительности карауловъ: между ними находились иногда хорошіе люди, особенно чехи.

Братское отношеніе чеховъ.

Когда пришлось мнЪ забирать еще зимою изъ карантина моего двоюроднаго брата, іерея Александра, умершаго отъ желтухи, чтобы заняться его похоронами, сказалъ мнЪ караульный (чехъ): „Почему вы батюшка здЪсь?"

— Потому, что я заявлялся русскимъ, — отвЪтилъ я.

— „Знаю объ этомъ и объ этомъ не спрашиваю, но почему дали вы себя арестовагь и сюда привезти; вы должны были заблаговременно бЪжать и скрыться", — сказалъ онъ. На это его простодушіе, тронувшее меня до глубины души, въ отвЪтъ пояснилъ я ему, что арестовали меня такъ скоро по объявленіи мобилизаціи, что не было времени и подумать о бЪгствЪ, a впрочемъ, я, какъ душпастырь, и притомъ не чувствовавшій за собой никакой вины, и не бЪжалъ бы, все равно — пастырю нельзя оставлять свою паству, — такъ пристойнЪе мнЪ, что меня силою взяли.

Въ сентябрЪ 1915 года поЪхалъ я съ др. интернованными въ Грацъ, въ судъ, въ качествЪ свидЪтеля, для подачи показаній по завЪщанію двоюроднаго брата Александра. Къ 8 лицамъ приставили двухъ солдатъ конвойныхъ, капрала (чеха) и рядового (словенца). Какимъ-же вЪжливымъ конвойнымъ оказался для насъ капралъ-чехъ! Какъ онъ понималъ насъ! По сложеніи свидЪтельства, a было уже около 12ч. дня, просили мы капрала, чтобы завелъ насъ въ хорошій ресторанъ обЪдать. — "Конечно,—сказалъ онъ,—я поведу васъ въ хорошо мнЪ извЪстный ресторанъ, гдЪ хозяинъ и хозяйка — чехи, они будутъ вамъ очень рады, когда я имъ скажу, кто вы",—сказалъ братъ чехъ и повелъ насъ. Хозяева приняли насъ дЪйствительно очень сердечно. Мы заказали хорошій обЪдъ для себя и для конвойныхъ, a послЪ обЪда сказалъ я шепотомъ капралу: Оставьте здЪсь словенца съ моими товарищами и будьте столь добры со мною пройтись по Грацу за покупками. — „Хорошо; я радъ послужить вамъ, отче; я пойду съ вами безъ „гвера" (ружья). Черезъ три часа отходитъ нашъ поЪздъ въ Талергофъ, два часа, значитъ, можемъ ходить по городу",— сказалъ братъ-чехъ.

И мы пошли оба, - я видЪлъ всю среднюю часть города и купилъ кое-что для себя и для другихъ.

Но возвращусь къ терезинцамъ. Наконецъ-то выпустили ихъ изъ подъ карантина, или лучше сказать - сняли съ нихъ карантинъ, и, вотъ, пошли мы къ нимъ, a они къ намъ. И кого только не нашли мы между ними! Моего брата, виднаго народнаго дЪятеля въ ТуркЪ и въ турчанскомъ уЪздЪ и о. Мих. Петровскаго, вицемаршала турчанск. земской уЪздной управы, и о. Романа Чайковскаго, замЪстителя депутата въ вЪнскомъ парламентЪ, и г. Курыловича, и ред. „Прикарпатской Руси" д-ра Ивана Льв. Гриневецкаго, и врача д-ра Влад. Антоневича и д-ра Цюка, д-ра Винницкаго, г-жу Матковскую, г-жу Ольгу Байко и многихъ мн. др., самыхъ видныхъ и славныхъ нашихъ патріотовъ, интеллигенцію и селянъ (обоего пола), а между ними и о. Василія Ив. Скобельскаго и о. Киричинскаго, и мн. др.—и не перечесть всЪхъ.

И что мы отъ нихъ узнали! Чего только они не пережили и не перенесли также!

Въ ТерезинЪ (въ давней крЪпости) говорили имъ, что выЪдутъ оттуда, но куда, того не сказано имъ даже тогда, когда, разставшись съ крЪпостью, вошли уже въ вагоны. Только Ъдучи уже въ южномъ направленіи, сказали имъ конвоирующіе ихъ солдаты, что пришелъ приказъ отставить ихъ въ Талергофъ (vulgo въ „Тайфельгофъ"). Услышавъ это, опечалились наши терезинцы ужасно, ибо слышали о нашемъ здЪсь пребываніи много нехорошаго. Во всей державЪ и внЪ ея предЪловъ уже пошла нехорошая слава о ТалергофЪ. Какъ ни старалась наша команда скрыть передъ міромъ свою надъ нами безчеловЪчность, всеже распространилась вЪсть объ этомъ адЪ кромЪшнемъ всякими окольными путями въ свЪтЪ далеко и широко, даже во Франціи, Англіи, Россіи и Италіи. За границами Австріи, читая въ газетахъ о ТалергофЪ, люди думали себЪ, что описанія о безчеловЪчномъ об ращеніи съ нами преувеличены, но я только могу и долженъ здЪсь сказать одно: что всЪ бЪдствія наши въ ТалергофЪ не только не даются представить преувеличенно, но всЪ описанія выходятъ крайне недостаточными и слабыми въ смыслЪ яркости и полноты. И я не въ состояніи нарисовать даже приблизительно той кошмарной картины, которую представлялъ собой проклятый Талергофъ.

Кто-то изъ нашей команды представилъ въ министерствЪ войны въ ВЪнЪ устройство Талергофскаго лагеря и порядки въ немъ такъ привлекательно, что пріЪхала въ Талергофъ комиссія съ цЪлью его осмотра и поселенія въ немъ инвалидовъ. Какъ же ужасно разочаровалась комиссія! Она не только не признала Талергофа подходящимъ мЪстомъ для инвалидовъ, но высказалась, что оно не могло бы служить даже помЪщеніемъ для собакъ.

И въ этотъ Талергофскій лагерь попали наши терезинцы, которымъ братья-чехи старались сдЪлать ихъ пребываніе въ крЪпости по возможности сноснымъ, несмотря на предписанную строгую дисииплину и суровЪйшій тюремный режимъ.

Когда выходили наши терезинцы еще въ ТерезинЪ на прогулку, то встрЪчавшіе ихъ чехи сердечно ихъ привЪтствовали, восклицая: „На-здаръ, братья-русове!"

Терезинская команда помнила симпатично о нашихъ заточенцахъ въ праздники Рожд. Христова, Богоявленія и въ свЪтлые дни Пасхи, и всячески облегчала имъ удовлетвореніе своихъ религіозныхъ нуждъ и соблюденіе родныхъ обычаевъ. Не удивительно, поэтому, что, Ъдучи въ Талергофъ, многіе жалЪли, что Терезинъ оставили.

Въ многомъ измЪнилась наша жизнь въ ТалергофЪ съ прибытіемъ такого множества новыхъ нашихъ узниковъ. Они казались болЪе бодрыми и крЪпкими духомъ и подняли у многихъ изъ насъ упавшій, было, духъ, хотя и терезинцы поняли, что всЪмъ русскимъ нечего надЪяться. Война сложилась тогда для Антанты плохо, но и центральнымъ державамъ появилась новая угроза: Италія объявила имъ войну.

Генералъ Бачинскій.

Еще пока разскажу о событіяхъ въ ТалергофЪ по прибытіи терезинцевъ, долженъ упомянуть о благоволившемъ къ намъ генералЪ Бачинскомъ, котораго назначило министерство смотрЪть за нами, заточниками, въ ТалергофЪ.

Зима 1914-15 г. была намъ страшна, но и вмЪстЪ съ тЪмъ очень нудна, ибо карали насъ не только за табачное куреніе, но и за чтеніе газетъ и книгъ. Запрещеніе курить было совершенно справедливо, ибо мы жили въ тонкихъ деревянкахъ, на соломЪ (до Пасхи 1915 г.); есди бы вспыхнулъ пожаръ, пошли бы всЪ бараки съ дымомъ въ теченіи часа, a тогда съ нами что было бы?

Но страстные курильщики, не только мужчины, интеллигенты и мужики, но и дамы, всячески тайно доставали себЪ табакъ, платили дорого и курили скрытно, даже въ своихъ логовищахъ, подъ одЪялами! О хлЪбЪ-кушаньЪ такъ не спрашивали, какъ о табакЪ! Кого поймали караулы на табачномъ куреніи, забирали все и доносили на кару, въ видЪ ареста, привязыванія на улицЪ къ столбу, или заковыванія въ кандалы. Несмотря на все это, люди тратились, выносили всЪ кары, и все-таки курили. Я видЪлъ однажды, какъ поймалъ караульный сЪдоглаваго интеллигента какъ дЪлалъ себЪ въ „капшуку" (кисетЪ) изъ турецкаго табака папироску. Караульный хотЪлъ капшукъ съ табакомъ отобрать, интеллигентъ не давалъ, тогда солдатъ побилъ прикладомъ старика по рукамъ такъ сильно, что 8—10 дней были руки опухлыя. Черезъ нЪсколько дней—смотрю, старикъ, скрывшись, куритъ,—неисправимый!

Въ томъ, однако, что нельзя было намъ подъ карою ареста или кандаловъ читать, дЪлалась намъ самая большая обида.

Но явился въ мартЪ 1915 г. на смотръ лагеря генер. Бачинскій. Шелъ онъ въ сопровожденіи полковника и офицеровъ главной улицей, всЪ мы должны были стоять передъ бараками. Кто-то изъ нашихъ интеллигентовъ хотЪлъ приблизиться.къ генералу.

Одинъ офицеръ крикнулъ: Zuruck! zuruck! Nicht gestattet!" (Назадъ! назадъ! не дозволено!)

На это генералъ: „Warum nicht gestattet? Darum bin ich ja hier, damit die Internierten in ihren Bedurfnissen sich an mich wenden. Kommen Sie, mein Herr, naher, und sagen Sie gerade heraus, was Ihnen am Herzen liegt." (Почему не дозволено? Я же на то и здЪсь, чтобы интернованные ко мнЪ обращались. Пожалуйте, господинъ, сюда ближе и скажите просто, что вамъ на сердцЪ.)

Тогда подошелъ H.H. и пожаловался на запрещеніе чтенія книгъ и гaзeтъ.

— Ist es wahr, Herr Oberst, dass man hier nicht lesen darf? (Правда -ли, господинъ полковникъ, что здЪсь нельзя читать?)

— Ja, sie sind ja verdachtige Leute. (Да, они вЪдь подозрительные люди).

— Aber was wenn auch verdachtige Leute, aber immer Leute, und dazumal intelligente. Von heule an, wer nur will, darf alles lesen, was in der Zensur war, (Такъ что изъ того, что подозрительные люди, но все же — люди, и притомъ интеллигентные. Отъ сегодня, кто только хочетъ, можетъ читать все, что лишь прошло чрезъ цензуру).

Насъ озарила радость: мы доставали множество книгъ и всякія газеты. Я прочелъ отъ того дня по 7|5 1917 г. очень много и написалъ 10 повЪстей и 10 новеллъ. Даромъ время не прошло.

Терезинцы привезли съ собою много книгъ и мы у нихъ брали ихъ для прочтенія. Многіе покупали себЪ учебники французскаго и англійскаго языковъ, грамматики и словари, русскіе и иные, и учились прилежно; время сходило легче. Гимназисты покупали себЪ школьныя книги и стали приготовляться къ экзаменамъ.

Изъ терезинцевъ прибыли уже нЪкоторые въ Талергофъ съ такими приписками въ документахъ тамошней команды, что могли выйти на конфинацію, и дЪйствителыю затЪмъ вышли.

До прибытія нашихъ терезинцевъ вышли изъ Талергофа уже многіе изъ узниковъ, интеллигентовъ и крестьянъ, первые куда-то на конфинацію (въ Турахъ, Вольфсбергъ, Гроссъ - Флоріанъ, Гнасъ и иныя мЪста), вторые куда-то на работы или въ Гминденъ. На ихъ мЪсто привезено множество лицъ изъ Галичины, русскихъ, поляковъ и евреевъ, за то, что во время русской оккупаціи жили по человЪчески съ русскими. Вотъ вамъ и преступленіе!

Терезинцы иначе относились къ нашей командЪ чЪмъ мы, значительно смЪлЪе, a подражая имъ, осмЪливались и мы.

ИздЪвательства Чировскаго.

Но дали намъ новаго настоятеля, поручика, д-ра Чировскаго, изъ Бродовъ, рьянаго мазепу, съ виду только гладкаго и „масненькаго". Охъ, онъ зналъ ужъ какъ за насъ браться - хуже чЪмъ въ солдатнЪ!

Утромъ въ 6 ч. должны были безусловно всЪ вставать; въ 9 ч. вечера ложиться спать. Сколько разъ пришелъ Чировскій на осмотръ утромъ или вечеромъ, a засталъ кого подъ одЪяломъ (особенно женщинъ), то срывалъ одЪяло, грубо выкрикивая, и поднимались крики и плачъ, ибо часто матери съ маленькими дЪтьми, которыя ночью не давали имъ спать, засыпали утромъ, a это, ужасъ, какъ раздражало Чировскаго. Пошла жалоба отъ женщинъ къ полковнику, ну, и позже уже одЪялъ не срывалъ.

Какъ то въ іюнЪ 1915 г. пришелъ приказъ, чтобы всЪ мужчины въ такомъ и такомъ возрастЪ предстали передъ военной комиссіей къ набору. BсЪ удивились: Verrather-овъ будутъ брать въ солдаты! Но что дЪлать! Приказъ, такъ приказъ. Начался наборъ рекрутъ, наборъ очень твердый и энергичный; брали молодыхъ и старшихъ, годныхъ и негодныхъ, ибо оказалась большая нужда въ солдатахъ для отправки на новый фронтъ,—италіанcкій, a въ дальнЪйшей перспективЪ еще и румынскій! Правда, русская армія оставила Галичину и Буковину и Варшаву, но она не была уничтожена, она все-таки осталась и то нЪсколько милліонная...

РЪкрутскій наборъ и слово „russisch".

Пришла очередь набора солдатъ и изъ интеллигенціи, молодежи и старшевозрастныхъ. И что тутъ оказалось? Почти вся къ набору вызванная интеллигенція записывалась при перекличкЪ какъ русская (russiche Nationalitat);между набранными были доктора правъ, тЪ оправдывались тЪмъ, что у нихъ на докторскихъ дипломахъ вписано: „Nationalitat: russische". Вотъ и возникъ сейчасъ конфликтъ: команда приговорила всЪхъ, которые записывали себя русскими, къ 21-дневному аресту, a затЪмъ и къ „anbinden" по два часа!

И пошли наши за это въ арестантскіе бараки. Одинъ сЪдоглавый свяшенникъ, двухъ сыновей котораго посадили за „russisch" подъ арестъ, просилъ полковника о разрЪшеніи подавать имъ нЪсколько лучшую пишу. Полковникъ сказалъ: „Fur diese Bitte haben auch Sie drei Tage Arrest". (За такую просьбу и Вамъ три дня ареста).

И бЪдный старикъ дЪйствительно просидЪлъ три дня въ заключеніи.

Обо всемъ этомъ происшествіи какъ-то узналъ генер. Бачинскій. Явился онъ снова въ Талергрфъ. Ровно въ полдень идетъ онъ вмЪстЪ съ полковникомъ и офицерами главною улицею вдоль бараковъ и встрЪчаетъ случайно большую массу крестьянъ-рабочихъ, идущихъ съ поля вь бараки къ обЪду. ВЪроятно у генерала былъ разговоръ съ офицерами о словЪ „russisch", ибо внезапно остановился и велЪлъ остановить всю массу рабочихъ. Одного мужика въ одномъ изъ первыхъ рядовъ спросилъ генералъ: „Ты изъ Галичины?"

— Изъ Галичины.

— Ты полякъ?

— НЪтъ, я—русинъ.

Какъ того мужика, такъ, проходя вдоль рядовъ рабочихъ, онъ спрашивалъ еще нЪсколькихъ человЪкъ, и всЪ они отвЪчали: я—русинъ.

Наконецъ обратился генералъ къ офицерамъ и сказалъ: „Da sehen Sie, meine Herren, die rechte Wahrheit; alle diese aus Galizien nennen sich „rusini", Russen, deswegen hat sich so auch die assentierte Intelligenz schreiben lassen". (Такь видите, господа, сущую правду: всЪ изъ Галичины называютъ себя „русинами", русскими, потому и взятая въ армію интеллигенція такъ себя велЪла записать).

Такъ понималъ дЪло генералъ, но мазепа Чировскій, не признавая этого все бЪсновался.

Что дальше говорилъ генералъ объ этомъ, мнЪ неизвЪстно.

И много нашихъ неустрашимыхъ патріотовъ попало въ строгую тюрьму за это слово „russisch", и почти всЪ затЪмъ были поочередно привязываемы къ столбамъ, и подвЪшиваемы на нихъ, почти половина изъ всЪхъ нихъ не выдерживала наказанія: падали въ обморокъ.

A что было съ ними въ полкахъ! Марка „aus Thalerhof" была для нихъ осужденіемъ къ преслЪдованіямъ. Имъ прикрЪплялись позорные значки на шапкахъ или на рукавахъ, повышеній никакихъ не получали, въ боевой огонь должны были идти первыми, если же не пошли бы, то отъ стоявшей сзади за ними команды имъ пуля въ спину!..

Большимъ счастьемъ было для насъ то, что только въ одной части бараковъ велъ надзоръ г. Чировскій. Но онъ, хотя рьяный мазепа и большой врагъ интернованныхъ, за хорошія деньги былъ — заочно усерднымъ помощникомъ нЪкоторымъ интернованнымъ въ ихъ стараніяхъ освободиться изъ Талергофа, и въ такихъ случаяхъ уже безъ различія ихъ національности или политическихъ убЪжденій. Кто далъ ему секретно 200, 400, 600 и 1000 кронъ (а то и выше), того онъ съ помощью „украинской комиссіи" въ ГрацЪ вырывалъ изъ Талергофскаго ада. Долгое время ему это удавалось, но, наконецъ, все таки ножка поскользнулась и онъ завершилъ свое талергофское поприще коллоссальнымъ скандаломъ. Его арестовали, посадили въ ГрацЪ въ тюрьму и отдали подъ судъ. За его нечестное, неофицерское дЪло, за взяточничество и за освобожденіе тЪхъ, которыхъ онъ прежде ухитрялся и успЪвалъ сажать въ тюрьму и подвергать наказаніямъ и оскорбленіямъ, его осудили на деградацію въ рядовые и на служеніе въ арміи въ первыхъ рядахъ италіанскаго фронта, a былъ онъ женатъ и у него были дЪти.

Носилъ волкъ, понесли и волка.

Если въ этой главЪ говорилъ я о нашей радости по поводу разрЪшенія читать книги и газеты, то съ прискорбіемъ долженъ я высказать и ту горькую правду, что именно въ ТалергофЪ имЪли мы случай познать, какъ нЪкоторые нЪкогда въ гимназіи и въ университетЪ учились, для просвЪщенія ли себя и для общаго блага, или же только для хлЪба. Немало мы тамъ узнали такихъ, которые недолго въ школахъ учились, не окончили гимназіи и университета, a все же любили книги доставать и читать, иные же съ университетскимъ образованіемъ прямо отворачивались отъ всякаго чтеній. И не то еще: они послЪ сдачи университетскихъ экзаменовъ, такъ таки дальше ничего никогда не читая, въ научныхъ спорахъ, будучи невЪждами, не только не давали себя разъубЪдить, но на приведеніе документальныхъ данныхъ еще и гнЪвались.

Зашелъ, было, однажды въ одной кабинЪ споръ о томъ, который городъ больше, Станиславовъ ли, или Коломыя. Одинъ, окончившій университетъ, утверждалъ, что рЪшительно по всЪмъ признакамъ Коломыя больше Станиславова. Я былъ противоположнаго мнЪнія, но меня закричали, и я умолкъ, но пошелъ принести Бедекера, принесъ и показалъ всЪмъ имъ документъ, что Станиславовъ значительно больше. И что же изъ этого получилось? Еще больше теперь на меня стали, кричать, говоря: "Ты очень невЪжливъ; ты все на своемъ хочешь поставить; Бедекеръ - это не документъ; мы стоимъ при своемъ мнЪніи: Коломыя больше", Такъ какъ всЪ въ заключеніи лишены возможности и средствъ къ переведенію доказательствъ въ аргументаціи, то можно себЪ представить, до какихъ курьезовъ такіе споры иногда доходили.