Подробности жизни въ ТалергофЪ.

Живо-живо, и даже очень спЪшно строились бараки для интернованныхъ, которыхъ прибывало все больше и больше. Бараки строились по плану военнаго инженера, который ходилъ по Талергофу, въ мундирЪ лейтнанта, все время мрачный, понурый, чрезвычайно строгій, намъ очень непріязненный. За нимъ ходилъ всегда большой песъ-булдогъ. Офицеръ занимался не только постройками, но и всЪми порядками, для рабочихъ былъ чрезвычайно строгъ, часто ихъ „швабскимъ" образомъ бранилъ и клялъ. Многіе офицеры изъ команды мЪнялись, но онъ пробылъ между нами все время отъ начала до конца. Только въ 1916 году, лЪтомъ не видЪли мы его 4—5 недЪль, ибо однажды впалъ онъ въ такую страшную ярость, что его на мЪстЪ схватилъ параличъ. ВсЪ думали, что будетъ уже „по немъ", но онъ, очень крЪпкая натура, вылизался. Unkraut verdierbt nicht.*) [ *) Какъ оправдывается это изреченіе въ жизни людей, покажетъ слЪдующія исторія: Одного лихого человЪка, пьяницу, побили невшутку въ корчмЪ хлопы, — вылизался; позже, въ 1915 году, побили его бабы порядочно, — вылизался; въ началЪ 1917 года побили его тяжело три брата, — вылизался; - въ 1918 году покололъ его смертельно быкъ, — вылилался! ] (сорная трава не исчезаетъ).

Плана построенія Талергофа мы не видЪли, но когда былъ онъ готовъ (лагерь), то имЪлъ видъ городишка.

Весь Талергофъ-лагерь имЪлъ вотъ какой видъ: (см. планъ лагеря на стр. 100-ой).

ПОЯСНЕНІЕ: ВсЪ бараки начертаны такъ: ІІІІІІІ это жилища насъ интернированныхъ; ихъ было больше, чЪмъ я начерталъ, въ каждомъ были по два входа; — Три барака съ дверьми, преимущественно со двора по двумъ сторонамъ противоположнымъ, обозн. II, это бараки для лицъ обоего пола числящихъ свыше лЪтъ 65. Въ баракЪ съ н-ромъ II, обиталъ я съ марта 1916 года съ о. Волошинскимъ отъ Городенки, съ о. Руссинякомъ изъ Лемковщины, съ о. Величковскимъ изъ Загоречка и съ о. Петромъ Дуркотомъ изъ Добрусина, a когда оо. Волошинскій и Руссинякъ уЪхали, то пришелъ на ихъ мЪсто о. Решетыло изъ Магерова и аптекарь изъ Яблонова Котлярчукъ. Съ тЪми былъ я уже до конца. Бараки начертанные какъ здЪсь, это ШШШШ! были бараки для карантинниковъ, для лицъ прибывавшихъ или выбывашихъ.

Стоящіе бараки имЪли такой фронтовой видъ: (см. стр. 101).

ВсЪ бараки были крыты папою (толемъ) и часто мазаны теромъ.

ВсЪ меньшія зданія обозначены точками, эти были на главной улицЪ, ближайшіе къ кухнЪ, перенесены въ 1915 году за бараки на мЪста обозначены такъ: ШШШ Кухонь съ временемъ было построено большое число.

ГдЪ поставилъ я знаки •, тамъ вколочены были насосы, — здЪсь были колодези для всЪхъ.

ВсЪ мЪста назначенныя: ШШШШ это были подъ крышами цементныя отхожія (съ половины 1915 года). Какіе были они сначала, почти цЪлый первый годъ, скажу ниже.

ВсЪ бараки при н-рЪ III были подземны (какъ бы сутерены), крытые землею и папою, — эти были несноснЪйшіе, и ихъ было большое число.

 

 

ГдЪ была церковь (собственно костелъ), два трактира, пожарная стража, то позначилъ я словами; зданія позначенныя крестиками — это были покойницкія.

Знакъ + указываетъ, гдЪ стояла каланча, на • ней громадный котелъ, большой резервоаръ, доставляющій воду въ бараки, но не во всЪ.

Зданіе это былъ какой-то магазинъ; зданіе возлЪ числа 5 и 6, были помЪщенія для карауловъ (для „вахи").

МЪсто, въ которомъ вписана буква "А",было плотно огорожено высокими досками; всЪмъ намъ интернованнымъ не было свободно туда ходить, a въ построенныхъ въ немъ трехъ баракахъ и сидЪли тЪ, которые были подвергнуты уголовному слЪдствію, и тЪ, которые, по приговору къ аресту въ ГрацЪ, еще не могли туда сейчасъ быть переведены.

а) бараки интернированныхъ.

 

Бараки для карантинныхъ.

За воротами „Б" путь, ведущій къ ближайшей желЪзнодорожной станціи „Абтиссендорфъ" и къ нашей новой почтЪ Детлингь-Талергофъ" (Zettling-Thalerhof).

За этимъ путемъ, противъ воротъ „Б", стояли два барака (гораздо лучше построенные, и на комнаты раздЪленные), въ этихъ зданіяхъ помЪщался почтовый складъ для насъ, канцеляріи для военныхъ чиновниковъ (офицеровъ и подофицеровъ), подъ начальствомъ полковника, который съ капитаномъ и офицерами, a также съ парохомъ (о. Карпякомъ) для насъ назначеннымъ, въ этомъ одноэтажномъ домЪ обиталъ; въ немъ вписалъ я слово „команда". Зданіе, въ которомъ вписанъ н-ръ VI, это была наша первая кантина, куда первой осенью и зимой, могли мы подъ карауломъ двухъ солдатъ ходить купить себЪ хлЪба, булокъ, чаю, кофе, сахара, шоколада, какао, соли, лука, колбасокъ, колбасъ, ветчины, свинины (именуемой Kaiserfleisch), чеснока, свЪчъ, спичекъ и табаку. МенЪе чЪмъ 20 лицъ, не могло насъ въ кантину идти, и то должны мы были точно соблюдать военный порядокъ (zwa-a-zwa), a поступать передъ окно по одному, по очереди, сохрани Господи, чтобъ кто кого опередилъ. Иногда случалось, что пришли 2—3 и 4 компаніи интернованныхъ обоего пола и всякихъ сословій, по 20, 30 и 40 лицъ, такъ надо было долго выжидать и тоже нельзя было перебЪгать компаніи компанію.

Купля съ приключеніями.

МнЪ случилось однажды передъ кантиною такое: Я находился во второй компаніи, — съ боку стояла третья.

Когда уладила первая компанія свою куплю, хотЪла подступить моя (вторая) подъ кантину, но солдатъ отъ третьей велЪлъ своей компаніи подступить. Я дерзнулъ сказать, что наша компанія пришла раньше, и что должны мы теперь приступить къ кантинЪ. На это примЪчаніе крикнулъ солдатъ третьей компаніи грозно: „Schweig"! sonst bekommst du eine Ohrfeige" (молчи! Иначе получишь пощечину). Я, конечно, умолкъ, нашъ солдатъ за наше и свое право не постоялъ, такъ, что вслЪдствіе этого настоялись мы до изнеможенія.

Кантинярка (нЪмка) смотрЪла на насъ, какъ на предателей, какъ на враговъ державы, a собственно какъ на враговъ нЪмцевъ, и открыто, громко к вызывающе это высказывала.

Кантинярка повышала цЪну на товары ежедневно, a иногда и въ тотъ же самый день. НапримЪръ брала однажды у одной компаніи за головку чеснока по 6 гел., у слЪдующей уже по 10 гел. Кто такъ не платилъ, не получалъ уже ничего больше. Собирала она отъ насъ великіе капиталы и богатЪла очевидно скоро. На это жаловались интернованные много, ибо ужасъ, какъ плохо стояли наши карманы. Черезъ двЪ недЪли остался и я безъ копЪйки. Еще черезъ двЪ недЪли привезли въ Талергофъ и моего сына. За себя я еще до теперь не уронилъ ни слезы, но увидЪвъ передъ собою сына, іерея и катихита, отца четверыхъ дЪтей, я горько заплакалъ и сказалъ: „Сыну! и ты здЪсь?!" — „А кто же я? A развЪ я хуже батюшки? Если достойны вы здЪсь быть, то радуюсь, что и я этого удостоился". О! какъ ободрили меня эти слова! Какъ горячЪй сталъ я сына любить. ПослЪ долгой паузы, спросилъ я сына: „Есть ли у тебя какія деньги?" — „Я взялъ съ собою 180 кор." — „Дай же мнЪ въ займы 20 кор." — Онъ далъ мнЪ этихъ 20 кор. О какимъ богачомъ я себя чувствовалъ!

Интернованный священникъ изъ Лемковщины, о. Александръ СЪлецкій, зная, какъ обдираетъ кантинярка всЪхъ, сказалъ разъ объ этомъ капитану, у котораго какъ-то былъ въ милости. Капитанъ вЪроятно сдЪлалъ кантиняркЪ упрекъ. Сейчасъ слЪдующаго дня пришелъ о. С. передъ кантину, a кантинярка знала его уже, ибо часто покупалъ всякое для себя и для другихъ. „Sie bekommen nichts mehr von mir. Sie sind ein Verrather und haben auf mich geklagt!" (Вы y меня ничего больше не получите. Вы — предатель и жаловались на меня). ПослЪ этихъ словъ повалился o. A. C. на землю и — скончался отъ разрыва сердца!.. Вотъ что должны мы были неповинно испытывать и переносить!

Гангары какъ жилища.

Передъ домомъ команды стоялъ громадный домъ и помЪщеніе для аэроплановъ (все это именовали гангарами *) [ *) Собственно именуются „гангардами" (Hangards) каменныя зданія для войскъ вь нововременныхъ крЪпостяхъ. ] Первые транспорты нашихъ интернированныхъ жили именно въ этихъ гангарахъ, a между ними мои братья, мой зять, д-ръ Михаилъ Людкевичъ изъ Перемышля, и. Вл. Волошиновичъ изъ Щавнаго съ сыномъ, о. Игн. Мохнацкій изъ Войтковы и мн. др. По переведеніи всЪхъ изъ гангаровъ въ бараки, стали строить въ гангарахъ аэропланы, и съ того времени видЪли мы ежедневно упражненія летчиковъ на равнинЪ за проволочными оградами и въ воздухЪ надъ ними и нами съ трехъ часовъ утра до поздней ночи. Непріятный шумъ и шорохъ и гулъ аэроплановъ слушали мы все время нашего пребыванія. Мы должны были часто видЪть и то, какъ аэропланы падали и разбивались, - иногда побились смертельно или убились и летчики.

Еще примЪчу о „шопЪ" (сараЪ), въ которой многіе интернованные по 2, 3, 4 и 6 недЪль томились, гдЪ жилъ и я съ сыномъ, съ о. МонцЪбовичемъ старшимъ, съ о. КушнЪромъ, который черезъ 2 дня умеръ, съ г. Лукашевичемъ изъ Вышатичъ, который съ трудомъ двигался на костыляхъ и былъ очень боленъ и глухъ (и его привезли сюда!) и тоже черезъ пару недЪль умеръ.

Несмытый срамъ на державу за это интернованье людей ни въ чемъ неповинныхъ и за такое звЪрское обрашеніе съ ними.

Еще укажу на зданіе „магазинъ", гдЪ держался для многихъ изъ насъ нужды ради (чтобъ не ходили люди нагіе и босые) складъ бЪлья, платья, обуви и покрывалъ, и о домЪ на хлЪбъ, за которымъ долгое время должны были ходить всЪ по очереди, мужики, бабы, господа и госпожи и нЪжныя барышни, въ хорошее и нехорошее, въ теплое и морозное время.

Кладбище.

A за равниною для разбЪга и размаховъ аэроплановъ назначила команда мЪсто подъ кладбище, на которомъ за 30 мЪсяцевъ похоронено нашихъ братьевъ и сестеръ (ихъ меньше) около 1700 лицъ! Легли тамъ: д-ръ М. Людкевичъ, о КушнЪръ, о. Шандровскій, о. Полошиновичъ, о. Малинякъ, о. О. Полянскій, оо. Александръ и Несторъ Полянскіе, р. Николай Гмитрыкъ, о. Іер. Куновскій, д-ръ Дорыкъ, о. Дроботъ, дьякъ Никол. Стыранецъ и мн. др. доблестныхъ нашихъ патріотовъ. ВЪчная имъ память!

Жизнь въ баракахъ.

Со временемъ перевели всЪхъ насъ изъ гангара, изъ палатокъ и изъ „шопы",въ готовые бараки и, вотъ, началась въ нихъ наша заточническая жизнь, такъ очень далеко отъ своихъ, подъ терроромъ военной команды, при скудныхъ, сумбурныхъ и лживыхъ извЪстіяхъ о войнЪ.

Намъ не было свободно много ходить по двору; намъ нелегко доводилось ходить въ др. бараки къ своимъ знакомымъ, чтобы другъ друга радовать или чтобы другъ другу въ чемъ-нибудь помочь. Насъ всегда подозрЪвали въ злонамЪренности и считали касъ крайне вредными и опасными людьми. A между тЪмъ, всЪ мы, заточники, оказались ввиду всего начальства спокойными и корректными и, кромЪ того, — за малыми исключеніями — заключенные были, т. е. оставались и здЪсь людьми набожными и богомольными. Между нами находились и два интелигентныхъ англичанина. Одинъ изъ нихъ, познакомившись съ нами и присмотрЪвшись намъ, оказывалъ намъ симпатіи и дружбу, жалЪлъ насъ крЪпко и говорилъ: „Вы, русскіе, удивительный народъ. Васъ здЪсь такъ много и всЪ вы такъ ужасно угнетены, загнаны и прижаты, и все же здЪсь — только тихіе богомольцы! Думаете ли вы, что вы себЪ этимъ положеніе и долю поправите? Никогда! „На похиле дерево и козы скачутъ!"—былъ смыслъ его рЪчи. Если бы было здЪсь насъ столько, сколько васъ, мы бы всего этого варварскаго террора и часа нестерпЪли!"

 

 

Крестьянинъ Мефодiй Васильевичъ Гриникъ изъ Яблоницы поль.

 

Намъ горько доставались и комомъ въ горлЪ ставали всЪ куски хлЪба, всЪ завтраки обЪды, и ужины. Иногда приказывали намъ сидЪть преспокойно на своихъ логовищахъ съ посудой и ждать въ совершенномъ молчаніи подаянія одной варехи какого-то постнаго, a то и поистинЪ отвратительнаго кушанья; иной разъ велЪли намъ ставать на дворЪ возлЪ барака, zwa-a zwa, для полученія кушанья, и сохрани Господь, чтобы кто-нибудь другъ друга опередилъ. Поплатился бы! Все такое обращеніе съ нами было для насъ крайне унизительно и оскорбительно. Но что было дЪлать?

Весьма печально проходили намъ все дольшими стававшіе вечера и ночи, ибо бараки освЪщались скудно, только двумя керосинными лампами, но мы и за это благодарили Бога, ибо въ неосвЪщенныхъ баракахъ было бы гораздо хуже.

Наши ночлеги первой осени и первой зимы были и жалки и опасны, ибо мы спали плотно другъ возлЪ друга, чаще всего не роздЪваясь и обуви не снимая, и при томъ здоровые возлЪ больныхъ, a больныхъ, то червонкою, (поносомъ), то тифомъ, то маляріей, и даже чахоткою, постоянно бывало много. Мы спали — это надо помнить — на одной истертой соломЪ, постеленной на мокрой землЪ!

При всемъ этомъ бЪдствіи всЪхъ насъ обсЪла страшная нужда — милліоны вшей. Мы, правда, переводили два раза въ день старательное ихъ гоненіе-избіеніе, но вся наша борьба съ ними оказывалась безуспЪшной, онЪ удивительно живо вновь появлялись. ОнЪ то и разносили заразныя болЪзни съ однихъ узниковъ на другихъ, по всЪмъ баракамъ.

Смерть и похороны.

Было первой зимой немало такихъ случаевъ, что изъ интернованныхъ, ложившихся вечеромъ спать, утромъ нЪкоторые уже не просыпались. Если же кто въ баракЪ умеръ, то сейчасъ клали его въ самый примитивный гробъ и выносили на дворъ подъ баракъ, гдЪ покойникъ и лежалъ до похоронъ, которые отбывались скоро, — черезъ 8-10-12 часовъ по смерти.

Только немногимъ удавалось получить изъ Граца лучшіе гробы и быть похороненными торжественно. Изъ упокоившихся въТалергофЪ священниковъ, напримЪръ, бЪдный и несчастный о. Несторъ Александровичъ Полянскій, умершій въ больницЪ(!) на тифъ, злобно варварски былъ больничнымъ персоналомъ на разсвЪтЪ дня, только въ одномъ бЪльЪ и въ наскоро и грубо сколоченномъ гробЪ, съ иными бЪдными покойниками, забранъ и отвезенъ на кладбище и въ отсутствіи кого бы ни было изъ своихъ и безъ похороннаго отпЪванія похороненъ! Въ этомъ виноваты трусливая команда лагеря и чудовищно трусливые больничные врачи.

Что касается вшей, то были онЪ истреблены только тогда, когда уже была намъ построена баня, a въ ней паровой дезинфекціонный аппаратъ, нагрЪваемый чрезвычайно сильно. Всякое бЪлье, платье и всякія покрывала сдавались въ этотъ аппаратъ и получались обратно уже съ совершенно убитою массою вшей.

Въ началЪ 1915 года, были назначены и передЪланы два барака сначала (№ 14, a позже № 13) въ больницу, но когда лЪтомъ того г. прибыла комиссія изъ ВЪны осмотрЪть Талергофъ, то генералъ, глава комиссіи, сказалъ, что похожи эти больницы скорЪе на нужденный магазинъ, но не на больницу. ПослЪ этого были построены значительно лучшія больницы въ мЪстЪ, гдЪ я отмЪтилъ на планЪ.

Изъ-за тифа вышло не лишь то несчастье, что умерло повально столь много людей, но еще и другое, a именно то, что все платье заболЪвшихъ тифомъ крестьянъ, ихъ домашнее льняное или конопляное бЪлье, ихъ сЪраки и кожухи, ихъ обувь, и вообще ихъ вещи, ими самими сдЪланныя, и потому и крЪпкія и драгоцЪнныя, были сожжены, a имъ было взамЪнъ выдано самое дрянное, ничтожное и тандетное (плохого качества). Такъ ограбленные люди остались въ буквальномъ смыслЪ слова нагими!

Не могу обойти молчаніемъ еще и того печальнаго обстоятельства, что больныхъ тифомъ больничная прислуга ловко обкрадывала, особенно крестьянъ, которыхъ некому было взять въ защиту и опеку, ибо въ бараки тифозныхъ больныхъ и тифозныя больницы, никому изъ насъ не было позволено ходить.

Жаль было смотрЪть и на реконвалесцентовъ: они ходили около своего барака въ одномъ бЪльЪ, завернутые одЪялами или коцами, худые и блЪдные какъ тЪни и голодные до обморочнаго состоянія. Имъ подавали Ъсть только "юшку" (жидкости). Мало кто изъ реконвалесцентовъ получалъ украдкой по стакану молока или по куску булки.

Группа ссыльныхъ въ Wuernsdorf ad Poeggstall: о. Григорiй Стецевъ изъ Станковецъ, о. Iоаннъ Созанскiй изъ Во-лощи, о. Iоаннъ Лозинскiй изъ Горпина и Иванъ Макс. Пашкевичъ изъ Львова (снимокъ сдЪланъ 6-го февр 1916 г.)

 

Меня просилъ однажды мой любимецъ, Стефанъ ФЪрко, чтобы доставить ему стаканчикъ молока и хотьбы одну булку: и этого нашего разговора караульные не замЪтили. Но когда я ему желаемое уже доставилъ, налетЪлъ на меня караульный съ крикомъ: "marsch! marsch! bekommst gleich a Watsch! („пошелъ вонъ, пошелъ! a то сейчасъ оборвешь по мордЪ!") Но я не убоялся; я поставился къ караулу остро: „Я не принимаю такихъ словъ; мнЪ нельзя говорить „marsch", я старый священникъ". Въ этотъ моментъ прибЪжалъ капралъ и спросилъ, въ чемъ дЪло. Я ему пояснилъ, онъ записалъ мое имя, посмотрЪлъ пристально и ушелъ, но къ рапорту меня не вызывали.