Место окказионализмов в художественном творчестве А.И.Герцена

Любое художественное произведение является, в первую очередь, выражением личности своего создателя как в плане совокупности идей, так и на уровне их лингвистической реализации. Чем выше избирательная способность писателя, тем менее стандартизованной становится его художественно-речевая система, организованная в соответствии со стилем, художественно-эстетической культурой, мировоззрением писателя и конкретно проявляемая в максимальном контексте произведения — микроструктуре данной речевой деятельности [4, с. 47]. Одним из способов реализации индивидуальности автора посредством имеющихся в языке средств является создание индивидуально-авторских образований, или окказиональных слов, которые, по словам Н. Г. Бабенко, «отличаются исключительными образопорождающими возможностями» [6, с. 32]. О. С. Ахманова в «Словаре лингвистических терминов» дает следующее толкование термину «окказиональный» - «не узуальный, не соответствующий общепринятому употреблению, характеризующийся индивидуальным вкусом, обусловленный специфическим контекстом употребления» [5, с. 284].

Для анализа типов и функций окказионализмов в прозе Герцена мы выбрали его книгу «Былое и думы». В начале исследования остановимся на особенностях языка, которым автор повествует в данном произведении.

«Былое и думы» – очень некнижная книга, в ней запечатлена рядом с речью множества ее героев, живая речь главного героя, ее автора, иногда построенная, пронизанная единоначатиями, ораторская, произносимая как бы с трибуны, громоздящая, как этажи, период на период, чаще – застольная, комнатная, полная юмора, отступлений, шуток, каламбуров, намеков – но всегда непринужденная, естественная, чуждая окостенелым формам специфически книжного стиля. Естественность, непринужденность языка (зависящую, главным образом, от синтаксиса) Герцен высоко ценил и стремился сохранить ее в письмах (особенно в письмах зрелой поры), в статьях (даже научных) и в «Былом и думах». «Между словом живым и мертвой книгой есть среднее – это письмо» [22, с. 5], – говорил Герцен, и десять томов в собрании его сочинений, отданные письмам, лучшее подтверждение этих слов. В письмах Герцен выражает свои мысли и чувства с полной свободой, живостью, легкостью, как будто между ним и его корреспондентом не лежит пространство, как будто это не листок бумаги, а он сам.

По отзывам современников, говорил Герцен даже лучше, чем писал; друзья и знакомые постоянно сравнивали его речь с фейерверком, калейдоскопом, искрящимся вином, – вообще с каким-нибудь сверканием, блеском. «Неугасающий фейерверк его речи, – писал, например, о Герцене П. В. Анненков, – неистощимость фантазии и изобретения, какая-то безоглядная расточительность ума – приводили постоянно в изумление его собеседников» [3, с. 45].

Речь Герцена сверкала каламбурами, перервалась игрой слов, поражала неожиданностью антитез, внезапностью переходов от глубокомыслия к остроумию, потоком, каскадом образов. Все эти черты, создающие впечатление блестящего фейерверка, присущи и его письменной речи – его прозе. Характеризуя публицистику Герцена, и Чернышевский употребляет выражение «блеск таланта».

Язык герценовских писем – для печати и не для печати – язык статей и в большой степени «Былого и дум» удивлял и привлекал современников своею живостью, жизненностью прежде всего потому, что герценовская устная речь, перейдя с его уст па бумагу, сохраняла силу и энергию разговорного синтаксиса. Но и не только поэтому. Добиваясь от своего стиля прежде всего выразительности – даже не выразительности, а поразительности – Герцен вносил в язык своих статей, писем, воспоминаний множество мгновенно родившихся, созданных на лету – как и создаются они обычно в разговоре, – останавливающих внимание новшеств. Книги его сверкают новыми словечками, новыми формами слов, новыми оборотами речи, неожиданными, первозданными, – вот что, кроме разговорности синтаксиса, усугубляло ощущение живости, жизни, жизненности. Герцен распоряжался родным языком не только как наследник, принявший в свои владения неисчислимые богатства народной и литературной речи, но и как творец, созидатель. Родной язык был для Герцена не застывшим камнем, а мягкой глиной, из которой он свободно и прихотливо лепил новые формы слов. Ведь каждый великий художник творит не только на языке своего родного народа – скажем, на русском, – но и на своем, им самим созданном, до него никогда не существовавшем: Гоголь на гоголевском, Достоевский на достоевском, добывая из недр национального сознания новые, до тех пор не имевшие воплощения, богатства.

Герцен писал на герценовском... «...вчитаешься, даже и неправильно, а между тем так сказано, что лучше и не скажешь, – говорил, перечитывая Герцена, Ленин. – Какой богатый в действительно могучий русским язык!» [22, с. 17].

Язык Герцена дивит изобилием неологизмов, каламбуров, всяческого рода игры слов, причудами синтаксиса – но все эти новшества не режут слух, а только дивят и радуют, вызывая в читателе именно те чувства и впечатления, которые желал вызвать автор, потому что, при всей своей новизне, необычности, созданы они в полном соответствии с духом и строем родного языка; причудливые, затейливые, поражающе новые, они в то же время совершенно понятны.

Двадцать три года провел Герцен за границей, среди иностранцев, но он по-прежнему, как дома, не только в совершенстве знал и воспроизводил русское просторечье и речь русских образованных людей, не только помнил русский язык, но и сохранил творческое к нему отношение. Так, например, он оказался в силах создавать новые поговорки по образу и подобию народных. «Ученое правительство» перевешало их, – написал он о декабристах и правительстве Николая I, – «посадило на снег и руду». В новом качестве воскресла тут поговорка «посадить на хлеб и па воду» – за нею перед взором читателя открылись снежные пустыни Сибири, рудники и люди и цепях.

И нерусские и просто неловкие обороты хотя и не часто, но в герценовских статьях того времени в самом деле встречались (особенно в ту пору, когда он изучал германскую философию и вырабатывал вместе с Белинским русскую философскую терминологию), но гораздо существеннее – и характернее – для языка и стиля Герцена другое: с детства зная французский и немецкий, овладев впоследствии итальянским и английским, прожив полжизни вдали от России, часто употребляя в разговоре и письмах иностранные слова, он тем не менее не подчинял русский язык иноязычным формам, а напротив – иноязычье в своих писаниях нередко подчинял законам и стихии русского языка. Противоположные случаи – исключение, и вовсе не они преобладают в его стиле. Чаще всего Герцен на такой манер обращался с иноязычьем, что иностранное слово под его пером обретало вместе с русским окончанием новый, потребный автору и, как всегда у него, разительно-неожиданный смысл. «Смешение языков» не только не мертвило, не иссушало слог Герцена, а напротив – делало его еще более живым и острым. Русификация иноязычья служила Герцену, главным образом, для высмеивания и вышучивания противников, для жестокого издевательства над ними.

Каламбур, игра слов – этим славился Герцен в дружеском круге. С его уст каламбуры переходили в его письма, а впоследствии в статьи. Угощая однажды в деревне друзей, он извинялся перед ними, что на второе подали к столу «перетеленка и недоговядину», а через много лет в письме назвал Брюссель «Недопариж и Переницца».

В поисках выразительности Герцен ставил иногда существительные, не имеющие множественного числа, во множественном: мы найдем у пего «веры», «патриотизмы», «гибели», «зависти», «позорные миры», «междоусобные брани»; создавал он новые слова и словосочетания, например, новые существительные: «умоотвод», «немцепоклонство», «словонеистовство», «словобоязнь»; глаголы: «подробничать», «сестромилосердничать», «магдалиниться», «осюрпризить», «сманифестить». Если в языке существуют «идолопоклонство», «громоотвод», «водобоязнь», то почему не быть «умоотводу», «немцепоклонству» и «словобоязни»? Новые эти слова в общее употребление не вошли, но в письмах и в статьях Герцена звучали уместно и даже победоносно, ибо вылеплены были в полном соответствии со стихией русского языка и герценовского юмора. Новую силу обретали в герценовском тексте приставки: «благодушный монарх и опричники, – писал он, – доказнивают через год, чего не успели казнить в прошлом»; реакционеры опасаются, что «не всю Польшу вывешают и ушлют в Сибирь»; он писал: «вдумать в дело комплот», «всечь в порядок»... Создавал Герцен и новые синтаксические формы: «Ямщик все плачет свою песню» – плачет песню! «Вольтер хохотал, печатая вне Франции свой смех»; у него мы встретим «танцевать историю», «шалить в конгрессы» и даже: правительство «созвало каких-то нотаблей и велело им молчать свой совет». Высекал он резкий, останавливающий внимание смысл и неожиданным употреблением творительного падежа: о Николае I в одном из статей сказано, например: «нравственная жизнь всего государства понизилась им»; о русской истории: «кнутом и татарами нас держали в невежестве, топором и немцами нас просвещали»; он насмешливо спрашивал – «не нужно ли еще кого выстирать уничтожением цензуры?» и даже: «надеюсь, вы были довольны сквозь-строем, которым я провел наше общество»; он говорил о себе: «русским станком я возвращался домой», и о правительстве Александра II, пришедшем на смену Николаю I, «правительство... надменное отсутствием пороков покойника», и о русском обществе, которое воспрянуло было духом в 1855 году: «все, проснувшееся к новой жизни смертью Николая».

Игрою слов случалось Герцену подчеркивать, выводить наружу, делать ясным для каждого жгучий политический смысл событий: об одном из завоевательных походов Наполеона I он, играя словами, написал: «великая армия, освобождавшая народы, заняла Женеву и тотчас освободила ее от всех свобод». «Освобождать от свобод» – более кратко и более разительно определить контрреволюционную сущность наполеоновских войн, кажется, нельзя... Обращаясь к солдатам царской армии, униженным и забитым муштрой и обреченным к тому же, волею царской власти, совершать насилие над другими народами, Герцен писал: «расскажите... как вас наказывали и как вами наказывали». В этом «вас и вами» весь ужас положения русского солдата в ту пору... Эпитеты у Герцена работали со звонкостью пощечин: он писал «секущее православие», «секолюбивый князь», «всепожирающая Пруссия, всеудушающая Австрия»; когда же ему нужно было усилить удар, он щедро, настойчиво нагнетал эпитеты, останавливая внимание читателя уже одним количеством их:

«Неси на могучих плечах... темными, длинными, гадкими, вонючими, скользкими, ледящимися переходами твоего будущего сына. Ты один выйдешь чист» (это – обращение к русскому народу).

Или нагнетал вопросы (обращаясь к дворянству):

«...чем вы искупаете вашу чужеядную жизнь, ваше пиявочное существование?.. За что вас пожалеть? За то ли, что Иоанн Грозный вас пилил, а вы ему пели псалмы? За то ли, что до Петра вас из-за государева стола водили постегать за местничество и вы выпоронные приходили доедать курей верченых и пироги пряженые?» [22, с. 95].

Герцен – мыслитель, как это видно из его философских статей, Герцен – публицист, как это видно чуть ли не из каждой заметки «Колокола»; Герцен, создатель «Былого и дум», обладал воображением поэта, и его отношение к слову было таким, какое обычно отличает поэтов.

Произнеся вслух слова «и звал на бой и гибель, как зовут на пир», понимаешь, что в этой строке бессознательно учтены автором и звуки, и длина, и соотношение между словами: и то, что в словах «бой», «гибель», «пир» звучат «б» и «п»; и то, что слова «бой» и «пир» состоят из одного слога каждое; и то, что расположены эти односложные слова в конце и в начале предложения, и то, что оба звонкостью и краткостью воспроизводят короткие и сильные удары колокола.

Проповеднической исповеди Герцена, его запискам, его «Былому и думам» присуще то же сверкание стиля, какое ослепляет читателя в его статьях и письмах; страницы «Былого и дум» также изобилуют каламбурами, неологизмами, разнообразной игрой слов, причудами синтаксиса, неожиданными творительными, не менее неожиданным множественным; мы встретим здесь и «умственные роскоши», и «комизмы», и «все утопии, все отчаяния», и даже «вторые декабри» – для обозначения реакционных переворотов; нас оглушит звуковая игра в соединении с антитезой: «статьи по казенному заказу и казни по казенному приказу»; и чисто смысловая игра: «многие и многие... с тех пор... взошли в разум и в военный артикул»; встретим мы и вновь сотворенные слова, как «церквобесие» или «мышегубство», и столь распространенный в текстах Герцена необычный творительный падеж: «этими детьми ошеломленная Россия начала приходить в себя»; или: «смертью ты вышла на волю!»; или: «нами человечество протрезвляется»; и здесь Герцен часто работает нагнетениями, перечислениями: «Все несется, плывет, летит, тратится, домогается, глядит, устает...»

Одним словом, в «Былом и думах» мы встретим все элементы сверкающего герценовского стиля, но здесь соединение глубины и блеска, вообще свойственное Герцену, переходит в новое качество. В «Былом и думах» сверкание каламбуров, блеск неологизмов, вихри перечислений не превращаются в сплошной фейерверк, как в иных статьях его и разговорах, ум не производит здесь впечатления «расточительного безоглядно», как в его беседе. Фейерверк, уместный на газетной полосе, не столь уместен в проповеди, когда она сплавлена с исповедью. «Это не столько записки, сколько исповедь», – сказал Герцен в предисловии к «Былому и думам».

Остановимся подробно на исследовании новообразований в книге «Былое и думы».

2.2 Типы и функции новообразований в книге А. И. Герцена «Былое и думы»

А. И. Герцен вошел в историю нашей словесности не только как блестящий публицист, но и как автор мемуарно-автобиографической эпопеи «Былое и думы», преобразовавшей структуру жанра воспоминаний, как замечательный стилист, языком которого восхищались современники. Показательны, например, оценки И. С. Тургенева, писавшего Герцену: «…Язык твой легок, быстр, светел и имеет свою физиономию» [57, с. 176]. Сравним также: «Язык его (Герцена), до безумия неправильный, приводит меня в восторг: живое тело» [57, с. 176]. Своеобразие стиля А. И. Герцена определяется максимальной свободой сочетаемости различных лексических единиц, богатством тропов, сопрягающих «далековатые идеи», грамматическими «вольностями», наконец, обращением к словотворчеству, позволяющему найти дополнительные средства выражения для «отвлеченных мыслей, внутренних лирических чувствований… искрящейся шалости и потрясающей страсти» [22, с. 82].

Новообразования появляются уже в художественных произведениях Герцена 40-х гг. Новообразования широко представлены и в главном произведении писателя – «Былом и думах», где используется более 150 индивидуально-авторских неологизмов. Большая часть их построена по продуктивным в языке моделям.

Новообразования в прозе Герцена создаются разными способами словопроизводства. Преобладают производные, относящиеся к таким способам, как:

– суффиксация:

революционаризм, глюкист, пиччинист, рунитист, отвлекаемость (от окружающего) и др;

– префиксация (особенно продуктивен в «Былом и думах» префикс ульра-, близкий к препозициональным частицам):

ультрагегельянец, ультраславянизм, ультрастуденческий, соплакальщик;

– сложение:

чопорно-консервативное министерство Дерби; церковно-ученый диалект; особый характер военных поселений – петербургско-гатчинский, немецко-татарский; светско-правительственные цели;

– сращение (наиболее частотны слияния с первым компонентом себя):

Цепкая живучесть человека всего более виднее в невероятной силе рассеяния и себяоглушения; вглядываясь с участием в …, их психические себябичевания … я наконец убедился… что все это – одна из форм того же самолюбия;

– субстантивация:

Тогда было общество недовольных, то есть отставных, удаленных, отправленных на покой; теперь есть общество независимых; Новый порядок, совместивший все тяжкое монархии и все свирепое якобинизма, огражден не идеями… а страхом и неизвестностями; Стройность одинаковости, отсутствие разнообразия, личного, капризного, своебычного, обязательная форма… – все это в высшей степени развито в самом нечеловеческом состоянии людей – в казармах;Я понимаю необходимость… угрюмых и непреклонных стражей возле умирающего в бешенстве, но зачем они возникающему, юному?

Немногочисленными примерами представлены префиксально-суффиксальный (бесполье инока …), префиксально-суффиксально-постфиксальный (оклиматиться, офранцузиться) и сложно-суффиксальный способы (сложение в сочетании с суффиксацией: мышегубство).

Некоторые модели, по котором созданы новообразования, носят в прозе Герцена устойчивый характер: это уже отмечавшиеся образования с приставкой ультра-, сложение с префиксоидом пол(у)- (плюгавые полумужики и полулавочники; полусвятые и полубродяги), сращение с компонентом себя, отражающие интенсивный интерес писателя к проблемам самосознания, наконец, оценочные прилагательные, созданные по образцу причастий в результате чересступенчатого образования:

Мы больше доктринеры и резонеры. К этой немецкой способности у нас присоединяется свой национальный, так сказать, аракчеевский элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно палачествующий [22, с. 157]; К. Аксаков с негодованием отвечал… стихами, резко клеймя злые нападки и называя «не нашими» разных славян, во Христа-бозе нашем жандармствующих [22, с. 29]; Но не один апостольствующий шериф мешал Бартелеми умереть… [22, с. 94].

В тексте «Былое и думы» новообразования актуализируют деривационные связи слов. Они часто вводятся в контекст, содержащий или однокоренные единицы, или непосредственно производящее слово, или одноструктурные производные, обнажающие словообразовательную модель; ср., например:

Воспитание очеловечивало учеников всякий раз, когда принималось. Но человека-то именно и не нужно было ни для иерархической пирамиды, ни для преуспеяния помещичьего быта; Я вел беспокойно праздную жизнь; при особенной удобовпечатлимости или, лучше сказать, удободвижимости характера… можно было ждать ряд всякого рода столкновений [22, с. 165].

Особым способом новообразования служит использование сравнительно редкой в прозе XIX в. конструкции с «висячим» дефисом, объединяющей в один сочиненный ряд производное и одноструктурное с ним слово с сокращенной второй основой, совпадающей с компонентом другого члена ряда; ср.:

Этого ему не могли простить голодно- и праздношатающиеся в Лондоне [22, с. 74].

Такие конструкции получат дальнейшее развитие в языке XXв.

Круг слов, мотивирующих авторские новообразования, очень широк, но доминирует среди них книжная лексика. Отличительной особенностью стиля Герцена является использование слов, образованных на базе иноязычной лексики. В качестве производящих основ регулярно выступают основы латинских, немецких, английских и особенно часто французских слов:

Он меня оскорбляет, фруассирует (от фр. froisser «задевать, раздражать») [22, с. 159]; Это-то… придавала его иронии какой-то макабрский характер (от фр. macabre «мрачный») [22, с. 289]; …Тогда преследовали отголоски… брудершафтских тостов… [22, с. 50]; Прудон по преимуществу диалектик, контроверзист (от лат. controversia «спор, прения») социальных вопросов [22, с. 72].

Как отмечал В. В. Виноградов, в 50-е гг. XIX в. с большой остротой «встает проблема «метафизического», т.е. отвлеченного, публицистического и научно-популярного языка» [15, с. 334]. Герцен стремился расширить состав русской философской терминологии и общественно-политической лексики. В его произведениях встречаются многочисленные новообразования на основе иноязычных слов; ср., например: республиканизм, теократически-феодальное государство, сектаторство, марксиды, проприетаризм и мн. др. Они, как правило, используются для обозначения философских направлений, политических течений (и их представителей), особенного государственного строя, экономических понятий. «Иноязычная форма усиливает здесь терминологичность слова, подчеркивает его специальное назначение. Она служит как бы своеобразным курсивом, выделяющим слово-термин из окружающей среды» [23, с. 170]. Образования на базе иноязычных основ выполняют и характерологическую функцию: они, особенно в последних частях «Былого и дум», становятся знаком изображаемого Герценом западноевропейского мира с присущим ему многообразием языков и культур.

В то же время иноязычные основы служат производящей базой и для слов, имеющих собственно русские эквиваленты; ср.:

Ревность… – чувство «ирредуктибельное» (от франц. irreductible «неизменяемый»); В вульгарной форме они встречаются между прусскими «юнкерами» и австрийским казарменным брудерством (от нем. Bruder «брат») [22, с. 63].

Подобные обозначения или выражают ироническую экспрессию, или передают важные «непереводимые», с точки зрения писателя, дополнительные смыслы.

Национально-культурный компонент в семантике слова лежит в основе особого стилистического приема, который часто используется в «Былом и думах»: это сопоставление лексических единиц разных языков, каждая из которых выражает присущий только данному языку оттенок значения и эмоционально-оценочные коннотации. Такие единицы, как правило, объединяются в одном сочиненном ряду, взаимодополняя друг друга, и создают особый «мультикультурный» контекст-монтаж, соотносящий разные языковые картины мира; ср.:

В Головине соединилось все ненавистное нам в русском офицере, в русском помещике с бездною мелких западных недостатков… Его наружность vulgar, провокантная и оскорбительная, принадлежит, как чекан, целому слою людей… Головин – русский офицер, французский bretteur, hableur, английский свиндлер, немецкий юнкер и наш отечественный Ноздрев, Хлестаков inpartibusinfidelium [ hableur (фр.) «бахвал», свиндлер (англ.) «мошенник», inpartibusinfidelium (лат.) «в стране неверных»] [22, с. 297].

Прием сопоставления слов разных языков, использование заимствований и новообразований, в которых применяется разнородный «строительный материал», предполагают особый образ и повествователя, и читателя: повествователь предстают «гражданином мира», требующим от читателя «общих интересов» и сотворчества, преодоления «сборной посредственности».

Для читателя Герцена характерны тропеические образования, непосредственно создающие яркий художественный образ, или новообразования, участвующие в развертывании образной параллели, которая лежит в основе текстового фрагмента. Например, образная параллель «революция – хирургическая операция» получает выражение в цепочке метафор, организующих контекст, затем используются новообразования, отсылающие к событиям Великой французской революции и развивающие тот же сквозной образ; ср.:

Операции оправдываются успехом… Террор всей своей хирургией не спас республики. К чему была сделана донтонотомия, к чему эбертотомия? [выделено Герценом]. Они ускорили лихорадку термидора… [22, с. 87].

Сложения с компонентом -томия (от греч. «срезание», «сечение») обладают идиоматичной семантикой и конденсируют информацию о событиях, связанных с казнью Дантона, Эбера и их сторонников, в однословном, семантически емком образовании, которое в образной форме сопоставляет гибель на гильотине и хирургическую операцию. Функция создания художественного образа совмещается здесь с компрессивной функцией (функцией сокращения, сжатия), присущей сложным производным.

Новообразования Герцена представляют собой разные типы тропов. Особенно часты здесь метафоры и гиперболы; ср.:

Шершавый немецкий студент, в круглой фуражке на седьмой части головы, с миросокрушительными выходками, гораздо ближе, чем думают, к немецкому шписбергеру…; Надобно несколько лет прожить в Англии, чтобы понять, как подобная новость удивляет… как ей не сразу веришь… как континентально становится в душе!.. [22, с. 284].

Новообразования во взаимодействии с другими тропами и фигурами используются как средство выражения иронии, при этом обыгрывается и словообразовательная структура слова, и его звуковая форма, а также часто подчеркивается несоответствие иноязычной производящей основы и русского аффикса. Например, образование лордшипство, которое соотносится с русскими производными типа величество, святейшество, создает явный комический эффект на основе каламбурного сближения английского формата ship и русского звукоподражательного шип; ср.:

Зато его лордшипство не осталось в долгу [22, с. 381].

Экспрессивный глагол изубытчивалась (Княгиня не особо изубытчивалась на воспитание ребенка…), образованный комплексным префиксально-суффиксально-постфиксальным способом, выражает максимально интенсивное действие, но содержит показатель несовершенного вида, в результате чего совмещаются гиперболическая характеристика поведения персонажа и ироническая оценка.

Среди новообразований Герцена особенно много сложных эпитетов. Образование адъективных сложений и сращений вообще характерно для прозы XIX в. По подсчетам исследователей, около 1000 подобных употреблений отмечается в произведениях Л. Н. Толстого, сложные прилагательные широко представлены в текстах Ф. М. Достоевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина и др. Для прозы А. И. Герцена характерно использование сложных слов, один компонентов которых имеет оценочную семантику: дерзко-гладкий тон, приказно-казарменное самовластие, дряхло-растленное лицо, дворянски-либеральная статейка и мн. др. Сложные прилагательные дополняются сложными качественными наречиями: Провел юно-хорошо четыре года…

Сложные эпитеты Герцена возникают на основе объединения не только качественных, но и относительных по происхождению прилагательных. В процессе словопроизводства семантика мотивирующих слов преобразуется: относительные прилагательные развивают качественное значение, у качественных прилагательных появляются новые смыслы. При этом часто используется метафорическая мотивация: у производных развивается сравнительно-употребительное значение. Остановимся, например, на следующем контексте:

В почтовом доме отворилось с треском окно, и седая голова с усами грубо спросила, о чем спор… Голова … дерзким, раздавленным русско-немецко-военным голосом сказала кондуктору: – Ну, не хочет этот господин пяти мест, так бросай пожитки долой… [22, с. 43].

В основе этого контекста – метонимический сдвиг. Метонимия сопровождается цепочкой эпитетов, последний из которых – трехкомпонентное сложное прилагательное, уточняющее характеристику голоса «седой головы». Опорное слово сложения военный развивает сравнительное значение «как обычно у военных», одновременно в нем актуализируются дополнительные ассоциативные смыслы «резкий», «командный», «зычный», «хриплый», «властный». Эпитет приобретает характер метафоры, при этом переносное значение распространяется и на другие компоненты сложения.

Сложные эпитеты в «Былом и думах» служат средством создания выразительного многопланового образа. Так, в определении кружевно-нежное (лицо), совмещаются обозначения таких признаков, как «мягкость», «нежность», «белизна», «морщинистость», при этом используется свернутое сравнение с кружевом, придающее яркому зрительному образу высокую эстетическую значимость. Ср.:

Небольшая ростом, высохнувшая, сморщившаяся, но вовсе не безобразная старушка обыкновенно сидела или, лучше (сказать), лежала на большом неуклюжем диване, обкладенная подушками… Бледно-восковое и кружевно-нежное лицо ее вместе с слабым голосом и белой одеждой придавало ей что-то отошедшее, еле-еле дышащее…[22, с. 109].

А в определении женски-кошачья (игра) сравнительно-употребительное значение («как это присуще женщинам») сочетается с метафорически-оценочным, актуализирующим ряд ассоциаций («хищный», «лукавый», «кокетливый» и др.). При этом сложное прилагательное выступает и в компрессивной функции. Оно, возможно, свертывает устойчивый оборот игра в кошки мышки; ср.:

И я искал любви и дружбы, искал сочувствия, даже рукоплесканий… но этой женски-кошачьей игры в depit и объяснения, этой вечной жажды внимания, холенья никогда во мне не было… [22, с. 154].

Сложные эпитеты обычно отражают субъективное восприятие повествователя. Если в прозе других писателей они чаще основываются на наглядно-чувственных представлениях и создают, как правило, визуальный образ, то для «Былого и дум» скорее характерно обращение к сопоставлениям абстрактных понятий или сближениям оценочного характера. Например, в характеристике архитектуры как рода искусства используется сложное прилагательное немо-музыкальное, свертывающее метафору. В его основе образное отождествление-дефиниция: зодчество – немая музыка. Ср.:

Нет ни одного искусства, которое было бы роднее мистицизму, как зодчество [22, с. 76]; отвлеченное, геометрическое, немо-музыкальное, бесстрастное, оно живет символикой, образом, намеком [22, с. 69].

Не случайно в качестве компонентов сложений регулярно используется отвлеченная лексика, часто относящаяся к научному стилю; см., например:

Белинский – самый деятельная, порывистая, деалектически-страстная натура бойца… [22, с. 83]; Деятельность их ограничивалась учено-археологическими занятиями [22, с. 162]; Патриотизм 1812 года не имел старообрядчески-славянского характера… [22, с. 61].

Таким образом, и тропеические новообразования в прозе Герцена прежде всего – «язык мысли», притом «не кабинетной, не отвлеченной, но мысли, мучительно вырабатывающей истину, которая должна перестроить мир; мысли, как говорил Герцен, – переживаемой и одействоряемой» [23, с. 161]. Стремление к типизации, характерное для писателя, обусловило еще одну особенность этого «языка мысли» – обобщенность семантики многих лексических единиц, в том числе и новообразований. Эта особенность наиболее ярко проявилась в функционировании субстантивированных прилагательных и причастий; ср., например:

Растленное всех партий и оттенков естественно стекает и бродит в тюльерийском дворце… [22, с. 43]; Только тогда я оценил все безотрадное этой жизни… [22, с. 87].

«Былое и думы» отличают широта историко-культурного фона, богатство аллюзий и реминисценций, привлечение различных образов мировой литературы. В этом контексте новообразования выполняют особую – интертекстуальную – функцию. Они служат средством отсылки к произведениям русского и зарубежного искусства, мотивируются именами писателей, художников, литературных героев, исторических деятелей, образуются на базе мифонимов; см., например:

Писаки лаяли, лаяли и стали по-крыловски отставать [22, с. 234]; только еще изредка какая-нибудь нечесаная и шершавая шавка выбежит из нижнего этажа германской демократии куда-нибудь в фельетон никем не читаемого журнала и зальется злейшим лаем… [22, с. 298]; Где же эта святая мономания… этот сфинксовский вопрос нашей цивилизации, где та… страстная вера, то горячее упование, которое может закалить тело, как сталь, довести душу до того судорожного ожесточения, которое не чувствует ни боли, ни лишений и твердым шагом идет на плаху, на костер? [22, с. 176].

Таким образом, новообразования Герцена многофункциональны: они выступают в собственно номинативной, компрессивной и интертекстуальной функциях, служат для создания художественного образа, пополняют состав тропов, используются как способ обобщения изображаемого. Новообразования Герцена выявляют деривационный потенциал языка и отражают особенности стиля писателя, присущие ему динамизм, свободу сопоставлений, богатство ассоциаций, «способность к поминутным, неожиданным сближениям разнородных предметов» [3, с. 318].