Знать, что ты прав – тоже нелёгкая ноша

 

Слизнув, как корова языком, лес на склоне, снеговоздушное облако обрушилось на дом, сорвало и отбросило метров на десять крышу, выбило окна и намело в квартиры массу снега. Дом перекосило, но он держался – язык лавины, к счастью, остановился в нескольких шагах: этакая двухметровая толща снега, перемешанного с грунтом, обломками деревьев, ветвями и досками от снесённых сараев.

Толпа на месте стихийного бедствия дезорганизует и вносит сумятицу, в её разноголосых воплях тонет здравый смысл. Прежде всего мне нужно обнаружить и немедленно опросить хотя бы одного‑двух очевидцев. Фары вездехода – электричество вырубилось, когда волной поломало столбы, – выхватывает из толпы бабушку Аминат. На её лице беспредельное отчаяние, она судорожно прижимает к себе внучонка Баттала и беззвучно шевелит губами – молится, наверное. Я силой прокладываю к ней дорогу через толпу, мне некогда церемониться, мне дорога каждая секунда. Вокруг нас образуется кольцо из моих ребят, можно начинать опрос.

Она развешивала бельё за домом, когда к ней подбежал Баттал – Хаджи, старший брат, его обижает. Дедушка Измаил открыл форточку – вон там, на втором этаже с краю, – смеялся и советовал Батталу не жаловаться, а поколотить Хаджи. А потом пошла лавина…

Я обрываю Мурата, который начинает энергично разбрасывать указания, предлагаю ему и Олегу попытаться залезть на второй этаж и вызволить дедушку Измаила, а сам полностью переключаюсь на Баттала. Я беру его на руки, ласково глажу его по щеке и внушаю, что если он точно вспомнит место, где они играли, то мы сейчас же, сию минуту найдём ему брата. Малыш очень напуган, он не может забыть, как через него и бабушку вдруг полетела крыша; я даю ему конфетку, хвалю его за храбрость, говорю, каким хорошим проводником он будет, когда вырастет большим. Чтоб его успокоить, мне не жалко целой минуты.

– Вот здесь, – нерешительно вспоминает Баттал, – или здесь… нет, вот здесь, здесь, дядя Максим!

Фары вездехода, факелы – на первую часть лавинного выноса. Наверху уже стоят Гвоздь и Рома, они принимают от ребят лавинные зонды и лопаты. Я намечаю участок, который мы будем зондировать в первую очередь. Вместе со спасателями Хуссейна нас человек десять, остальные мешают.

– Всем отойти на двадцать метров!

Мы работаем в шаге друг от друга, зонды плавно входят в лавинный снег. Пока что он ещё не отвердел, возьмёшь в кулак – как вата, бетонно‑твёрдым снег станет через час‑другой, в результате спекания. Если Баттал не ошибся, нужно прозондировать примерно сто квадратных метров. Шаг – другой – третий – десятый – двадцатый… Мы зондируем в линию, метод испытанный, только секунды бегут слишком быстро медленно время тянется для того, кто в лавине, если он не потерял сознание. Очень мешают, сбивают с толку обломки, всякие посторонние предметы: когда в них втыкается зонд, не всегда с ходу можно разобраться, что это такое, и мы теряем драгоценное время на проверку.

– Быстрее, быстрее, – шепчет Надя.

Я ещё никогда не видел её такой взволнованной, её лицо белее снега. Но быстрее нельзя, зонд должен только нащупать тело Хаджи, а не проткнуть его, как копьё.

– Есть!

Осман вытаскивает зонд, на его наконечнике – клок материи. Теперь уже быстро снимаем пласты снега лопатами. Показался валенок… вторая нога в носке… пальтишко… Хаджи лежит на спине, рот его забит снегом, глаза открыты. Почему‑то у попавших в лавину глаза почти всегда открыты.

Мы сделали своё дело, очередь за Надей. Она раскрывает саквояж, становится на колени, пальцами очищает от снега рот Хаджи, нос и уши. Быстро – подкожное впрыскивание камфоры. Теперь искусственное дыхание: раз‑два, раз‑два, раз‑два… Надя работает, как автомат: раз‑два, раз‑два…

Из горла малыша вырывается хрип.

– Чай! – бросает Надя, начиная массаж. – Одеяло!

– Живой, бабушка Аминат, живой! – кричит Гвоздь.

Несколько капель горячего чая из крышки термоса – и в глазах Хаджи появляется осмысленное выражение. Значит, сосудики заработали по‑настоящему, через пару дней мальчишка будет бегать и прыгать.

– Носилки! – командует Надя, укрывая Хаджи одеялом. – В тепло, быстро!

Теперь можно оглянуться.

– Максим!

Мы с Васей прыгаем вниз и бежим к дому, Мурат и Олег спускают нам на руки неестественно согнутое тело дедушки Измаила. У него продавлена грудная клетка, он мертв. Бабушка Аминат становится перед ним на колени, мы молча стоим, сняв шапки, а вокруг уже столпотворение, отовсюду сбежались теперь уже бывшие жильцы дома №23. Сейчас, в эту минуту, люди видны как под рентгеном: одни, забыв обо всём, окружают бабушку Аминат и разделяют её скорбь, а другие рвутся в дом, рыдают о своём пострадавшем имуществе. Их вопли режут мне уши. «Только малая печаль говорит, большая безмолвна», – вспоминаю я и с ненавистью смотрю на них.

– Почему стоите без дела? – набрасывается на нас Джамалов, заместитель Гулиева. – Дом упадёт, вещи пропадут!

Ради твоего барахла я своими ребятами рисковать не стану, держи карман шире.

– Пашел вон! – шипящим шепотом говорит Мурат, да так, что Джамалов отшатывается. – Нэ видишь – смэрть?

У Мурата на глазах слёзы, дедушка Измаил – его родной дядя. Он поднимает бабушку Аминат, берёт на руки плачущего Баттала.

– Будете жить у меня. Поехали, Максим.

Только сейчас я замечаю, что идёт снег.

 

 

* * *

 

В стремлении отстаивать свою правоту человек может зайти далеко – особенно если он фанатик или глупец. Я не отношу себя ни к тем, ни к другим, но и моё самолюбие страдало, когда подавляющим большинством голосов Кушкол обвинил меня в несостоятельности. Бывает, что человеку легче перенести удар по физиономии, чем презрение, потому что на удар можно ответить ударом, а чем смыть презрительный взгляд?

Теперь все знают, что я прав, но ни гордости, ни удовлетворения я от этого не испытываю, как, наверное, не испытывала этих чувств Кассандра, когда горела Троя. Никакой я не ясновидец, я просто знаю и вижу больше, чем другие, и это объясняется не особыми качествами моего мозга или органов чувств, а познаниями, вбитыми в мою голову.

Не скрою: я испытал бы гордость и удовлетворение, не будь они оплачены столь высокой ценой. Если бы воздушная волна третьей лавина погубила один только лес и обессилела, я бы кое‑что себе позволил. Может, дружески похлопал бы дедушку Хаджи по плечу, а Мурату посоветовал бы обратиться к столь им уважаемой Анне Федоровне за парочкой уроков.

 

 

* * *

 

Мы сидим в кабинете Мурата – сам хозяин, начальник артиллерийской команды Сорокин, председатель поселкового Совета Махтиев, директора всех гостиниц и турбаз, сержант Абдул, Измаилов, Хуссейн и я. Мы – члены штаба, наделённого чрезвычайными полномочиями, об этом только что сообщил Мурат. Райком назначил и «представителя ставки», но он не может к нам прорваться: между Караколом и Кушколом сошли четыре лавины, шоссе завалено, повреждён мост. Телефонная связь с райцентром прервана, обращаться и получать ЦУ будем по радио.

Пока Мурат сообщает эти подробности, я смотрю в окно. Бюро погоды, с утра обещавшее ясную солнечную погоду без осадков, час назад пролепетало какую‑то чушь по поводу неожиданного столкновения циклона с антициклоном, пытаясь наукообразно оправдать свою бездарность. Снегопад достаточно мощный, Лева радирует, что с каждым часом наши лавины жиреют на два с половиной сантиметра.

Директора жалуются на недостаток электроэнергии («Можете себе представить, пылесосы плохо работают!»), на отсутствие свежих газет и кинофильмов, на разъярённых туристов и друг на друга, и я вспоминаю мамин рассказ о соседке по квартире, которая в войну ужасно боялась, что от бомбежки может пострадать её фарфоровый сервиз. Мне так хочется встать и гаркнуть: «Прекратите болтовню!», что я до боли сжимаю челюсти и по тургеневскому методу десять раз провожу языком во рту. Представляю, какой они поднимут крик, когда услышат о моём «непременнейшем условии»! Кушкол превратился в ловушку, а Гулиев кудахчет, что путёвки у каждого седьмого туриста просрочены… бухгалтер стонет… финансовый план… все директора хором подвывают – концерт! Им в голову не приходит, что они трясутся над фарфоровым сервизом, что на Кушкол могут обрушиться такие лавины, каких он отродясь не видывал!

Мурат сидит с отсутствующим видом, мне кажется, что он ничего не слышит и думает не столько о том, что может произойти, сколько о том, что уже произошло. Пора включаться, время дорого. Я прошу слова, подхожу к висящей на стене крупномасштабной карте Кушкола и докладываю свои соображения. Я просто и недвусмысленно говорю, что положение угрожающее и дискутировать по поводу финансовых планов – значит отбивать хлеб у ослов (бурные протесты директоров, Мурат молчит). Вместо того чтобы хныкать и сотрясать воздух смехотворными жалобами, следует подумать, пока есть время, о действительно важных вещах: о сухом пайке для туристов, о дровах для костров, на которых можно разогреть пищу в случае прекращения подачи электроэнергии и, самое главное, о том, как будем бороться с лавинами – активно или пассивно.

И я предлагаю на рассмотрение штаба два варианта.

Вариант первый: начать профилактический обстрел лавин. Преимущества варианта: лавины не успеют получить дополнительных боеприпасов от нового снегопада. Недостаток: от сотрясения склонов может произойти одновременно массовый сход лавин.

Вариант второй: пассивно ждать. Преимущества: значительно больше шансов на то, что сойдут не все, а лишь отдельные лавины, и не одновременно, а поочерёдно. Недостаток: если это произойдёт не сегодня, а, скажем, завтра или послезавтра, лавины обретут несравненно большую мощность.

Мурат. Какой из вариантов, по‑твоему, лучше?

Я. Оба хуже, но третьего не вижу.

Мурат. Обстрел – большой риск, это и ребёнку ясно. А почему не попытаться подрезать лавины лыжами? Ты же это делал.

Я. Не такие лавины и не в такой обстановке. Смертельный номер, Мурат.

Мурат. Боишься?

Я. Немножко. Но если со мной пойдёшь ты…

Хуссейн. Я бы не пашел, галаву жалка. Шутка.

Мурат. А тебя пока что не спрашивают! Допустим, мы остановимся на втором варианте – будем ждать. Твой прогноз: какой мощности могут быть лавины?

Я. Очень трудный вопрос…

Мурат. Лёгкие мы без тебя решим.

Я. Всё зависит от интенсивности и длительности снегопада, от ряда других факторов. Возьмём худший случай: снегопад продлится двое суток и произойдёт резкий перепад температур. Тогда четвёртая, седьмая и одиннадцатая, по нашим расчётам, достигнут объёма от полумиллиона до миллиона кубов каждая, а остальные лавины – от пятидесяти до двухсот тысяч.

Мурат. Не преувеличиваешь?

Я. Преуменьшаю.

Мурат. Поверим. Куда дойдут лавины‑миллионеры?

Я. В опасной зоне могут оказаться турбазы «Альпинист», «Кавказ» и «Кёксу», а участок шоссе до гостиницы «Бектау» будет перекрыт почти на всём протяжении.

Мурат. Не пугаешь?

Я пожимаю плечами.

Мурат. Хорошо, допустим, что на этот раз не пугаешь… А если мы возьмём и решим, что существует ещё и третий вариант, то есть что лавины не сойдут вовсе? Тогда что?

Я. Этот вариант для меня самый лёгкий: я немедленно извещаю руководство об отставке и беру отпуск.

Мурат. Ай‑яй‑яй, какой обидчивый! Не ерепенься, а скажи: ты – за какой вариант? Научное обоснование, меры – всё!

Мурат умеет хватать за жабры, к ответу на этот вопрос я ещё не готов и впервые в жизни жалею, что не курю: курильщик, доставая сигареты и щёлкая зажигалкой, выигрывает время для обдумывания и, главное, делает это непринуждённо.

Меня выручает звонок.

Мурат. Ну, чего тебе?.. Я же сказал – в спальне, пусть пока что живут в спальне. Что?.. А на диване тебе будет плохо?.. Тогда поставь себе раскладушку на кухне! – Трубка с треском опускается на рычаги. – Ну, твой вариант?

Сорокин. Стрелять надо – и все дела.

Мурат. Подождите, Леонид Иванович, пусть скажет лавинщик.

Я. Леонид Иваныч, вы ручаетесь за снаряды?

Сорокин. В каком таком смысле?

Я. В январе, когда вы обстреливали седьмую, один снаряд не разорвался и лавина вынесла его на шоссе. К счастью, как вы помните, снаряд мы обнаружили, и Осман его обезвредил.

Сорокин. Я и за свою жену не поручусь, а ты говоришь – снаряды… Без шуток – в порядке снаряды, тот случай за много лет был единственный.

Я. Тогда рискнём! Но – при одном непременнейшем условии. – Я беру указку и оборачиваюсь к карте. – Обратите внимание на расположение турбаз. Профессор Оболенский предупреждал, что раз в столетие возможно совпадение факторов, способствующих формированию исключительных по своей разрушительной силе лавин. Привожу по памяти его слова: «В подобной гипотетической ситуации турбазы „Кавказ“, „Альпинист“ и „Кёксу“ могут оказаться в сфере действия воздушных волн». На мой взгляд, именно такая ситуация создалась сейчас. От себя добавлю, что в опасной зоне могут оказаться индивидуальные гаражи для машин, продовольственный магазин и, – я посмотрел на Мурата, – участок леса перед домом №3.

Непрестижная квартира Мурата, на кухне которой Юлии рекомендовано поставить себе раскладушку, находится как раз в этом доме. Я человек не злой, но мысль о том, что какое‑то время Юлия будет с проклятьями ложиться на раскладушку, доставляет мне удовольствие.

Мурат. Ты без фантазий! Могут оказаться или окажутся?

Я. Три дня назад в этом кабинете ты мне задал примерно такой же вопрос. Я ответил, что не господь бог. С тех пор ты должен был сделать для себя кое‑какие выводы? Напомнить?

Может быть, это и жестоко – намекать ему на похоронку, но мне надоела роль мальчика для битья.

Мурат. Раз уверен – выкладывай своё «непременнейшее условие».

Я. Буду краток. Прежде чем начать обстрел – а если это делать, то как можно скорее, – предлагаю немедленно, сию минуту выселить из турбаз всех туристов, перебазировать продовольственный…

Махтиев. Куда, куда выселить? Ты понимаешь, что говоришь?

Гулиев, Измаилов. Безответственность!.. Паникёрство!

Мурат. Прекратить!.. Итак, выселить примерно шестьсот человек… А куда?

Я. Это меня не касается, с меня и лавин хватит. Но если хочешь знать моё мнение…

Гулиев. Мурат Хаджиевич, зачем слушать этого…

Мурат. Говори, Уваров.

Я. В «Актау» и «Бектау» имеется около сотни «люксов» и «полулюксов», в каждом можно поставить по пять‑шесть раскладушек. В тесноте, да не в обиде.

Меня осыпают бранью – ожидаемой и вполне понятной. «Люксы» и «полулюксы» лишь бы какой случайный хмырь не получит, директора, да и сам Мурат, поселяют там очень нужных или важных людей, с именами, связями и возможностями. Попробуй, объяви экс‑чемпиону мира по шахматам, управляющему торгом или народному артисту, что отныне его кровать, как авианосец эсминцами, будет окружена раскладушками. Кошмарный сон директора!

Мурат не реагирует на вопли и призывы, он сидит, склонив голову набок, и как‑то странно на меня смотрит. На его губах застыла усмешка, я нисколько не удивлюсь, если под взрыв оваций он пошлёт меня ко всем чертям. Что ж, власти у меня нет, моё дело предупредить.

Мурат. Вот вы галдите, а кое‑что из того, что посоветовал Уваров, заслуживает внимания. Как думаете, может, и в самом деле стоит забрать машины из индивидуальных гаражей?

За исключением Махтиева и Абдула, у которых нет машин, и Хуссейна, который по моему настоятельному совету перекатил «жигуленка» в Таукол к отцу, все охотно соглашаются с тем, что эта часть болтовни Уварова заслуживает внимания.

Мурат. Тогда не будем терять время, объявляю перерыв на двадцать минут. Идите, выкатывайте свои машины в безопасное место.

Несколько человек поднимаются и направляются к выходу; Мурат, сощурив глаза, с усмешкой следит за ними. Я про себя награждаю его овацией – ход он придумал гениальный.

Мурат. Перерыв отменяется! Всем, кто хотел забрать машины, советую поразмыслить над своим соответствием занимаемой должности. Если директору личная машина дороже жизни туристов и персонала, он не директор, а…

Здесь Мурат употребил слово из лексикона Жулика.

Махтиев. Ты мягкий человек, Мурат, ещё сильнее можно сказать!

Мурат. Ничего, они и так поймут. Предложение товарища Уварова принимаю. Даю вам три часа времени. Собственные машины разрешаю перекатить после того, как последний турист будет переселен, а продовольственный магазин перебазирован.

Я. Ты забыл о доме №3.

Мурат. Ничего я не забыл. «Актау» и «Бектау» примут по триста человек. Немедленно готовить раскладушки, автобусы. Приступать к выполнению!

Гулиев. Но, Марат Хаджиевич…

Мурат. Вы‑пал‑нять!

Я подхожу к Мурату, терпеливо дожидаюсь, пока из его глаз перестают сыпаться искры.

– Мне нужно кормить ребят, помоги продуктами.

– Получишь на складе, – Мурат быстро пишет записку, – потом оплатишь. Где тебя искать?

– Поеду с Леонидом Иванычем. По готовности обменяемся зелёными ракетами. Связной при мне – Вася Лукин.

– Уборщица на полставки? – Мурат подмигивает. – Ревизора на тебя нет, Максим.

– Кто без греха, пусть кинет в меня камень, – осторожно шучу я. За Васю мне и в самом деле могут намылить холку.

 

 

* * *

 

Дома я застаю всех своих бездельников, очистивших холодильник так здорово, что его можно отключать. Мою долю, однако, они сожрать не успели, и я, неторопливо кушая гречневую кашу со шкварками, даю указания. Вася пойдёт со мной, Гвоздь и Рома – за продуктами, Надя будет отдыхать – всё‑таки в отпуске, а Олег и Осман караулить вездеход, чтоб не сперли туристы.

– Запомните, лодыри, – по‑отечески внушаю я, – здоровый аппетит – это не самое главное качество лавинщика. Отныне я вашу работу буду оценивать не по количеству слопанной пищи, а по оперативности, инициативе и верности принятым обязательствам. Текст все помнят?

– «Находясь в ясном уме и твёрдой памяти, – бормочет Гвоздь, – обязуюсь…»

– Достаточно. Учтите, кроме Анны Федоровны и меня, вы никому не подчиняетесь, не мальчики на побегушках. В скандалы с переселением не суйтесь, следите за ситуацией и действуйте без папиных советов. Надя, когда Гвоздь начнёт домогаться твоей руки, положи ему на головку пузырь со льдом или отхлещи веником. Спать по утверждённому Олегом графику. У меня всё.

– Спасибо за доверие, чиф, – гудит Олег. – Зонтик с собой берёшь?

Мы смеёмся. Как‑то на лекции для туристов я сострил, что от лавины можно отгородиться раскрытым зонтиком, и один недоразвитый чайник воспринял это со всей серьёзностью – не расставался с зонтиком ни на минуту. Мне не очень хочется смеяться, на душе у меня скребут кошки, но я люблю, когда ребята живут и работают с настроением. В лавинную опасность у нас не принято говорить о потерях, о них мы будем говорить потом, когда позволим себе расслабиться.

– Удачи! – напутствует мама. – Максим, ты помнишь…

– Да, мама, только учти, я не при телефоне.

– Тогда запусти ракету.

– Красную, зелёными мы будем обмениваться с Муратом.

– Хорошо, красную. И береги Васю.

– Анна Федоровна… – бурчит Вася, который по оживившимся лицам ребят догадывается, что мамино пожелание ещё сработает. Он прав, едва мы успеваем перешагнуть порог, как эти негодяи раскрывают пасти и дружно орут: «Береги Васю!» Они продолжают скандировать, пока мы не скрываемся в вездеходе, в котором нас ждёт Леонид Иваныч со своей командой.

Снег валит валом. По приказу Мурата бульдозеристы расчищают нам шоссе. Мы едем в сторону Бектау, за «Чертов мост», где на бетонированной площадке установлена крупнокалиберная зенитка, пристрелянная к лавинам от седьмой до пятнадцатой. «Старая артиллерийская лошадь услышала зов трубы!» – смеётся Леонид Иваныч. Он откровенно доволен, по окончании войны стрелять ему доводится не часто, а это дело он любит – в войну артиллеристом был лихим, четыре боевых ордена за красивые глаза тогда не давали. На Ладоге ему осколком оторвало по локоть левую руку, но и одной Леонид Иваныч орудует так, как иные двумя не сумеют. И маме, и мне он особенно дорог потому, что знал моего отца, командира отдельного лыжного батальона, и не только знал, но и поддерживал огнём во время прорыва блокады Ленинграда. «Ну и судьба! – изумился Леонид Иваныч, когда мы встретились в Кушколе. – Майор Сорокин – личный артиллерист отца и сына Уваровых!»

Пока его ребята готовят зенитку к стрельбе, мы, сидя в кабине, уточняем на карте сектор обстрела. Все координаты определены заранее, бить по лавиносборам мы можем вслепую, нужно лишь определить, с чего начать. Мы решаем прощупать сначала четырнадцатую, относительно небольшую и расположенную в семистах метрах от одиннадцатой. Если четырнадцатая сойдёт, не потревожив соседок, попробуем тринадцатую, а если…

Это самое «если» стоит у меня поперёк горла: кто может гарантировать, что первый же снаряд не сведёт склоны Актау с ума? А разве то, что мы собираемся делать, – не сумасшествие? Нас извиняет лишь то, что сунуть голову под крыло и ждать, пока её оторвёт, – сумасшествие в квадрате. Больше всего я боюсь одиннадцатой, в позапрошлом году её лавиносбор был куда более тощим, чем сейчас, а воздушная волна дошла до опушки. Время у нас есть, и я подробно рассказываю Леониду Иванычу, каких пакостей можно ждать от одиннадцатой. Я вспоминаю, как ещё в университете на практическом занятии по военной подготовке полковник задал одному студенту из нашей группы вопрос: «Какова первая обязанность командира при выборе боевой позиции?» – и был совершенно шокирован ответом: «Наметить пути отхода, товарищ полковник!»

– А он был не дурак, твой студент, – улыбается Леонид Иваныч. – Давай и в самом деле наметим.

Включив фонарики, мы идём осматривать наши тылы. Между шоссе и опушкой леса, которым поросли южные склоны Бектау, метров триста, и зенитка находится примерно посредине. Снега на южных склонах мало, но они крутые – на верхотуру и за час не заберёшься, а сосновый лес – далеко не всегда лучшая защита от воздушной волны: если она достаточно сильна, от леса лучше держаться подальше. И от открытого места – тоже, так что выбор, как видите, у нас широкий. То, что на нашей памяти и по утверждениям старожилов одиннадцатая этот лес не уничтожала, ещё ничего не доказывает: Юрий Станиславович учил слепо статистике не доверять, «так как в ней не отражено поведение лавин в древние и даже средние века». Что ж, будем надеяться, что одиннадцатая не сорвётся, а если же это случится, то нам остаётся уповать на удачу. Всё‑таки лучше всего – это попытаться добежать до опушки. На будущее, мечтаю я, хорошо бы соорудить здесь что‑нибудь вроде бетонного дота, с автономным обеспечением на сутки‑другие…

Я отправляю Васю к бульдозеристам, которые ползают взад‑вперёд по шоссе, – пусть кончают работу и уходят в Кушкол.

Леонид Иваныч начинает колдовать над зениткой, я слышу, как он переговаривается с наводчиком: «угол 3‑89… прицел 24‑18…» Для меня это филькина грамота, но Леонид Иваныч – ас, он стрелял по «тиграм» тогда, когда времени для расчётов у него было куда меньше, чем сейчас. Его ребята выносят из вездехода и подтаскивают к зениткам пяток снарядов с ярко‑жёлтыми гильзами, вряд ли нам столько пригодится, склоны слишком напряжены. У нас есть всё: артиллеристы и орудие, снаряды и координаты, теперь нам нужно лишь одно – немножко удачи. На прощанье мама всегда желает мне удачи, но – коротко, без обильных словоизлияний, которыми ничего не стоит удачу спугнуть.

Из‑за поворота доносится гул моторов, Вася размахивает руками – что такое? Я бегу к шоссе. Один за другим через «Чертов мост» переползают четыре автобуса, битком набитые туристами. В кабине первого автобуса рядом с водителем сидит Бычков, директор «Бектау», которому надлежит принять и разместить эту ораву. Я приветливо машу ему рукой и желаю спокойной ночи. Он открывает и закрывает рот, я не слышу, о чём он говорит, но догадываюсь, что не о любви и дружбе. Чтобы я на сей счёт не заблуждался, Бычков опускает стекло, высовывает голову и от души высказывается. Я прошу его передать сердечный привет семье и приказать водителям не возвращаться в Кушкол, так как скоро будем стрелять. Бычков выражает пожелание, чтобы первым же снарядом меня разорвало на части, и мы дружески расстаёмся. Подобные пожелания достаются мне и от туристов – узнали, собаки, кому обязаны раскладушками. Интересно, как Мурату удалось так быстро сработать?

Автобусы, рыча, идут на подъём, за которым гостиница «Бектау», и мы с Васей возвращаемся назад. Вася румян и весел, для него всё происходящее – забавная игра, а то, что ставки в ней достаточно высоки, его ничуть не волнует. Я уже второй сезон присматриваюсь к нему, из Васи можно сделать отличнейшего лавинщика, если научить его с уважением относиться к собственной жизни. Скажем, мы потеряем бдительность – и завтра Гвоздь женится, кем тогда его заменить? Хотя нет, этого негодяя я слишком люблю, мне его никто не заменит.

Я запускаю зелёную ракету. Когда Мурат сочтёт возможным, он ответит мне такой же.

В течение десятка секунд, пока в заснеженном небе рассыпаются огни, мы смутно различаем вдали исполненные враждебности склоны Актау. Они чудовищно разбухли, от их вида по спине бегут мурашки. Мне кажется, что я никогда, ни разу в жизни не видел на склонах столько снега. Нет, видел, конечно, на Памире, Тянь‑Шане, но те лавины мы отнюдь не собирались беспокоить, совсем наоборот, мы подобострастно обходили их на цыпочках и, как поёт мамин любимый Вертинский, молили «доброго бога, чтоб продлил наши бренные дни». Высоцкого, между прочим, мама любит не меньше, ей просто обидно за Вертинского, что в последнее время он как‑то стушевался в огромной Володиной тени.

Сорвёт или не сорвёт одиннадцатую? О седьмой и четвёртой я стараюсь не думать, они всё‑таки значительно дальше, а одиннадцатая – напротив. С одной стороны, я хочу, чтобы она сорвалась и больше не висела, как дамоклов меч, над шоссе, а с другой – довольно нагло рассчитываю остаться при этом в целости и сохранности.

Однако нужно подстраховаться. Я предлагаю Леониду Иванычу отправить артиллеристов в лес, и как можно выше – туда, где метров через двести лес переходит в кустарник, за которым – альпийские луга; стрелять же будет он сам, а я – подавать снаряды. Оказывается, не положено. Как человек гражданский, склонный к надувательствам в борьбе со всякими комиссиями, я настойчиво искушаю: «А кто узнает? Ну, кто?» Леонид Иваныч вяло возражает, что узнать могут – в том случае, если нас обоих завалит, а остальные спасутся. Я высказываю догадку, что остаться в живых и получить за это выговор, даже с занесением в личное дело, – не худшая участь для человека, и Леонид Иваныч сдаётся: приказывает наводчику, заряжающему и подносчику снарядов уходить в лес до кустарника. Вася от эвакуации наотрез отказывается, в его ушах ещё звенит «Береги Васю», а он не за то получает полставки, чтобы прятаться, «когда самое интересное». Для меня самым интересным было бы сидеть дома и кормить Жулика, но Васе этого не понять. Придётся его огорчить. Я предлагаю, а когда он делает вид, что не слышит, сухим и противным голосом приказываю немедленно исчезнуть, прихватив с собой несколько лавинных зондов и лопат, – не исключено, что именно ему и троим зенитчикам придётся нас откапывать. В последнее я не очень верю, но такого человека, как Вася, следует воодушевить, дать ему перспективу. Окрылённый надеждой, Вася уходит – и тут же со стороны Кушкола взлетает зелёная ракета. Нет, придётся честно сказать Мурату, что он гений: за три часа переселить шестьсот человек, и не лишь бы каких, а строптивейших на свете туристов!

Я отгоняю подальше вездеход, возвращаюсь и даю Леониду Иванычу последние инструкции: поднять и задраить капюшон, обмотать лицо шарфом, хорошенько застегнуться и в случае чего не вопить благим матом – снежная пыль почему‑то предпочитает проникать в организм через раскрытый рот; сразу же после выстрела бежать без оглядки к опушке, а попав в снеговоздушное облако, не падать ниц и притворяться мёртвым, а, наоборот, драться до последнего патрона. Всё, можно стрелять.

– Огонь! – весело командует самому себе Леонид Иваныч.

Хлопок выстрела – и мы бежим. Леониду Иванычу в его возрасте физкультура даётся нелегко, я поддерживаю его, силой тащу за собой. Когда до опушки остаётся метров двадцать, я вижу Васю, который весьма неумело прячется за тонкой сосной, и тут же слышу характерный рокот приближающегося реактивного самолёта – это спешит на свидание одиннадцатая, «я милую узнаю по походочке». Рев, свист, неведомая сила сбивает меня с ног, я лечу на снег, прижимая шарф к лицу, раскрытым ртом (нос у меня уже забит, вот тебе и инструкции!) втягиваю густой, насыщенный пылью воздух и чувствую, что меня заваливает. В голове возникает невообразимый сумбур, в глазах мельтешат разноцветные шарики, но сознание меня не покидает, и я отчаянно рвусь на поверхность, каждым мускулом тела: с силой отжимаюсь от давящего снега локтями, пытаюсь делать плавательные движения, подпрыгивать – и при этом не дышать, потому что понимаю, что могу быстро задохнуться.

Но мой час ещё не пробил: в тот самый момент, когда от звона в ушах голова начала раскалываться, я вдруг чувствую, что путы слабеют, нахожу в себе силы выплюнуть изо рта снег и втянуть чудовищную порцию почти что нормального воздуха. Ещё несколько вдохов, звон слабеет – и я ощущаю себя сидящим по пояс в снегу (всё‑таки заметный прогресс, не по шею, как в прошлый раз, а лишь по пояс) и вижу, как Вася, ухватившись за торчащую из сугроба руку, выдёргивает Леонида Иваныча. Дышать становится всё легче, догнавшее нас снеговоздушное облако рассасывается. К тому времени, как прибежала его команда, Леонид Иваныч успевает откашляться, отплеваться и проклясть все лавины на земном шаре вне зависимости от государственной принадлежности.

Мы убеждаемся, что кости целы, отряхиваемся (несмотря на предосторожности, снежная пыль проникла до самых потрохов) и включаем фонарики. На Васином лице – широченная, до ушей улыбка: принял боевое крещение! И тут я вспоминаю – нашёл место и время! – что за инструкции по технике безопасности Вася не расписался и, случись с ним что, сидеть мне за решёткой. Я грожу ему кулаком, он не понимает и пялит на меня свои доверчивые глаза.

Мы плетёмся к орудию, его наполовину замело. Откапываем, пересчитываем снаряды – всё на месте. Я приветствую маму красной ракетой, и в распахнувшейся тьме мы видим на месте шоссе гигантскую снежную стену. Язык лавины не дошёл до нас, потерял силы в каких‑то двухстах метрах.

 

Пять недосказанных слов

 

– Мак, ты не спишь?

Поразительно гнусный вопрос. Я с трудом разлепляю веки, шарю под кроватью и швыряю в Гвоздя ботинок.

– Я так и знал, что не спишь, – увертываясь, констатирует Гвоздь. – Второй ботинок подать?

Я со стоном потягиваюсь, всё тело ноет, будто меня протащило не по снегу, а по усыпанному галькой пляжу.

Ночью, когда мы возвратились, мама заставила меня подвергнуться осмотру, и Надя, отыскав на моём организме дюжину кровоподтеков и ссадин, намазала их какой‑то дрянью.

– Анна Федоровна на работе, овощной сок на столе, размазня в духовке, Надя ушла к Мурату, поскольку ты ей надоел, – трещит Гвоздь. – Ночью вовсю мело, «Бектау» отрезана, на почту очередь, как на канатку, в «Актау» туристы озверели и лают из окон.

Мне смешно, вспоминаю одну байку Олега. Матросы играли в шахматы, проигравший обязан был высунуться в иллюминатор и двадцать раз пролаять: не как‑нибудь протявкать, а именно пролаять, с рычанием и воем. Когда пришла очередь Олега, он с ужасом увидел, что на него, перегнувшись через фальшборт, по‑отечески ласково смотрит командир корабля. Олег мужественно долаял до конца и двадцать суток сидел без берега.

Я снимаю с клетки покрывало и выпускаю Жулика на свободу. Для начала он осыпает меня бранью, потом кусает за палец и восторженно орёт: «Нельзя кусаться! Нельзя, тебе говор‑рят!» Этому фокусу я обучал его целую осень.

– Жулье, скажи ему про носки, – злодействует Гвоздь, – а то он опять забудет сменить.

– Заткнись, небр‑ритая хар‑ря! – каркает Жулик. – Ведьма, хвост вырву! Максим, тебе пор‑ра жениться!

Видя, что я одеваюсь, Жулик торопится выболтать весь свой репертуар, знает, что скоро останется один. Летом ему веселее, окно открыто и можно побеседовать с мальчишками, пополнить к новому учебному году их словарный запас (директор школы не раз грозился привлечь Жулика к суду). Я подсыпаю в кормушку овса и проса, доливаю в плошку воды, подсовываю любимое Жуликом лакомство – салатный лист и выхожу на связь с Левой. Олег меня опередил, все наши новости Леве известны. Он успел прокатиться по гребню до десятой, изучил в бинокль склоны и крайне удивлён тем, что четыре крайние лавины сошли полностью, а в одиннадцатой опустели лишь часть лавиносбора и два из пяти лотков. Впрочем, ночью буран кое‑чего туда добавил, подбросил боеприпасов, и лавиносборы четвёртой и седьмой переполнены настолько, что пятиметровых снегомерных реек не видно. Ему не скучно, у него всё есть, он просит передать ребятам привет и персональный Гвоздю, которого ждёт приятный сюрприз: плёнку из кассеты, оставленную им на кровати, Ведьма превратила в груду обрывков.

Пока Гвоздь под сочувственную ругань Жулика клянётся и божится стереть Ведьму с лица земли, я продумываю информацию и прихожу к выводу, что мне давно и незаслуженно везёт. Ясно, почему мы так дёшево отделались: просто одиннадцатая выстрелила из одного ствола, хотя вполне могла из двух. Всё‑таки непостижимо: один снаряд сорвал четыре с половиной лавины! Какой‑нибудь ловкий аспирант на этом снаряде может состряпать целую диссертацию.

За завтраком Гвоздь продолжает снабжать меня информацией. Надя ушла к Мурату не навсегда, а осмотреть Хаджи, на расчистке шоссе работают три бульдозера, абреки Хуссейна изловили двух фанов, удиравших на лыжах в Каракол, и тому подобное. Тут вваливаются мои тунеядцы и дополняют картину. Олег подтверждает, что за ночь никаких ЧП не произошло, если не считать того, что Рома слопал банку сгущенки, а неведомо куда исчезнувший Гвоздь был обнаружен и изобличен при попытке влезть на балкон второго этажа гостиницы «Актау». Приведённый домой на аркане, Гвоздь нагло объяснил своё неслыханное поведение тем, что хотел помочь одному хорошему человеку, морально поддержать его в трудную минуту. Трудной же эта минута была потому, что при переселении хороший человек потерял очки, а он, Гвоздь, якобы их нашёл (при обыске никаких очков обнаружено не было). После интенсивного растирания снегом Гвоздь саморазоблачился: хороший человек является туристкой по имени Галя, каковая согласилась выйти за него замуж по окончании Института кинематографии, куда надеется поступить нынешним летом с четвёртого захода.

– С третьего, – оскорблённо поправляет Гвоздь и уверенно добавляет: – Обязательно поступит, у неё (он делает плавные движения ладонями) все данные.

Я ругаю Гвоздя последними словами, и он, глядя на меня слишком честными глазами отпетого плута, клянётся отныне не подходить к туристкам на пушечный выстрел. Не выдержав моего взгляда, он берёт в свидетели потолок и уточняет: «На время лавинной ситуации и если, конечно, они сами не подойдут». Превратив таким уточнением свою клятву в пустой звук, Гвоздь принимает позу святого, отрешившегося от мирских соблазнов. Простодушный Осман вступается за него: «Верить нада, зачем чэловэку к другим дэвушкам подходить, если был помолвка?» – и мы смеёмся. Мы ни секунды не сомневаемся в том, что первая же юбка, оказавшаяся в поле зрения Гвоздя, оставит от этой помолвки смутное воспоминание.