А.И.Герцен. «Былое и думы». Жанровое своеобразие произведения.

Приведем одно из таких описаний: «Генерал вставал в 7 часов утра и тотчас появлялся в залу с толстым черешневым чубуком; вошедший незнакомец мог бы подумать, что проекты, соображения первой важности бродят у него в голове: так глубокомысленно курил он; но бродил один дым, и то не в голове, а около головы. Глубокомысленное курение продолжалось час. Алексей Абрамович все это время тихо ходил по зале, часто останавливаясь перед окном, в которое он всматривался, щурил глаза, морщил лоб, делал недовольную мину, даже кряхтел, но и это был такой же оптический обман, как задумчивость». Духовное убожество Негрова очевидно; но Негрова нельзя назвать просто пустым человеком, как, например, пустоголового щедринского градоначальника Органчика. А далее в этом ряду следуют новые, еще более разоблачительные, поистине убийственные для Негрова уточнения. Регулярно пьет («хватил горькой… повторил»), регулярно навещает жену садовника, регулярно крепостные девицы навещают его в кабинете, пока Глафира Львовна почивает в диванной комнате, регулярно распекает старосту и вникает в хозяйственные дела, ничего в них по существу не смысля. Педантичное, организованное, упорядоченное убожество - иного не скажешь. Понятно, почему он уже в молодые годы дослужился до полковника. Точно так же в «Былом и думах», характеризуя Тюфяева как типичного представителя николаевской администрации, Герцен выстроил целый ряд деталей и подробностей. Сначала сказано было, что он воплощает в своем лице разновидность мирового типа - восточный сатрап на русской почве, потом Герцен дал «формулу» его характера и объяснил, каким путем он возвысился. После этого следует рассказ об истории с бедным чиновником Петровским, братом тюфяевской сожительницы. «Над братом смеялись, брат хотел разорвать эту связь, грозился доносом, хотел писать в Петербург, словом, шумел и беспокоился… Но неожиданное осложнение вскоре разрешилось: Петровский умер скоропостижно. Что это? Счастливая для Тюфяева случайность? Герцен не дает однозначного ответа, но предлагает многозначительное уточнение: «Петровский умер… несмотря на то, что он был молодой, здоровый малый». Ищи, кому выгодно,- рекомендовали древние, когда преступник не был схвачен за руку на месте преступления. Но в случае с Петровским искать было некому. Смерть надежно скрыла преступную руку. Тюфяев пустил следствие по ложному направлению - «научил Петровскую сказать, что брат ее с тех пор с нею в ссоре, как она, увлеченная молодостью и неопытностью, лишилась невинности при проезде императора Александра в Пермь, за что и получила через генерала Соломку пять тысяч рублей». Маска с Тюфяева сорвана. У Герцена теперь имеются все основания сделать решительный и резкий вывод: «И вот этот-то почтенный ученик Аракчеева и достойный товарищ Клейнмихеля, акробат, бродяга, писарь, секретарь, губернатор, нежное сердце, бескорыстный человек… человек, оклеветавший императора Александра для того, чтоб отнести глаза императора Николая, брался теперь приучать меня к службе». Этот же принцип применяется и в тех случаях, когда Герцен помогает читателю понять суть сложных идей, явлений научной и политической жизни: посредством уточнений и пояснений Герцен приближается к сердцевине понятия и, наконец, создает своеобразную формулу его. Так пишет он о немецкой философии: «Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма, это язык типов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал…» Герцен отвергал любую религию. И религиозное обожествление науки ему представлялось ложным в самой своей основе. Оно обессиливает науку, превращает ученых в служителей касты избранных, а язык науки - в средство для их отъединения от народа. «Немецкий цсрковно-ученый диалект»,- иронизирует Герцен, сравнивая язык философов с всем известным, но мало кому понятным (кроме церковных служителей) церковнославянским языком. Герцен работал над «Былым и думами» с большой увлеченностью. Его пафос, его искания захватывают читателя. Тургенев в 1876 году так отозвался о заражающей силе «Былого и дум»: «Все это написано слезами, кровью. Это - горит и жжет… Так писать умел он один из русских». Сто лет спустя мы с полным основанием можем присоединиться к высказыванию Тургенева. Повествование Герцена и для нас сохранило свою волнующую силу, свою увлекательность и «заражающий» эффект. Герцен как художник нисколько не устарел: он продолжает действовать на ум и сердце современного читателя. Чтение его произведений по-прежнему духовно обогащает нас. Художник Н. Н. Ге оставил словесный портрет Герцена зрелого, в самом расцвете его творческих исканий. «Небольшого роста, плотный, с прекрасной головой, с красивыми руками,- отмечал Ге.- Высокий лоб, волосы с проседью, закинутые назад без пробора; живые умные глаза энергично выглядывали из-за сдавленных век; нос широкий, русский… с двумя резкими чертами по бокам; рот, скрытый усами и короткой бородой. Голос резкий, энергичный, речь блестящая, полная остроумия». Таким Герцен запомнился многим из тех, кто видел его в 1860-х годах. Никакие неудачи не могли сломить его, временное отступление перед натиском реакции но деморализовало его. Мощная мысль Герцена всегда искала наиболее эффективные средства для осуществления главной цели его жизни - освобождения народа. Смерть сразила его неожиданно. «Я не далее, как неделю назад,- писал Тургенев 22 января 1870 года П. В. Анненкову,- виделся с ним в Париже, завтракал с ним (после семилетней разлуки), и никогда он не был более весел, разговорчив, даже шумен. Это происходило в прошлую пятницу,- вечером он занемог, на другой день я уже видел его в постели, в сильном жару, с воспалением в легких; каждый день я, до моего отъезда, до прошлой середы, посещал его семейство, его я уже не мог видеть - доктор не позволял; и, уезжая, я уже знал, что он безнадежен». Приближалась кончина. Н. Л. Тучкова-Огарева сохранила запись о последних часах и минутах жизни Герцена: «Дыхание становилось все труднее, слова менее ясны, он перестал говорить. Все встали кругом его кровати; Тата держала его левую руку. Взоры Александра были обращены на нее. Я держала его другую руку. Пробило два часа. Дыхание становилось реже и реже. Наконец, наступила та страшная тишина, которую слышно. Все молчали, как будто боясь нарушить ее. Герцен умер! Герцен умер! И навсегда мы одни!» Кончилась земная жизнь Герцена, полная исканий, стремлений к народному благу и борьбе. И началась жизнь его творческого наследия в памяти последующих поколений. Философские, публицистические и художественные произведения Герцена продолжали призывать читателя к борьбе за преображение мира на социалистических началах. Так Герцен стал нашим современником и соратником.

«Былое и думы» не укладываются в традиционные жанры. Здесь органически сплавляются семейная хроника, автобиографические записки, публицистический или физиологический очерк, литературный портрет, политический памфлет, анекдот, социально-психологический роман и другие виды прозы. В этом произведении естественно перемежаются драгоценные факты, обжигающие горячим дыханием жизни, и философские раздумья о самых насущных проблемах человеческого бытия; авторская исповедь, взлеты сверкающей мысли, обобщающие суждения эпохального масштаба; щемящая боль, неуемная скорбь, опаляющий грозовой гнев и светлый смех, восторженная радость; задушевно-трогательная лирика пейзажных зарисовок и сокрушающий сарказм обвинительных инвектив против дворянства, бюрократии и буржуазии. О жанрово-видовом своеобразии «Былого и дум» спорят, называя их мемуарами, художественной автобиографией, романом о положительном герое, автобиографическим, историческим, лирико-философским. Но вернее будет определить их как социально-историческую, лирико-философскую и художественно-публицистическую эпопею, опирающуюся главным образом на воспоминания о виденном и слышанном. Жанрово-видовая специфика произведения определяется уже его заглавием. «Это,— разъясняет Герцен,— не столько записки, сколько исповедь, около которой, по поводу которой собрались там-сям схваченные воспоминания из Былого, там-сям остановленные мысли из Дум». Оправдывая отрывочность рассказов, картин, рассуждений, свойственную пятой и последующим частям своего произведения, он утверждает: «Былое и думы“ — не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на ее дороге. Вот почему я решился оставить отрывочные главы, как они были, нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских браслетах: все изображения относятся к одному предмету, но держатся вместе только оправой и колечками».