Специфика изучения материалов спецслужб в современной историографии

В советские времена делопроизводство спецслужб и близких к ним по роду деятельности правоохранительных структур оставалось закрытым для исследователей, не получив отражения в учебной и источниковедческой литературе. В 1990-е годы историки только приступили к изучению этого частично рассекреченного делопроизводственного комплекса — огромного по количеству, разнообразного по составу и содержанию документов.

Даже начало его введения в научный оборот дало столь очевидные научные результаты, что уже к середине 1990-х годов характеризовалось специалистами как наиболее значимый итог постсоветской «революции в источниках», способствовавшей пересмотру многих представлений о прошлом, казавшихся почти аксиоматичными. Из самых показательных примеров можно привести эффект, который вызвал доступ к таким ранее секретным документам, как партийные «особые папки» (в них в том числе отражались вопросы деятельности спецслужб), а также к сводкам ОГПУ—НКВД 1920—1930-х годов о ситуации в стране и настроениях в советском обществе.

Вместе с тем обозначился острый дефицит источниковедческих исследований, посвященных новым категориям документов, многие из которых находили путевку в жизнь даже не в исторических трудах, а в перестроечной публицистике и средствах массовой информации. В общей эйфории и погоне за «белыми пятнами» прошлого как-то подзабылось, что введение источников в научный оборот — особый ответственный этап исследовательской работы, требующий не только времени и основательности, но и специальных знаний и квалификации. Что касается наиболее заметного в последние годы интереса к изданию источников, то здесь недоработки источниковедения удалось восполнить лишь отчасти в форме вводных статей и приложений к публикациям.

Признавая огромную важность нового знания о советском прошлом, которое дают материалы спецслужб, не стоит абсолютизировать эти специфические источники. Одной из настораживающих тенденций стал «ореол правдивости и достоверности», складывавшийся вокруг документов под грифом «секретно», а также их противопоставление открытым материалам, изданным в советское время. Это давало простор откровенным фальсификациям, передержкам и подтасовкам, которые критически не оценивались и вовремя не разоблачались. Более того, отдельные сенсационные источники зачастую выхватывались из общего массива делопроизводственных документов, из исторического контекста, игнорировался принцип комплексного подхода при их изучении.

Необходимость введения в научный оборот ранее закрытых материалов со всей остротой поставила также вопрос о степени универсальности традиционных источниковедческих методик и актуальности совершенствования специальных приемов, относящихся к критике отдельных видов, разновидностей и категорий источников. Поскольку значительная часть рассекреченных материалов, включая документы спецслужб и партийных органов, приходится на делопроизводственные документы, в полной мере дает о себе знать ахиллесова пята советского источниковедения — отсутствие исследований (по крайней мере в открытых изданиях) об особенностях изучения материалов так называемого специального делопроизводства.

Не секрет, что постановка и ведение делопроизводства в спецслужбах, в бывших партийных структурах, в армии и др., как и режим секретности, номенклатура дел, сдаваемых ими на хранение (в основном, в свои же ведомственные архивы), система НСА (научно-справочный аппарат) и др., — все это существенно отличалось от обычного порядка, заведенного в гражданских ведомствах и госархивах. Представляя в публикации тот или иной рассекреченный документ, но не владея информацией о делопроизводственной и функциональной специфике ведомства или отдельного подразделения, в котором он возник, исследователь зачастую не может точно определить, какое место данный источник занимал в кругу других делопроизводственных материалов, а также какую именно первоначальную функциональную нагрузку в работе ведомства он выполнял. Между тем без выяснения этих вопросов невозможно провести полноценную оценку достоверности источника и решить другие ключевые проблемы источниковедческой критики. На практике исследователи нередко пытаются обойти их, сосредоточившись на раскрытии одной из сторон (как правило, наиболее очевидной) информационного потенциала документов. Результатом является неравномерность внимания к разным сторонам критики источника.

Сегодня можно говорить об актуальности создания особого направления — источниковедения материалов специального делопроизводства. Пока в центре внимания авторов в основном планово-отчетная, статистическая, организационно-распорядительная и информационно-аналитическая Документация ОГПУ— НКВД (приказы, инструкции, директивы, отчеты, сводки, докладные записки, донесения местных органов), наиболее ярко, систематически и в обобщенном виде характеризующая структуру, функции и основные результаты деятельности советских спецслужб. Изучение этих источников и привлечение воспоминаний и документов личного происхождения (большую работу в этом направлении ведут «Народный архив» и общество «Мемориал») позволило создать ряд значимых работ, раскрывающих масштабы и динамику политических репрессий, а также с цифрами в руках перейти к более тщательному анализу различных категорий репрессированных, включая социально-классовую, национальную, половозрастную, религиозную и иные составляющие. Для оценки политических репрессий многое дала публикация материалов переписей населения 1937 и 1939 гг. Поставлен вопрос о полноте и достоверности открывающихся в фондах НКВД, НКЮ и Прокуратуры (ГАРФ) материалов статистики осужденных за 1923—1953 гг., существенные результаты достигнуты российскими и зарубежными историками в ходе работы с материалами статистики НКВД (см. главу «Статистические источники»).

Стали достоянием гласности некоторые материалы из разряда нормативной и организационно-распорядительной документации спецслужб и судебных органов, включая хранившиеся в архивах бывшего КГБ протоколы «троек» и других внеконституционных органов 1930-х годов в центре и на местах, тексты приговоров из архива Военной коллегии Верховного Суда СССР и др. Особенностью современной ситуации стало тесное переплетение зарождающегося научного использования документов спецслужб с их активной эксплуатацией в политических целях, причем как в открытой форме (например, в ходе подготовки суда над КПСС, переизбрания Б.Н. Ельцина на второй срок), так и под покровом наукообразности (наиболее яркий пример — известная трилогия Д.А. Волкогонова о В.И. Ленине, Л.Д. Троцком и И.В. Сталине (М., 1989, 1994)). Но при всех издержках в качестве определяющей тенденции представляется непрерывный процесс накопления новой фактической информации, тесно связанный с рассекречиванием делопроизводства спецслужб. Благодаря работам В. Измозика подтвердились, например, данные о перлюстрации частной корреспонденции граждан и о существовании составлявшихся на их основе тематических сводок⁸². Впервые для научного использования оказались доступными отдельные следственные дела репрессированных и материалы закрытых судебных процессов над ними из архивов бывшего КГБ. Они стали основой для интересных публикаций и значимых исследований историко-биографического характера, в которых встречаются ценные замечания относительно состава и содержания, делопроизводственной и источниковедческой специфики следственных дел. А многотомное следственное дело А.В. Колчака из ЦА ФСБ РФ явилось предметом оригинального источниковедческого исследования и издания протоколов допросов⁸³.

Показательно, что обращаясь к следственным делам в связи с изучением частного события или биографии, ученые не могли пройти мимо более общего вопроса о их богатом, но мало востребованном информационном потенциале. Так, авторы-составители биографического сборника о репрессированном в СССР венгерском философе и литературном критике Г. Лукаче, впервые встретившись с материалами следствия, пришли к однозначному выводу: «При всем обилии исторических источников, воссоздающих атмосферу конца 1930-х годов в СССР, едва ли что-то другое может сравниться в выразительности и достоверности (разумеется, не содержательной, а эмоционально-психологической) со следственным делом, выхватывающим и отражающим правду времени во всей ее обнаженности».

Однако звучали и критические, негодующие голоса. В связи с первыми публикациями следственных дел НКВД появились предостережения от использования этих «насквозь фальсифицированных источников», не поддающихся проверке и бесполезных для историка. К счастью, возобладала точка зрения, что «даже документы, рожденные в недрах Лубянки, — при должном подходе к их анализу, — могут служить источником достоверной исторической информации». Лучшим доказательством этому является исследовательская, и особенно источниковедческая, практика последних лет, в которой отдельной строкой стоит работа Б.В. Ананьича и В.М. Панеяха ««Академическое дело» как исторический источник»⁸⁴.

Делопроизводственные документы НКВД (следственные и лагерные дела, «альбомы», акты, списки и др.) стали основой для продолжающегося издания региональных списков репрессированных, в том числе мартирологов по местам захоронений. Наличие в этих публикациях биографических сведений на многие тысячи репрессированных позволяет рассматривать их как репрезентативный корпус массовых источников и при необходимости проводить соответствующую статистическую обработку данных.

Одновременно внимание ученых привлекли документы наиболее звучных политических процессов 1920—1950-х годов (как от- крытых, так и закрытых). Благодаря публикации документов, есть возможность получить более цельное представление о составе, содержании и возможностях изучения информационно-аналитических, делопроизводственных, нормативных и даже оперативных материалов спецслужб (выдержки из агентурных донесений, ориентировки, оперсводки и разведсводки).

Введение в оборот подобных документов ставило перед исследователями советской эпохи целый ряд новых проблем, послуживших катализатором острых дискуссий и позволивших сделать ряд принципиальных по своей значимости выводов. Источники дают возможность оценить массовые репрессии 1930-х годов как апофеоз политического насилия, проникнувшего, хотя и в разной мере, на все этажи государства и общества, оказавшего воздействие на ключевые сферы жизни, включая политику и экономику, культуру, семейные и родственные отношения, подрывавшего моральные принципы, калечившего общественное сознание и др. Наметилось стремление уйти от политических пристрастий в вопросе о числе жертв репрессий в СССР (современные научные оценки оказались почти на порядок ниже цифр, приводимых ранее некоторыми советологами и публицистами).

В результате расширения фактической базы существенно расширился и углубился сам круг проблем, связанных с историей репрессий (некоторые из них, правда, пока только обозначены). Ракурс исследований все больше смещается в сторону социальной истории и исторической психологии, микроистории и истории повседневности, биографической истории. Это не случайно. Раскрывая роль власти, высшего партийного и государственного руководства страны в разжигании репрессий, новые документы одновременно ставят все больше вопросов о месте, роли и ответственности в них общества и рядового человека. Почему люди столь легко поддались массовому угару разоблачения врагов народа, в том числе среди своих близких? Почему массовые репрессии не вызвали ни заметного активного, ни пассивного сопротивления, а были (подчас с энтузиазмом) восприняты обычными гражданами и поддержаны общественным мнением? Означает ли это, что призывы и действия руководства легли на подготовленную почву?

Поиск ответов на эти и иные острые вопросы стимулирует региональные исследования, появляются работы о репрессиях на конкретных предприятиях. Восстанавливаются судьбы репрессированных и членов их семей, анализируется ход следствия по ранее закрытым политическим процессам.

Как новаторскую по объекту исследования и источникам можно оценить книгу В.А. Бердинских, посвященную истории одного из 10 лесных лагерей Вятлага в 1930—1960-е годы. Автор полагает, что характерные особенности повседневной жизни в ГУЛАГе можно лучше всего понять именно через такого рода микроисторические исследования. Для реконструкции лагерной повседневности он использовал богатый комплекс воспоминаний лагерников и архивные документы, включая фонд НКВД в ГАРФ, материалы Архива УФСБ РФ по Кировской области (в том числе следственные дела), а также уникальный ведомственный архив Учреждения К- 231 МВД РФ — правопреемника бывшего лагеря НКВД.

Немаловажным для исследования разнообразного по составу и содержанию делопроизводственного комплекса материалов спецслужб представляется то обстоятельство, что созданные на их основе работы, как и реальные современные события в России, заставляют отойти от односторонней и однозначной оценки деятельности этих органов в течение всего периода советской истории исключительно как «машины слежки, подавления и террора», обратив внимание, в частности, на существенные изменения в характере деятельности спецслужб после 1953 г., а также на высокую эффективность их разведыватедьной и контрразведывательной, а также антикриминальной, особенно антитеррористической и антикоррупционной деятельности.

Отдельного разговора заслуживают материалы делопроизводства низовых структур ОГПУ—НКВД, имеющие свою специфику и раскрывающие их реальный вес и круг обязанностей на местах. Опыт работы с достаточно типичными документами Рязанского окружного отдела ОГПУ 1927—1931 гг. свидетельствует о том, что в ходе коллективизации и раскулачивания чекисты сравнительно строго придерживались буквы закона и нередко пресекали случаи противоправных действий сотрудников милиции и местного актива в отношении крестьян, что вызывало неудовольствие первых. Уже в указанный период к основной сфере деятельности Рязанского ОГПУ относился не только контроль политической ситуации в округе, но и выявление фактов коррупции, морально-политического разложения местного административного, советского и партийного аппарата. Кроме того, на рубеже 1920—1930-х годов органам ОГПУ все больше вменялись в обязанность контроль и даже руководство рутинными хозяйственными функциями, с которыми не справлялась местная администрация: борьба с луговым мотыльком, уничтожавшим посевы, наблюдение за состоянием зернохранилищ и за снабжением сдатчиков дефицитными товарами через кооперативы, за работой заготовительного аппарата и т. д.

Не секрет, что ГУЛАГ НКВД превратился фактически в «государство в государстве» со своим бюджетом и производственным планом, снабженческими, строительными и научно-исследовательскими структурами (включая известные «шарашки»), с кадрами не только зэков, но и многих тысяч вольнонаемных рабочих и служащих, со своими писаными и неписаными законами, с «зэковским» соцсоревнованием и ударничеством, со «стукачами», рабкорами и стахановцами в зоне, со своей системой поощрений и наказаний, своими газетами, клубами, больницами, своим гулаговским фольклором и т. д. Не стоит забывать и о том, что с конца 1930-х годов в течение двух десятилетий архивная система страны находилась в ведении НКВД и его преемников, а архивисты были его сотрудниками и носили погоны. Все эти направления деятельности спецслужб нашли отражение в их делопроизводстве и ждут своего исследователя.