Программа для современного исторического исследования и задачи источниковедения

Какие же выводы следуют из вышеприведенного анализа логики развития исторических знаний? Процесс утверждения новых идей, которые разделяла бы большая часть нынешнего российского общества, невероятно труден. В некотором смысле ему придется пройти этап деидеологизации в том смысле, чтобы избавиться от сковывающих пут прежнего мышления, от политической трескотни, от попыток немедленно решать большие вопросы и обратиться к теории малых дел, служащих решению конкретных проблем в области науки и практики.

Прежде всего, видимо, следует обратить внимание на особенность истории как науки о прошлом, ее отличие от других наук, изучающих общество. К сожалению, сами историки мало задумываются над этим вопросом, оставаясь равнодушными к познавательному статусу своей профессии и тесно привязанными в исследовательской практике к конкретным историческим фактам, образам, категориям. Дело не в том, что историк ненавидит абстракции, предпочитая конкретное, индивидуальное, особенное, уникальное в содержании истории, а в том, что материал, с которым он работает, определяет рамки его труда по объему весьма значительного. В силу этого остаются недостаточно осмысленными вопросы предмета и методов, и, только встречаясь с явлениями прошлого, которые как-то иначе, чем прежде, нужно понимать и объяснять, «архивное племя» может обратить свой взор на то, что предлагает на сей счет теория и методология.

Усвоение разного рода новаций в истории идет путем медленного переваривания и постепенного поглощения. История как наука консервативна, развивается медленно («медленная наука»). Большинство исследований по истории, какие бы теории ни предлагались, издавна следуют проторенным путем. Степень принятия или непринятия нового в изучении истории зависит главным образом не от разного рода теоретических рассуждений, а от успеха конкретных исторических трудов, делающих заявку на иное видение прошлого.

Из «всеядности» истории, имеющей дело с самыми различными сторонами общественной жизни, проистекает эклектический характер ее методологии, которую необходимо еще «пропустить» через практический опыт восприятия прошлого и его интерпретацию другими историками.

Сам историк строит свои концепции на базе исторических источников. Исторические концепции — это особого рода теоретические построения, призванные отвечать на вопрос о том, как и почему произошел тот или иной расклад исторических событий. Ни в коем случае нельзя их «подправлять» в угоду очередной конъюнктурной идеологической версии, как бы этого ни хотелось, или следовать очередному повороту в политике власти по принципу «чего изволите?» Историк по характеру своей профессии вовсе не призван отвечать на большие и сложные вопросы современности. Это скорее задача всех наук об обществе, где каждой должно принадлежать свое место. Стихия истории — создание теорий среднего уровня, свойственных конкретному времени и месту, о чем уже говорилось ранее, и, в междисциплинарном плане, видимо, необходимо более четкое и осознанное разделение труда в процессе развертывания теоретических и практических знаний.

Логика развития исторической науки заставила ученых обратиться к источникам, отличным от тех, которые служили основой традиционной описательной истории, а те в свою очередь продиктовали определенные принципы исследовательской работы. Применение более строгих и точных научных методов в исторических трудах принесло несомненную пользу, даже если бы они всего лишь продемонстрировали их ограниченность в сфере исторического познания. По на деле их роль оказывается гораздо более весомой и именно в силу «всеядности» исторической методологии, ибо каждый метод доставлял новые факты, привносил нечто новое в понимание и объяснение прошлого. В рамках апробирования различных методов историки приходили к выводу о сложности и многозначности интерпретации исторических явлений, о неприменимости к ним «больших» и «грубых» теорий, предельно упрощающих понятия социального бытия, а это в свою очередь вело к поиску новых идей и подходов вплоть до пересмотра эмпирических оснований всей исторической науки, причем независимо от постмодернизма, который лишь в очередной раз обратил внимание на эту потребность.

Довольно часто постмодернизм в истории отождествляется с микроанализом общественных процессов. Действительно, влияние постмодернизма сильнее всего сказывается там, где фрагментация исследований провозглашается целью исторического познания, а его традиционному отношению к действительности бросается вызов, где этот вопрос заменяется отношением между автором и предполагаемой реальностью, а язык становится средством их взаимодействия. В этом смысле микроистория — продукт постмодернизма. Однако другие ученые считают, что сегодня мы наблюдаем тенденцию к более объемному и целостному видению истории, ее воплощению в глубину, а не вширь. Между тем прогресс исторического знания зависит как от широты, так и глубины исторического видения. Если в истории делать упор только на одно, то сразу становится очевиден ущерб, наносимый истории как науке, чем, собственно, и объясняются острые баталии между сторонниками макро- и микроистории. Микроистория не оправдывает себя, если она исключает синтез и отношение к более общему. Под знаменем микроистории можно легко скатиться на мелкотемье и ничего не значащие для истории события, обыденность и серость, из которых во многом и слагается повседневность. Да и по сути своей все труды, написанные постмодернистами, вовсе не являются микроисторическими, постоянно претендуя на нечто большее.

По-видимому, внимание к микроистории сегодня далеко не случайно и знаменует собой определенные тенденции в развитии исторических знаний. Аргументы, которые высказываются в современной литературе, заслуживают того, чтобы к ним прислушаться.

Из литературы, посвященной постмодернизму, а это сегодня сотни трудов, предпочтение надо отдать тем авторам, которые пытаются взвешенно и объективно оценить этот феномен, рассматривая его в контексте развития современной историографии и историко-философской мысли. Если сами постмодернисты, инициировав поистине «фаустианскую атаку на познающий разум», настаивают на радикальном разрыве со своими предшественниками, к ним можно подойти с теми же критериями, которые они возносят на щит — релятивизма, скептицизма и даже нигилизма. Последний, однако, не продуктивен. В принципе сам постмодернизм может быть понят только в контексте историографии, знаменуя определенную фазу ее развития. Он хорошо интерпретируется как раз с точки зрения преемственности, а не разрыва, с позиций того же историзма, являющегося главным объектом критики, ибо релятивизм — его неотъемлемое свойство.

В постмодернизме отчетливо видны спекуляции на слабостях исторической науки, неразработанности многих вопросов ее методологии. Безусловно, специфика исторического познания должна быть принята во внимание, но это вовсе не означает, что все, накопленное предшественниками, должно быть выброшено за борт, даже если «корабль истории» и нуждается в основательном ремонте. Постмодернисты чаще всего эксплуатируют ранее высказанные идеи, абсолютизируя их и явно недооценивая преемственности фактуры исторических трудов. Одно из главных обвинений, предъявляемых исторической науке, состоит в том, что историки без зазрения совести переписывают друг друга, меняя лишь акценты в расстановке исторических фактов.

Альтернативы, которые предлагаются постмодернизму сегодня, — свободный диалог ученых, умеренный прагматизм и пр. — не очень впечатляют, поскольку существовали всегда. Это, скорее, способы, пути достижения цели. Перспективным следует признать понятие нового историзма как пути к историческому синтезу. Но что означает данный синтез? Сводится ли он к «умышленно эклектической амальгаме различных подходов», по выражению известного современного автора П. Бурка³⁹, т. е. имплицитной методологии, или же историк в своей работе все-таки должен опираться на явно выраженные теоретические и методологические принципы?

От правильного понимания взаимоотношения текста и контекста, источника и знания, которое исследователи используют для его интерпретации, зависит многое в определении задач и содержания исторической науки. Вместо одномерного, или настаивающего на правильности какого-то одного видения этих проблем предлагается другая программа панорамного и системного подхода, которую образно можно обозначить как принцип «матрешки», создающий разный уровень углов и точек зрения, целью которого является достижение нового конструктивного результата, но не «цветных ковриков», на чем настаивают микроисторики-постмодернисты. Чем шире и глубже контекст, т. е. сумма знаний, которой владеет историк, тем больше возможностей для интерпретации источников и исторического объяснения.

Обращение к герменевтике, конечно, крайне желательно. Однако существуют огромные пласты источников, особенно для истории «снизу», которые, сколько их ни читай, ни вслушивайся, ни ходи по герменевтическому кругу, не дадут никакого озарения и понимания без использования специальных приемов и методов и не позволят встроить свидетельства таких источников в более широкий исторический контекст. Не стоит вносить мистический оттенок в понятия «интуиция», «озарение» и пр., которые есть не Божий дар, а отражение профессионального опыта историка, присутствующего на всех стадиях исследовательской работы.

Правильное применение более точных и строгих методов в исторических исследованиях показывает, что между ними нет той несовместимости, на которой настаивают представители иррациональных школ исторического познания. Например, применение количественных методов в истории вовсе не противоречит дискурсу, хотя бы потому, что счет и измерение являются неотъемлемой характеристикой речевых практик и языковых конструкций и создают более широкие, чем язык, возможности человеческого общения. Не случайно в исторических трудах с применением количественных методов всегда много места занимали вопросы подготовки текстов источников для обработки, интерпретации терминов, их согласования, взаимного увязывания, кодирования, раскодирования и пр. В сущности, применение количественных методов в истории всегда было, если можно так выразиться, «дискурсивной квантификацией». Применение компьютера, создание многих электронных архивов и баз данных в истории было равносильно микроанализу. В какой-то мере тягой к нему было продиктовано обращение к источнико-ориентированным базам данных, сторонниками создания которых выступают сегодня многие историки, работающие в области компьютерного источниковедения или исторической информатики. Поразительный факт: историки-квантификаторы сегодня более лояльны и чувствительны к новым подходам, в то время как сторонники иных подходов демонстрируют по отношению к ним явную агрессивность и нигилизм.

Как уже говорилось, квантификация сегодня часто отвергается как наиболее яркое проявление сциентизма, как претензия на достижение объективно-исторического знания, которое в принципе невозможно из-за языка, специфики отражения им действительности. Шараханья в этой области на Западе оказались удивительными: от провозглашения математики идеальным языком исследования до крайнего эмпиризма в трактовке языковых конструкций, когда их отношение к реальности объявляется псевдопроблемой, т. е. недостойной того, чтобы уделять ей специальное внимание в научных трудах.

Здесь обнаруживается явное противоречие, ибо язык с философской точки зрения как знаковая система по самой своей сути является способом познания мира, служит средством человеческого общения, мышления и самовыражения. С точки зрения историка язык выступает как посредник в процессе предметного восприятия человеком окружающего мира и является неотъемлемым элементом памяти о прошлом. Через язык опосредуется во времени эмоциональное и этическое поведение людей, менталитет и психология. Язык не только хранит информацию, он еще участвует в формировании мировоззрения. Через язык осуществляется передача социального опыта, культурных норм и традиций, преемственность различных поколений и исторических эпох. История каждого языка неотделима от истории народа, его создавшего. Идеи не возникают оторванно от языка. Структура языка и его категории отражают формирование и развитие человеческого мышления, делающего его с помощью речи, телодвижений, звуков, слов и символов понятным для всех. Нельзя отрицать, что язык обладает относительной самостоятельностью, не есть грубое зеркальное отражение действительности. Между вещью и словом, действительно, лежит значение как некая система констант речевой деятельности, которое обеспечивает отнесение вещи к определенному классу или типу человеческой деятельности. Эти положения имеют прямое отношение к анализу языка источников.

Согласно марксизму, через язык выражается историческая практика — главный критерий истины в познании. Именно это положение подвергается усиленной атаке постмодернистами. Коль скоро интерпретация прошлого опыта зависит от современного, главным образом официального, языка, то такая «практика» у постмодернистов выступает всего лишь как «экскремент теории и идеологии». Доля истины в этом есть. Но все же для любого языка (научного, делового, обыденного, художественного и т. п.) характерна членораздельность и смысловая нагрузка. Именно аналитический характер языка позволяет ему строить тексты — сложные знаковые системы, обладающие модальностью, разделением на прошлое, настоящее и будущее, выражением как общего, так и личного отношения к историческим реалиям. Универсальность языка по сравнению с другими знаковыми системами, генетическими кодами и матрицами поведения, памятниками истории и культуры позволяет ему описывать мир как целое, в том числе индивидуальный опыт людей и коллективов. Это означает, что язык как посредник между объективным и субъективным в историческом познании доступен для научного анализа, для выяснения его отношения к практике и не может рассматриваться только в свете конвенционализма, т. е. всего лишь как продукт произвольного соглашения между людьми или как символическое обозначение исторических реалий. Вместе с тем надо признать и пользу обращения к деконструкции текстов, возращения языковым понятиям их первородного истинного смысла, часто забываемого в бесконечных словопрениях, очищения их от словесной шелухи и спекулятивных упражнений, широко распространенных в современных дискурсах.

Таким образом, многое в этом вопросе зависит от отношения к онтологическому статусу языка и его роли в жизни общества. Вопрос этот разрабатывался в трудах отечественных ученых М. М. Бахтина, Ю. М. Лотмана и других, ставших сегодня классическими⁴⁰. Кажется, что диалектика объективной и субъективной истины в научном познании далеко не исчерпала себя, буду чи примененной в сфере языка. Объективность в этой связи выступает прежде всего как достижение больших знаний в той или иной области по сравнению с предшественниками. Если дискурс обеспечивает шаги в этом направлении, то почему бы и не принять его на вооружение.

Призыв к «реструктурированию дискурсивными порядками» любых теоретических знаний нельзя не приветствовать. Более того, этот прием следует, видимо, рассматривать как один из путей к постижению исторической правды. Как представляется, использование современного исторического дискурса должно быть прежде всего направлено на исследование того, как люди на себе («на собственной шкуре») испытывают тот или иной исторический опыт, выяснение, «что люди говорят, и что это значит», обращая внимание на соответствующие группы и комплексы источников. Язык в этом случае выступает одним из критериев продвижения к истине, как бы ни отрицали это обстоятельство постмодернисты, и ведет к необходимости изучения истории «снизу». Следует подчеркнуть, что «снизу», а не «внизу», как это часто понимается.

Признание возможности объективного познания прошлого восстанавливает в правах любые методы, которые на это направлены. Одновременно становится ясным, что сегодня необходимы:

а) существенное пополнение подходов и методов, прежде всего в свете особенностей истории как научной дисциплины, свойственных историческому исследованию принципов разнообразия и развертывания;

б) модификация уже используемых методов, например количественных или компьютерных, применительно к специфике исторического познания. Однако вместо сознательного запутывания его методологических проблем следует, видимо, выдвигать принцип адекватности предлагаемых подходов и методов объекту и предмету исследования, а также используемых в нем источников.

Наиболее революционный характер новые представления о предмете и задачах истории вносят в способы и методы обращения с историческими источниками, особенно в наше традиционное отечественное источниковедение, которое возникло и развивалось в русле государственно-институционального подхода. Доказывать это не нужно, достаточно заглянуть в любой учебник по источниковедению. В то время как на Западе вопросы работы с источниками растворились в общих проблемах методологии истории, в нашей стране источниковедение сохранилось как отдельная дисциплина в комплексе исторических знаний. В этом есть свои плюсы и минусы, но как бы то ни было особый статус источниковедения позволял и позволяет сегодня легче решать многие вопросы исторической эпистемологии, в том числе касающиеся провозглашения новых подходов к истории, в которых проблемы работы с источниками (текстами) выходят на передний план.

Становится очевидным, что прежнее источниковедение здесь не оправдывает себя. Необходимо привлечение новых источников, иное прочтение тех, которые считаются основополагающими, изменение способов работы с ними. В теории это касается, прежде всего, переоценки устоявшихся в источниковедении классификационных схем и переосмысления значимости отдельных типов и видов источников для исследовательской практики историка. Совершенно иное значение приобретают, в частности, источники личного происхождения: мемуары, дневники, письма и т.д., которые раньше рассматривались как второстепенные и субъективные. Все, что исходит непосредственно от человека, от его действий, поступков, мыслей и чувств, обладает несомненным преимуществом, например, перед законами, нормативно-распорядительными документами, перед официальной трактовкой тех или иных событий в печати. Последние воплощают в себе «язык власти», особый дискурс, который должен быть испытан на его соответствие историческим реалиям, засвидетельствованным непосредственными участниками событий. Язык источника приобретает в этом случае особую важность. Повторяемость и устойчивость речевых практик в источниках может служить основой для более широких обобщений в историческом исследовании.

В силу того, что традиционное источниковедение касалось преимущественно приемов и методов обращения с ограниченным кругом так называемых первоисточников, за пределами его рассмотрения оказываются огромные пласты свидетельств о прошлой жизни, которые для истории, особенно новейшего времени, имеют огромное значение. Нет отчетливых представлений о том, каким образом те или иные средства информационного обслуживания в обществе запечатлевают историю, как она отражается в сознании людей, как воспроизводят ее литература, искусство, фольклор. Не выработано даже твердых критериев отбора таких источников на постоянное хранение. Большинство материалов, которые поступают в архивы, представляют собой заботу государства о самом себе, о своей истории, а не историю общества, в котором мы живем, и историк, обращаясь к ним, зачастую оказывается в роли чужака в чужой стране.

Нужно иметь ввиду, что мысли, чувства, радости, страдания, мечты предшествующих поколений часто не оставляют ничего больше, кроме смазанных следов в исторических источниках, к тому же представленных в зашифрованной форме. Поэтому первый и зачастую единственный подход — это переоценка тех свидетельств, которые раньше были предназначены для других задач.

В то же время иная расстановка акцентов в обращении с отдельными группами источников и их переоценка в свете видения новых задач истории вовсе не снимает критериев рассмотрения исторических свидетельств, в них содержащихся, с точки зрения подлинности, представительности, достоверности, сопоставимости, доказательности, т. е. всего того, что было наработано в рамках традиционного источниковедения. Более того, именно соединение в практике исторического исследования традиционных и новых подходов в работе с источниками является наиболее надежным способом продвижения к исторической правде. Мы далеки от того, чтобы утверждать, что глас народа — глас Божий. Но во всех источниках, даже в доносах, слухах и сплетнях, рассыпаны зерна истины, и задача историков состоит в том, чтобы эти зерна извлекать. На уровне своего лучшего профессионального опыта, пусть на отдельных примерах, историки доказали свою способность делать это, и этим путем, видимо, надо идти.

Вопрос о роли повествования, рассказа — это прежде всего вопрос о форме и способах представления исторических знаний. Для истории, как и для других наук, характерны процессы постоянной специализации и дифференциации. Одновременно история как наука несет на себе разные общественные функции (познавательные, воспитательные, развлекательные и пр.), смешивать которые вовсе не обязательно. То или иное сообщество историков вырабатывает для себя свой профессиональный язык. Для общения с широкой публикой может понадобиться другой — адаптированный к «низким возможностям» исторического познания, к сожалению, часто узурпируемый дилетантами, которые, не владея ремеслом историка, широко используют приемы литературного и художественного творчества для убеждения в своей правоте. Хотя эти приемы в силу доступности восприятия и образности нередко приносят успех, нет никаких оснований говорить, что именно они обеспечивают продвижение к исторической правде. Скорее, наоборот. Благодаря возможностям телевидения и других СМИ они способствуют внедрению в сознание мифов и субъективных оценок. Неплохо, если историк наряду со своими профессиональными навыками обладает еще воображением, талантом рассказчика, но попытки непременно требовать этого от него кажутся чрезмерными. Более того, олитературивание, поэтизация истории, в том числе повседневной, являет собой крайне опасную тенденцию, ибо ведет к забвению или выбрасыванию из нее сюжетов, которые подобным приемам не поддаются, а для развития исторических знаний и представлений имеют немаловажное значение. К тому же категория общественного интереса к тому или иному сюжету является относительной и преходящей. То, что находится на острие внимания сегодня, завтра может показаться скучнейшей материей, и наоборот. История развивается по своему сценарию, отличающемуся от тех, которые предлагаются (романтические, трагические, драматические, сатирические и пр.), настолько, насколько жизнь богаче всяких представлений о ней. Наверное, сама жизнь, источники и язык, которым она выражается, должны определять выбор жанров повествования, а не представления историков, заданные традицией, или вкусы читательской аудитории. Тем самым снимаются ведущиеся сегодня довольно острые дискуссии о том, в каком жанре истории нужно рассказывать, например, о революции или Гражданской войне. Следует напомнить, какой вред для исторического сознания общества нанесла их безудержная романтизация советской историографией, хотя вряд ли кто сможет отрицать наличие революционной романтики в трагическом развороте событий, происходивших в России XX в. Не лучшим способом является и их «сатанизация», которая широко распространена в современной историографии.

Нельзя не согласиться с тезисом о необходимости всеобъемлющей увязки предмета исследования со структурой исторического труда. Но кажется, что этот вопрос упирается прежде всего в формирование источниковедческой базы того или иного исторического исследования. Хотелось бы подчеркнуть, что именно источниковедческой, а не источниковой, как сегодня принято писать в вводных разделах исторических трудов. Дело в том, что историк не просто размещает источники в своем исследовании, а должен решать множество вопросов, связанных с их использованием, т. е. ведать, знать приемы и методы работы с ними, начиная с эмбриональных — чтения текстов, отбора и подбора (экспликации и коллации) исторических свидетельств, заканчивая проблемами создания исторических теорий. Следует обратить внимание на то, что в сущности историки расценивают качество трудов своих коллег прежде всего по критериям широты охвата и глубине освоения источников, лежащих в основе каждого из них, т. е. именно по источниковедческой базе (все источники охватить немыслимо), и здесь замыкается сегодня большинство проблем, связанных с особенностями исторической эпистемологии. Чрезвычайно перспективным в этом ключе кажется критерий изоморфности (подобия) создаваемой источниковедческой базы предмету исследования и выбору методов работы, который на практике осуществляется гораздо проще, чем может показаться на первый взгляд. Неадекватность поставленных исследователем целей и задач характеру и способам решения, выводам и результатам, полученным на этой основе, обычно сразу бросается в глаза.

Точно так же, видимо, следует относиться и к так называемой реабилитации события — постановке его в центр исторического повествования в пику увлечению структурами, функциями, моделями. Событие предполагает завязку, кульминацию и развязку. Органическим свойством общественной жизни является внимание к крупным историческим событиям. Все попытки их принизить или обесценить обычно не увенчиваются заметным успехом, а, напротив, вызывают обратный эффект. Интерес историков также скорее всего всегда будет прикован к событиям, а те из них, которые оставили заметный след во времени, обречены на то, чтобы привлекать к себе наибольшее число исследователей, как и жизнь людей в различных экстремальных ситуациях, которыми изобиловала отечественная история XX в.

Логика развития исторических знаний сводится к тому, чтобы глубже и всестороннее проникнуть в понимание прошлого и дать соответствующее объяснение. В этом контексте следует рассматривать и стремление к структурным составляющим исторического процесса, и тенденцию к анализу микропроцессов, происходивших в истории общества, и их синтезу в едином потоке больших и малых исторических событий. Главное — расширение способов и методов познания истории. Элементы игры, равно как и домысливания, догадок и пр. в историческом познании, наверное, нужны, но все же «играть в историю», опираясь на новую форму агностицизма, как предлагают некоторые современные авторы, стоящие на позициях постмодернизма, не следует. Причинные системы и корреляции между различными явлениями общественной жизни, диалектика между логической, абстрактной структурой и исторической реальностью, движение от структуры к историческому моменту, и наоборот, следует рассматривать в едином русле широкого отображения плотно насыщенного различными событиями исторического процесса.

Круг обозначенных проблем источниковедения, ведущих к созданию подлинно научной истории новейшего времени, достаточно широк и объемен. Сформулированная программа находит отражение на страницах данного издания. В отличие от прежних работ по источниковедению, предлагается источниковедение, открытое для дальнейших разработок как в целом, так и в отдельных направлениях исследований, которые могут быть использованы и в научной работе, и в учебных целях для подготовки профессиональных историков. Такое источниковедение носит не линейный, а древообразный характер. Те идеи, на которые хотелось бы обратить особенное внимание, излагая взгляды других авторов, мы выделяли курсивом, свои — жирным шрифтом. Мы не настаиваем на том, что наша программа является единственно верной. Мы обратили внимание на то, что происходит в современной исторической науке и, исходя из этого, выстроили содержание. Главная задача — прокладывание путей к историческому синтезу в работе над источниками.

На практике приходится учитывать уже сложившуюся структуру источниковедения, которая находит отражение в учебниках и учебных пособиях. По отношению к новейшему времени прочно утвердилась видовая классификация источников, которая, по идее, рассматривается как универсальная и исходит из функций, которые выполняют те или иные комплексы источников, попавшие в поле зрения историков, в общественной жизни. Впрочем, данный принцип никогда полностью не выдерживался, и во многих источниковедческих работах можно было проследить разные подходы к выделению комплексов и групп источников, не только по функциям, но и по их происхождению, по идеологическому и политическому принципу, по направлениям конкретно-исторических исследований.

В предлагаемом издании отдается дань традиции и сохраняются контуры видовой классификации источников. Она, безусловно, влияет на определение способов и методов работы с ними. Есть главы, посвященные законодательству, делопроизводству государственных учреждений, периодической печати, статистике. Однако мы не устанавливаем их ценности и иерархии по отношению к изучению истории. Напротив, в каждой из таких глав содержится анализ их достоинств и недостатков при создании полновесных исторических трудов, которые, так или иначе, ведут к синтезу разных направлений в работе историка над источниками. В содержании глав содержится переоценка значения отдельных их видов и разновидностей, обращается внимание на те комплексы и группы документов, которые стали или станут доступными в результате рассекречивания и с которыми интенсивно работают историки в последние годы. Совершенно новой для источниковедения новейшего времени с этой точки зрения является глава «Судебно-следственная и тюремно-лагерная документация», которой (в политическом аспекте) уделялось внимание в дореволюционном источниковедении. Справедливость должна быть восстановлена.

В то же время не надо жесткой классификационной схемы. Классификация источников нужна для того, чтобы охватить как можно более широкий круг источников, необходимых для продвижения вперед исторических знаний. С этой точки зрения классификация должна быть многомерной, гибкой и открытой, максимально приближенной к практической работе историка. Всякие классификации условны, тем более не имеющие в своем основании однозначных и твердых критериев. Если отбросить выделение групп источников по идеологическим соображениям, как вообще ненужное и ведущее лишь к деформациям исторического знания, нельзя не заметить, что сложившаяся сегодня видовая классификация стала серьезным препятствием на пути обращения к тем группам источников, которые не укладываются в схему и углубляют разрыв между источниковедением и конкретно-историческими исследованиями.

В связи с этим в данном издании предлагается определенная структурная перестройка материала по сравнению с традиционными источниковедческими трудами и учебниками. Понадобилось введение отдельных разделов и глав, которые отражают изменения в творческой лаборатории историка. При этом авторы осознают, что в настоящее время сосуществует разнообразие подходов, и историки могут придерживаться разных методологических и источниковедческих взглядов: к таковым, в частности, относится раздел, посвященный источникам личного происхождения, значение которых сегодня подвергается наиболее радикальному переосмыслению. Вводится новая глава, которая раскрывает взаимоотношение истории с литературой и искусством, претендующими сегодня на свое особое видение и осмысление прошлого.

Нельзя сбрасывать со счета технический и общественный прогресс, повлиявший на всю систему информационного обслуживания н обществе, на основе которой складывается корпус источников. Поэтому специалисту по новейшей истории приходилось и приходится иметь дело с источниками, которые обладают существенными отличительными чертами. Так, совершенно необходимым для историка новейшего времени является овладение приемами и методами работы с аудиовизуальными средствами, кино-, фото-, фонодокументами, электронной информацией, Интернетом.

Разумеется, авторы осознают, что нынешнее источниковедение — это работа преимущественно с письменными источниками. Более того, привлечение других типов информации о прошлом, в том числе устных свидетельств, изобразительных и аудиовизуальных, а также материальных остатков, памятников строительства и архитектуры, сегодня тесно сопряжено с их представлением и интерпретацией в письменной форме, хотя некоторые из них уже обретают самостоятельную роль в исследовании истории. Однако в источниковедении новейшего времени это еще мало разработанные сюжеты. Большое значение, например, сегодня имеет разработка музейного источниковедения, причем не только в экспозиционном, но в научно-исследовательском ключе. Но, кажется, что это — дело будущего.

Авторы ориентируют исследователей на работу с большими комплексами документальных архивных фондов, которые в значительной мере составляют массовые источники, и считают, что овладение приемами и методами их использования продолжает оставаться одной из насущных проблем источниковедения новейшего времени. Историку, который занимается этой эпохой, приходится много времени уделять изучению архивных документов, больше, чем опубликованных источников. Мы, например, не согласны с теми авторами, которые утверждают, что самым массовым источником по истории XX в. является периодическая печать, и соответственно ориентируют исследователей на работу с нею в первую очередь, хотя, следует признать, количество печатных опубликованных материалов, которые могут выступать в качестве источников, в новейшее время росло едва ли не в геометрической прогрессии.

Авторы всячески приветствуют стремление современного источниковедения к выходу на решение конкретных проблем истории XX в., ибо предлагаемые методы демонстрируют свою эффективность в применении к разработке различных тем и сюжетов конкретно-исторических исследований, наглядностью и убедительностью достигнутых в них результатов.

 

Глава 1

ЗАКОНЫ И НОРМАТИВНЫЕ АКТЫ