Те, кто раньше нас высказал наши мысли

 

Год 1969 был чрезвычайно богат на важные исторические события: человек высадился на Луне, родился я, а в Беркли вышла книжечка «Базовые цветонаименования: их универсальность и эволюция», немедленно ставшая сенсацией в лингвистике и антропологии. Она произвела такую сенсацию, что сорок лет спустя большинство лингвистов пребывало в уверенности, что изучение цвета началось летом 1969 года. И даже те, кто смутно осознавал, что эту тему хоть как-то исследовали до «Базовых цветонаименований», все же считали период до 1969 года древним и доисторическим, Темными веками, не имеющими значения и последствий ни для кого, кроме историков, изучающих древности. Чтобы понять, почему одна книга произвела эффект разорвавшейся бомбы, нам придется сделать шаг назад, туда, где мы оставили нашу историю, и проследить, как сложилась судьба предложенной Гейгером последовательности возникновения цветовых обозначений в первые десятилетия ХХ века. Или, точнее, мы вынуждены констатировать один из тяжелейших случаев коллективной амнезии в истории науки.

Было бы естественно ожидать, что с тех пор, как обозначения цветов перешли в царство культуры, самым главным для всех должен был стать вопрос: почему названия цветов в стольких неродственных языках тем не менее эволюционируют в столь предсказуемом порядке? Если каждая культура улучшает свой цветовой словарь по собственной прихоти и в силу специфических обстоятельств, то почему, например, народы от Заполярья до тропиков, от Африки до Америки всегда располагают словом для красного, даже если у них нет названий ни для какого иного цвета? Почему не существует какого-нибудь пустынного языка, в котором есть название для желтого, но нет – для других цветов? Почему нет языков джунглей с названиями лишь для зеленого, коричневого и синего? Старое предположение последовательности Гейгера, которое объясняло это эволюцией сетчатки глаза за последние тысячелетия, теперь было отвергнуто. Но если не постепенное улучшение зрения определяло порядок, в котором появлялись названия цветов, то для эволюционной прогрессии Гейгера требовалось альтернативное объяснение. А значит, поиск этого объяснения должен был стать важнее всего.

Но у лингвистов и антропологов были другие дела. Вместо того чтобы попытаться решить этот вопрос, они предпочли его проигнорировать. Кажется, будто на все исследовательское сообщество наслали проклятие забвения: за несколько лет последовательность Гейгера просто выветрилась из сознания, и больше о ней никто не знал. На первый взгляд, это могло бы показаться непостижимым, но не следует забывать о сейсмических сдвигах в миропонимании, которые переживали гуманитарные науки этого времени: глубокие изменения в отношении к так называемым «дикарям» и растущее отвращение к любым иерархическим структурам, которыми описывали этнические группы в зависимости от их предполагаемого уровня развития – термина, использовать который становится просто неприлично среди антропологов.

В XIX веке принято было думать, что «дикари» анатомически стоят ниже цивилизованных народов, что они – эволюционно недоразвитые люди. Согласно общему мнению, различные этнические группы по всему земному шару были просто промежуточными станциями на магистральном пути биологической эволюции от обезьяны к европейцу. Лучше всего представления уходящего века были подытожены на громадной Всемирной выставке, прошедшей в первые годы века нового, в 1904 году. Это значительное событие, самая крупная за всю предыдущую историю всемирная ярмарка, приуроченная к столетию Луизианской покупки (приобретению Томасом Джефферсоном у Наполеона большого куска североамериканского континента), состоялась в Сент-Луисе, штат Миссури. Гвоздем выставки стала беспрецедентно обширная антропологическая экспозиция. В Сент-Луис свезли представителей экзотических народов со всего мира и выставили в виде отдельных «деревень», расставленных согласно их предполагаемой степени развития. Официальный отчет экспозиции объяснял выбор спектра выставленных на ней рас следующими словами (вдохните поглубже!): «Физические типы, выбранные для показа, это те, что наименее отдалились от человекообразных или четвероруких (обезьян), начиная с пигмеев – аборигенов Африки, и включая негритосов внутреннего Минданао (Филиппины); айнов с северного острова Японского архипелага… и разные физические типы североамериканских туземцев».[140]

Как ни трудно понимать в ретроспективе подобное отношение, оно не противоречило научным воззрениям своего времени. Для каждого, кто принимал господствовавшую в те времена веру в наследование приобретенных признаков, было совершенно естественно заключить, что первобытность – это не только состояние, в которое рождались, но состояние, с которым рождались. Ведь если умственные достижения каждого поколения действовали на наследственность потомства, то из этого довольно логично следовало, что первобытность – биологически унаследованное состояние, а не стадия культурного развития. Даже среди самых просвещенных ученых было широко распространено мнение, к примеру, что такие черты психики, как склонность к предрассудкам, недостаточная сдержанность, слабое абстрактное мышление – это наследственные признаки, характеризующие «низших дикарей».

Однако уже в первые годы нового века отношение стало меняться. Все больше возникало сомнений по поводу наследования приобретенных признаков, вера в биологическую первобытность постепенно уходила на пенсию и уступала место новому пониманию верховной власти культуры над чертами психики. В Америке антропологи теперь однозначно заявляли, что культура – единственное приемлемое объяснение психических отличий между этническими группами. Пропасть между старым и новым отношением нигде не была так очевидна, как в отличиях между официальным отчетом о выставке «Луизианская покупка» и прямо противоположным докладом психолога Роберта Вудвортса из Колумбийского университета, центра новой американской антропологии. Вудвортс вдохновился экспериментальными методами Риверса при работе с островитянами Торресова пролива (хотя интерпретация результатов исследования самим Риверсом его не впечатлила) и, пользуясь тем, что в Сент-Луисе собрали так много различных этнических групп, проводил собственные эксперименты. Он проверил сотни людей разных рас и этнических типов не только на зрение, но и на многие другие психические функции. То, что он узнал о существах, которые в официальном отчете значились как «наименее отошедшие от человекообразных обезьян», было опубликовано в журнале «Сайенс» в 1910 году и сегодня воспринимается как констатация всем известного факта, но в то время эти результаты показались настолько радикальными, что их пришлось густо огородить вводными словами типа «может быть», «возможно» и «вероятно». Основной посыл тем не менее был кристально ясным: «Мы, вероятно, подтвердили, что сенсорные и моторные процессы и элементарная мозговая активность, хотя и отличаются от индивидуума к индивидууму, примерно одни и те же для разных рас».[141]

Хотя это новое понимание, возможно, не сразу проникло в сознание общества, в научной среде отношение изменилось довольно резко. Новая антропология требовала, чтобы каждую культуру понимали на ее собственных условиях, как продукт ее собственной эволюции, а не как лишь предыдущую ступень восхождения к западной цивилизации. Градации разных культур были решительно исключены, и все, что имело привкус старой эволюционной иерархии от обезьяны к европейцу, теперь встречали с подозрением и неприязнью.

 

* * *

 

К несчастью, эволюционная прогрессия Гейгера воспринималась именно как такой нежелательный пережиток. Гипотеза общего порядка в развитии цветового словаря (черный и белый>красный>желтый>зеленый>синий), кажется, собрала в себе все худшие грехи прошлого: она помещала разные языки в строгую иерархию, в которой самые простые культуры, с их наименьшим количеством названий цвета, были внизу, а европейские языки, с их утонченным и богатым цветовым словарем, были вверху. Хуже того, последовательность Гейгера неизбежно представляла цветовые системы первобытных народов лишь остановками на пути к европейской цивилизации. В новом интеллектуальном климате такая эволюционная иерархия смущала. А мысль, что в данном конкретном случае иерархия оправданна, смущала еще сильнее. Поддаться искушению забыть о ней оказалось легко. Предположили, что последовательность Гейгера – случайное совпадение: так, мол, получилось, что в тех нескольких языках, для которых последовательность появления цветовых терминов известна, красный цвет идет перед желтым.[142]Быть может, когда будет изучено больше языков, среди них найдутся такие, которые изобрели название для желтого раньше, чем для красного. Не то чтобы кто-то и вправду нашел такие языки, тогда или позже (хотя, как мы вскоре увидим, один аспект последовательности Гейгера недавно все-таки пришлось скорректировать). Но уже сама надежда, что примеры обратного однажды будут найдены, оказалась достаточной причиной не трудиться над объяснением неудобных параллелизмов в развитии цветового словаря стольких неродственных языков. Гейгер, таким образом, был выплеснут вместе с грязной водой предубеждений XIX века.

В двадцатые и тридцатые годы, после Первой мировой войны, последовательность Гейгера просто стерлась из памяти, как и все продолжительные дебаты XIX века. От них осталась только одна мантра: цветовые словари сильно отличаются у разных культур. Глубокое сходство, которое лежало в основе этих отличий, больше не казалось достойным упоминания, и от каждой культуры теперь требовалось поделить спектр по своей прихоти. В 1933 году крупнейший американский лингвист того времени Леонард Блумфилд уверенно сформулировал это кредо: «Физика рассматривает цветовой спектр как непрерывную шкалу световых волн, но в различных языках эта шкала членится по-разному и совершенно произвольно, без точных границ»[143]. Десятью годами позже столь же известный датский лингвист Луи Ельмслев вторил Блумфилду, уверяя, что каждый язык «произвольно устанавливает свои границы»[144]внутри спектра.[145]К середине XX века формулировки стали еще более радикальными. Американский антрополог Верн Рэй в 1953 году заявил, что «нет такой вещи, как „естественное“ деление спектра. Цветовые системы человека не основаны на психологических, физиологических или анатомических факторах. Каждая культура взяла спектральную последовательность и разделила ее на основные цвета совершенно произвольным образом».[146]

Как могли трезвые ученые говорить подобные глупости? Только представьте, что значили бы эти утверждения, будь они правдой! Предположим, цветовые понятия каждого языка действительно произвольны, и в них нет ничего естественного. Тогда мы бы ожидали, что любые случайные способы нарезки спектра с одинаковой вероятностью закреплялись в языках мира. Но разве это так? Рассмотрим простой пример. В английском есть три цветовых понятия: yellow «желтый», green «зеленый», blue «синий», которые делят соответствующую часть цветового пространства примерно так, как показано на таб. 4а на цветной вклейке.

Если это деление произвольное, то мы бы ожидали, что оно будет встречаться в языках мира не чаще, чем, скажем, деление на «желеный» (желтый +зеленый), «бирюзовый» и «сапфировый», примерно как на таб. 4b.

Так почему есть десятки языков, которые поступают примерно как английский, а альтернативное деление никому не известно?

Если этот пример звучит слишком англоцентрично, рассмотрим более экзотический случай. Мы уже видели, что есть языки, которые делят все цветовое пространство всего на три понятия. Если цвета действительно случайны, то можно было бы ожидать, что любое деление цветового пространства натрое будет с равной вероятностью встречаться в языках всего мира. В частности, мы бы ожидали найти с примерно одинаковой частотой два следующих варианта. Первый вариант (таб. 5а) представлен языком Беллоны,[147]полинезийского атолла, о котором я рассказывал ранее. Три понятия беллонезийского языка делят цветовое пространство так: «белый», который включает в себя также очень яркие цвета; «черный», в который также входят фиолетовый, синий, коричневый и зеленый; и «красный», в который входят оранжевый, розовый и темно-желтый. Поговаривают, что второй вариант (таб. 5b) найден на другом острове, нам уже хорошо знакомом. В зюфтском языке деление отличается от беллонезийского одной важной деталью: зеленый скорее относится к «красному», чем к «черному». Другими словами, понятие «красный» в зюфтском включает красный, оранжевый, темно-желтый и зеленый, в то время как понятие «черный» включает только черный, фиолетовый, синий и коричневый. Итак, если каждая культура действительно проводит границы между цветами «совершенно произвольно», то мы вправе ожидать, что зюфтское разбиение спектра будет встречаться так же часто, как беллонезийское. Так почему есть десятки языков, которые ведут себя, как беллонезийский, но нет ни одного, который вел бы себя как вымышленный зюфтский?

Десятилетиями подобные факты считались недостойными внимания серьезных ученых, а учебники и лекции провозглашали произвольность обозначений цвета, не встречая возражений. Теория произвольности могла не иметь ни ног, ни дна, ни покрышки. Но, подобно герою стишка, сидевшему на стуле без спинки и ножек, теория игнорировала эти мелочи.

 

* * *

 

Все изменилось в 1969 году, когда маленькая книжка двух исследователей из Беркли, Брента Берлина и Пола Кея, грубо ворвалась в полувековое блаженное забытье и вновь открыла спектр. Чувствуя абсурдность заявлений о произвольности цветового словаря, Берлин и Кей взялись провести некоторые систематические сравнения: они собрали свидетельства о названиях цветов от информантов на двадцати различных языках, используя набор цветных фишек, как на таб. 6 на цветной вклейке.[148]

Анализ результатов привел их к двум потрясающим открытиям, и как только весть об этом распространилась, их книгу провозгласили рассветом нового дня в изучении языка, революционным прорывом, переломным моментом, который изменит и лингвистику, и антропологию. Один рецензент написал: «Не будет преувеличением отвести „Базовым цветонаименованиям“ Берлина и Кея место среди самых примечательных открытий антропологической науки».[149]А другой добавил: «Крайне редко случаются открытия, представляющиеся настолько же значительными и важными, как то, о котором сообщается в „Базовых цветонаименованиях“… Каждое из двух основных открытий Берлина и Кея потрясает воображение само по себе, но то, что они оба помещены в одну маленькую книгу, совершенно изумительно».[150]

Что же это были за изумительные открытия? Во-первых, Берлин и Кей открыли, что названия цветов все-таки не совсем произвольны. Хотя между цветовыми системами разных языков есть существенные отличия, некоторые способы деления спектра все же гораздо более естественны, чем прочие: одни встречаются во многих неродственных языках, а другие не встречаются ни в каких.

Однако потрясло научное сообщество второе открытие. Это откровение, которое сами Берлин и Кей определили как «совершенно неожиданную находку», заключалось в том, что названия цветов появляются в языках в предсказуемом порядке. Если точнее, то Берлин и Кей открыли последовательность, которую Лазарь Гейгер установил 101 годом раньше и которая в последние десятилетия XIX века с легкой руки Магнуса превратилась в предмет бурных и продолжительных дебатов.

Правда, эволюционная последовательность Берлина и Кея кое в чем отличалась от построений их предшественников. Прежде всего они уточнили предсказание Гейгера относительно желтого и зеленого. Гейгер думал, что желтый всегда получает название раньше зеленого, но данные Берлина и Кея показали, что в некоторых языках на самом деле название для зеленого возникает раньше, чем для желтого.

Поэтому они добавили альтернативную последовательность и сделали поправку на два возможных пути эволюции:

 

черный и белый > красный > желтый > зеленый > синий

черный и белый > красный > зеленый > желтый > синий

 

Кроме того, Берлин и Кей попытались дополнить последовательность Гейгера – что в итоге отнюдь не пошло ей на пользу. Они считали, например, что универсальную последовательность можно распространить на другие цвета, и заявляли, что коричневый – тот цвет, который всегда получает отдельное название после синего, и что розовый, фиолетовый, оранжевый и серый всегда следуют за коричневым.

Если не считать этих косметических отличий, Берлин и Кей разбудили поцелуем спящую красавицу Гейгера, которая почти не изменилась за 101 год. Конечно, никто и не думал больше называть ее гейгеровской последовательностью – авторство Гейгера было стерто из коллективного сознания. Теперь все знали эту прогрессию как «теорию Берлина – Кея, 1969». Но дело было, конечно, не в проблеме первенства, а в том, что последовательность, вызвавшая дискуссии в XIX веке, внезапно опять вышла на сцену и потребовала объяснений: почему множество языков изобретают названия цветов в одном и том же порядке и почему, несмотря на все различия, цветовые обозначения разных языков в основе своей настолько сходны?

Берлин и Кей дали ответ на эти вопросы, до предела откачнув маятник обратно к природе. Спустя полвека, в течение которых культура не только наслаждалась плодами праведной победы, но и была провозглашена абсолютным монархом с неограниченной властью, Берлин и Кей почти вернулись к исходному убеждению Гладстона, что «наши первичные цвета были даны нам Природой». Они, конечно, не отрицали, что культуры могут отличаться тем, как проводят границы между цветами. Но они утверждали, что под поверхностными расхождениями лежит гораздо более глубокая общность, даже универсальность, проявляющаяся в том, что они называли «фокусами» различных цветов.

Их понятие «фокуса» было основано на интуитивном представлении, свойственном каждому из нас, что некоторые оттенки представляют собой лучшие или «более типичные» образцы данного цвета, чем другие. Существуют, например, миллионы разных оттенков красного, но мы все-таки чувствуем, что некоторые из них краснее прочих. Если бы вас попросили выбрать лучший образец красного из диаграммы на рис. 6, то вряд ли вы выбрали бордовый вроде H5 или бледный розовато-красный, как на D1. Хотя оба эти цвета несомненно красные, вы бы с большей вероятностью назвали лучший образец в области G1. Сходным образом мы чувствуем, что травянисто-зеленый в области F17 зеленее некоторых других зеленых. Берлин и Кей, таким образом, определили фокус каждого цвета как конкретный оттенок, который люди ощущают как наилучший образец этого цвета. Когда они просили носителей разных языков указать лучшие образцы каждого цвета, обнаружилось удивительное кросскультурное сходство в выборе фокусов. Случай синего и зеленого был особенно удивителен. Есть много языков, которые не делают различий между зеленым и синим и обращаются с ними как с оттенками одного цвета. Среди них – цельталь, один из языков мексиканских майя, который использует обозначение yaš, для всей зелено-сине-голубой области спектра. Можно было бы ожидать, что если говорящего на цельтале попросить выбрать лучший образец yaš, то он покажет на что-нибудь в самой середине этого участка, чисто-бирюзовый между зеленым и голубым, где-нибудь в районе F24. Но из сорока носителей цельталя, прошедших тестирование, ни один не выбрал бирюзовый фокус. Вместо этого большинство указало на явно зеленые тона (в основном в области G18-20, более темный фокус зеленого, чем обычно выбирают носители английского, но это тем не менее чистый зеленый, а не сине-зеленый цвет), а меньшинство тестируемых показало в качестве лучшего образца yaš на явно синие оттенки (в основном в области G-H/28-30). Берлин и Кей сделали на основе этого вывод, что в нашем «зеленом» и «синем» все-таки есть что-то природное и универсальное, поскольку даже носители тех языков, которые обращаются с ними как с одним цветом, все же выбирают в качестве прототипических образцов чисто зеленый или чисто синий, в то время как бирюзовый все игнорируют.[151]

Поскольку Берлин и Кей также обнаружили у опрошенных носителей двадцати языков твердое единодушие относительно фокусов других цветов, они заключили, что эти фокусы – универсальные константы рода человеческого, биологически детерминированные и не зависящие от культуры. Они объявили, что есть ровно одиннадцать природных фокусов, которые точно соответствуют одиннадцати основным цветам в английском: белый, черный, красный, зеленый, желтый, синий, коричневый, фиолетовый, розовый, оранжевый и серый.

Берлин и Кей не предложили убедительного объяснения для того строгого порядка, в котором фокусы получают названия. Это, сказали они, дело будущих исследований. Они лишь указали, где предстоит искать это объяснение: в природе человеческого зрения. Единственное, что, по их мнению, культура может выбирать свободно – это сколько фокусов получат отдельные названия (и разумеется, какие ярлыки им будут присвоены). Когда культура определит количество, природа позаботится об остальном: она продиктует, какие фокусы получат названия и в каком порядке, и проведет приблизительные границы вокруг этих фокусов согласно предопределенному плану.

 

* * *

 

Подобно маятнику, качнувшемуся из одной крайности, общепринятому мнению приходится пройти весь путь до противоположной крайности, прежде чем будет достигнуто равновесие. В первые годы после революционного 1969-го аудитории гудели новой верой, а учебники провозглашали – с тем же пылом, с каким еще недавно они проповедовали диаметрально противоположное, – что цветовые обозначения в конечном счете природны и универсальны. Цвет теперь превозносился как самый поразительный пример понятийного единства человечества, а язык цвета был объявлен козырным аргументом в более широких спорах о природе и культуре, которые теперь решались однозначно в пользу природы.

Книга Берлина и Кея побудила исследователей заново изучить понятия цвета во многих других языках – значительно подробнее и тщательнее, чем это делалось когда-либо до 1969 года. В следующие десятилетия у носителей десятков языков подверглись систематизации и сравнению границы цветов и их фокусы. Но по мере того, как число языков превысило исходную выборку из двадцати у Берлина и Кея, а методы исследования делались все сложнее, постепенно становилось ясно, что ситуация не так однозначна, как поначалу предполагали Берлин и Кей. В результате большинство категорических заявлений 1969 года об абсолютных универсалиях в наименовании цветов в последующие годы пришлось смягчить.

Прежде всего оказалось, что многие языки противоречат дополнениям Берлина и Кея к последовательности Гейгера, поскольку показывают, что после синего не всегда первым получает название коричневый. Более того, позднейшие проверки заставили отказаться от утверждения о существовании ровно одиннадцати универсальных фокусов, точно соответствующих английским цветам (белый, черный, красный, зеленый, желтый, синий, коричневый, фиолетовый, розовый, оранжевый и серый). В свете новых данных уже невозможно было защищать якобы универсальный статус пяти фокусов[152]– коричневого, фиолетового, розового, оранжевого и серого, а пересмотренная теория сосредоточилась на шести «крупных» фокусах: белом, черном, красном, зеленом, желтом и синем. Но даже для этих цветов фокусы в разных языках оказались менее единообразными, чем изначально предположили Берлин и Кей: носители некоторых языков серьезно отступали в своем выборе от того, что считалось универсальными фокусами. И наконец, в обширной базе данных нашлись языки, которые соединяют в одно понятие комбинации фокусов, считавшиеся в исходной модели Берлина и Кея невозможными. Есть, например, языки, в которых один цветовой термин обозначает светло-желтый, светло-зеленый и голубой. В целом, хотя некоторые из сформулированных Берлином и Кеем правил отражают явные тенденции в языках, вряд ли какие-либо из их утверждений представляют собой универсальный закон, не знающий исключений.[153]

 

Ограниченная свобода

 

Так чем же закончились долгие метания между природой и культурой? Сторонники идеи, что обозначение цветов следует абсолютным законам природы, просто принимали желаемое за действительное – почти для всех правил нашлись исключения. И все же сходство языков в выборе фокусов слишком поразительно, чтобы счесть его случайным: огромное большинство языков все же ведет себя вполне предсказуемым образом – что было бы трудно объяснить, если бы культуры выделяли цвета исключительно по своей прихоти. Это непростое равновесие между сходством и различием особенно ярко проявляется в порядке возникновения названий цветов в разных языках. С одной стороны, в большой выборке языков находятся исключения почти из всех предсказаний: единственное правило, которое по-прежнему не знает исключений, – что красный всегда получает обозначение первым (после белого и черного). С другой стороны, огромное большинство языков подчиняется последовательности Гейгера либо ее альтернативному варианту (где зеленый стоит перед желтым), и это не может быть простым совпадением.[154]

Таким образом, данные, появившиеся в последние десятилетия, не принесли победы ни одной из сторон – ни хищным культуралистам, ни педантичным нативистам. Или, скорее, обе стороны остались довольны и получили свое, потому что они могут продолжать до изнеможения споры о том, определяются ли понятия цвета преимущественно культурой или преимущественно природой.[155](Соглашаясь с коллегами, научной карьеры не сделаешь.) Но всякий, кто хоть немного беспристрастно изучит доводы сторон, обнаружит, что в притязаниях каждой есть доля истины: и культура, и природа по праву претендуют на понятия цвета – но ни одна сторона не одерживает верх.

В свете всех данных мне кажется, что расстановка сил между культурой и природой удачнее всего может быть описана простой формулой: культура пользуется ограниченной свободой. Культура в значительной мере свободна в разбиении спектра на понятия – но только в известных пределах, поставленных природой. Мы пока далеки от понимания конкретной анатомической основы этих ограничений, но уже ясно, что вряд ли природа жестко диктует, как должно быть разделено цветовое пространство[156]. Скорее, природа предлагает оптимальные решения: деления, которые лучше всего соответствуют особенностям строения глаза. Обычно цветовые системы в человеческих языках близки к этим оптимальным делениям, но языки не обязаны в точности им следовать, и директивы природы могут быть дополнены или даже попраны выбором культуры.

Во взаимодействии природных ограничений и факторов культуры следует искать и объяснение последовательности Гейгера.[157]В нашем отношении к красному, несомненно, есть биологическая основа: как и другие обезьяны Старого Света, люди устроены так, что он их возбуждает.[158]Я однажды видел в зоопарке знак, который предупреждал посетителей, одетых в красное, чтобы они не подходили слишком близко к клетке горилл. А эксперименты с людьми показали, что демонстрация красного цвета вызывает физиологический эффект, например, снижение электрического сопротивления кожи, что является показателем эмоционального возбуждения. Для этого есть веские эволюционные причины: красный цвет маркирует многие жизненно важные вещи, прежде всего опасность (кровь) и секс (красный зад самки павиана, к примеру, сообщает, что она готова к спариванию).

Но на особый статус красного повлияла и культура, ведь, в конце концов, люди находят названия для вещей, если ощущают потребность говорить о них. В простых обществах красный наиболее важен в культурном отношении – прежде всего как цвет крови[159]. Более того, как и предполагал в 1858 году Гладстон, интерес к цвету как абстрактному свойству, вероятно, развивается рука об руку с манипулированием красками, когда цвет начинает восприниматься как отделимый от конкретного предмета. Красные красители наиболее часты и просты в изготовлении, и множество культур использует для крашения лишь черный, белый и красный цвета. Короче говоря, как природа, так и культура отдают красному предпочтение перед другими цветами, и это согласие может быть причиной того, почему красный – всегда первый в спектре получает название.

За красным следуют желтый и зеленый, и лишь потом появляется синий. И желтый, и зеленый кажутся ярче синего, при этом желтый намного ярче любых других цветов. (Как объясняется в приложении, мутация в ветви приматов, приведшая к особой чувствительности к желтому цвету, усилила способность наших предков замечать спелый желтоватый фрукт на фоне зеленой листвы.) Но если бы интерес к наименованию цвета определялся просто яркостью, то, конечно, желтый, а не красный, был бы первым цветом, которому дали бы отдельное название. Поскольку это не так, мы должны искать объяснение предшествования желтого и зеленого синему в культурном значении этих двух цветов. Желтый и зеленый – это цвета растительности, и разница между ними (например, между цветом спелого и неспелого фрукта) имела практическое значение, о котором, вероятно, нужно было говорить. Желтые красители тоже оказались довольно легкими в изготовлении. Культурное значение синего, с другой стороны, очень ограниченно. Как уже говорилось, синий в природе чрезвычайно редок как цвет материала, а сделать синие краски весьма трудно. В простых культурах человек может прожить жизнь, ни разу не увидев действительно синего предмета. Конечно, голубой – это цвет неба (и для некоторых из нас – моря). Но в отсутствие сколько-нибудь практически значимых синих материалов потребность найти особое имя для этой протяженной пустоты была не особенно острой.

 

* * *

 

Много воды Скамандра утекло с тех пор, как великий исследователь Гомера, иногда развлекавшийся исполнением обязанностей премьер-министра, пустился в одиссею по «виноцветному морю» в погоне за человеческим чувством цвета. Экспедиция, которую он начал в 1858 году, с тех пор несколько раз обогнула земной шар, ее носило туда и сюда мощными идеологическими течениями и бросало в самые бурные научные противостояния своего времени. Но далеко ли она ушла на самом деле?

Если трезво рассудить, в каком-то смысле мы сегодня едва ли продвинулись дальше исходного гладстоновского анализа 1858 года. Правда, это настолько трезвая мысль, что придется очень сильно потрудиться, чтобы найти в современных источниках подобное признание. Вам повезет, если вы, покопавшись в лингвистических дискуссиях, вообще найдете упоминание Гладстона. Если он все же появится на сцене, то будет низведен до формального примечания насчет «пионерских попыток» – обычно приберегаемого для тех, кого неудобно не упомянуть, но кого никто не будет читать. И все же предположение Гладстона о том, что гомеровские «первоначальные понятия цвета восходят к природным явлениям и объектам»[160], было настолько тонким и дальновидным, что многое из сказанного им полторы сотни лет назад лучше не скажешь и сегодня – и это справедливо не только в отношении его анализа греческого языка Гомера, но и в описании ситуации во многих современных обществах: «Цвета для Гомера были не фактами, но образами: его слова, описывающие их, – сравнение с природными объектами. Тогда не было фиксированной терминологии цвета; и гению каждого поэта надо было создавать свой словарь»[161]. Например, антрополог Гарольд Конклин в одном часто цитируемом пассаже объясняет, почему хануну[162]на Филиппинах называют блестящий коричневый кусок свежесрезанного бамбука «зеленым» – именно потому, что он «свежий», так как это и есть главное значение слова «зеленый». Конклин, возможно, знать не знал, как объяснял Гладстон, почему Гомер использует слово chlôros для коричневатых свежих прутьев. Но если читатель, сравнивший их анализ, подумает, что Конклин просто перенес свой пассаж целиком из «Гомера и его времени» – его стоит простить.

Более того, фундаментальная догадка Гладстона, что в основе цветовой системы Гомера лежало противопоставление яркого и темного, тоже может практически без изменений обнаружиться в самых современных рассуждениях о развитии цветового словаря. И я полагаю, в наши дни никто и не заметит, что догадку-то эту высказывал еще Гладстон. В современных докладах идея, что языки переходят от восприятия по шкале яркости к обозначениям красок, преподносится как блещущая новизной ультрасовременная теория.[163]Эта современная теория, конечно, намного превосходит старую по сложности терминологии, но на самом деле в ней мало такого, чего нет в исходном исследовании Гладстона.

Но, возможно, самая большая ирония всей этой истории заключается в том, что даже, казалось бы, детская эволюционная модель, приводимая Гладстоном в самом начале споров о цвете, на самом деле попала в точку. Механизм «эволюции через упражнение» Ламарка – отличный способ объяснить отличия времени Гомера от нашего. Если не обращать внимания на одну мелочь, а именно на то, что Гладстон думал, будто он описывает биологическое развитие. Модель Ламарка, в которой приобретенные в одном поколении способности могут в другом стать наследственными и врожденными, смехотворна как объяснение анатомических изменений, но вполне разумна для понимания культурной эволюции.[164]В биологии особенности, приобретенные за время жизни индивида, не передаются потомству, так что даже если и возможно улучшить чувствительность к цвету, упражняя глаза, это улучшение не перейдет с генами в следующее поколение. Но модель Ламарка отлично подходит к реалиям развития культуры. Если одно поколение, упражняя язык, «дотянется» им до появления нового, понятного всем названия цвета, его дети действительно «унаследуют» этот признак, изучая язык своих родителей.

Итак, утверждение Гладстона, что развитие цветового словаря включает «прогрессивное обучение»[165]человечества, на самом деле совершенно справедливо, как и его уверенность в том, что «органы Гомера» еще нуждались в упражнении по различению цветов. Дело лишь в том, что Гладстон не понял, какая из человеческих способностей подвергается этому прогрессивному обучению и какой именно орган следует упражнять. И именно в прояснении этого мучительного вопроса – в различении глаза и языка, обучения и анатомии, культуры и природы – состояло главное продвижение вперед в ходе полуторавековых дебатов. Именно в этой области наш взгляд обострился по сравнению со слепотой к культуре у Гладстона в 1858 году, у Гейгера в 1869-м, у Магнуса в 1878-м и у Риверса в 1903-м; но также и по сравнению со слепотой к природе у Леонарда Блумфилда в 1933-м (языки отмечают границы цветов «совершенно произвольно») и Верна Рея в 1953-м («нет такой вещи, как „природное“ деление спектра»), и даже по сравнению с культурной близорукостью Берлина и Кея в 1969-м.

 

За пределами цвета

 

«Битва за радугу» была яростнее и длилась дольше, чем за какие бы то ни было другие понятия, но открытия, сделанные в результате этих дискуссий, могут быть с таким же успехом применены к чему угодно в языке. Схема «ограниченной свободы», которую я предлагал выше, дает возможность осознать роль культуры в целом в формировании понятий языка и даже его грамматической системы.