Язык и стиль басен И.А.Крылова

К жанру басни обращались А.Кантемир, В.Тредиаковский, А.Сумароков, М.Ломоносов, Я.Княжнин, И.Хемницер, А.Измайлов, Давыдов и другие. Но подлинным торжеством этот вид поэзии обязан Крылова.

«Свой» жанр Крылов искал долго и трудно. На первых этапах творчества он выступал преимущественно как драматург и журналист. Но именно в баснях раскрылся во всей полноте сатирический талант Крылова. За 40 лет им было написано более двухсот басен, в среднем по пять в год.

Басни Крылова – способ народного мышления, мудрость народа, его житейская философия. В них вошло философское и эпическое содержание. Это позволило писателю достичь таких пределов мастерства, что он исчерпал возможности этого жанра, превзойдя своих современников и последователей. Феномен творчества Крылова как баснописца заключается именно в этой непревзойденности.

Отличительной особенностью басен Крылова является реалистическая конкретность образов. В его баснях появляются живые люди и звери, наделенные людскими характерами. Крылов выступил новатором, превратившим басни из условно-аллегорического и дидактического жанра в произведения реалистического искусства. Его басни отличаются от других басен, прежде всего национальным колоритом, характером иронии и языковыми красками.

В современный русский язык вошло из произведений Крылова немало фраз и выражений, которые стали афоризмами и пословицами. Например, такие выражения, как / сильнее кошки зверя нет /, / да только воз и ныне там /, / избави Бог, и нас от этаких судей /, / а ларчик просто открывался / и т.д.

Пути формирования крылатых выражений из басен следующие:

1) крылатой становится мораль басни:

/У сильного всегда бессильный виноват/;

/Когда в товарищах согласья нет;

На лад их дело не пойдет/.

2) крылатым становится какой-нибудь удачный фрагмент басни, семантика которого развивается в сторону обобщения, но сохраняет связь с содержанием басни: / Ай, Моська, знать она сильна, что лает на слона; Щуку бросили в реку/.

3) лексическое наполнение крылатого выражения и приобретения им метафорического значения происходит вне басни в результате «сжатия» ее содержания: / ворона в павлиньих перьях/, /медвежья услуга/.

К басням И.А.Крылова восходит около 50 крылатых выражений. Они отмечены практически во всех справочниках крылатых единиц и описаны С.А.Коваленко в работе «Весёлое лукавство ума» [Коваленко 1989: 74-111]

Всякая басня – иносказание. Говорится о животных, понимай: о людях. И если даже говорится о людях – все равно иносказание: повествуется про уху, приготовленную Демьяном, но смысл не в этой именно ухе и не в этом Демьяне. У любой басни тысячи разгадок.

Но особенность басен И.А.Крылова в том, что многие из них имеют ещё и первую, исторически-конкретную разгадку. Почему читатель об этом догадывается? /Современники, во всяком случае, догадывались/. По конкретным деталям, по общей выразительности нарисованной картины, по верной передаче значения события. Для всего этого нужен особо точный, выразительный, конкретный язык. И его создал Крылов – баснописец.

Конкретность языка, точность описаний в басне нужны не для характеристики персонажей. Если, например, волк был бы описан так, что точь-в-точь получился бы живой волк («хищное животное их семейства собачьих»), он не годился бы для басни: ведь нужен не настоящий волк, а иносказательный, такой, который ассоциировался бы с человеком. Поэтому вся конкретность характеристик, их выразительность, картинность, жизненная меткость у Крылова перенесены на изображение движения, действия. Действие у него живописно, образно, выразительно-динамично.

Вот рассказ о рыбаке:

/ … он, в чаянье награды,

Закинет уду, глаз не сводит с поплавка;

Вот, думает, взяла! В нем сердце встрепенется,

Взмахнет он удой: глядь – крючок без червяка;

Плутовка, кажется, над рыбаком смеется,

Сорвет приманку, увернется

И, хоть ты что, обманет рыбака/.

[«Плотичка» И.А.Крылов 1985: 171 ]

Всюду торжествует динамичный, точный и меткий глагол. Глагольно, с помощью действия, рисует Крылов взаимоотношения персонажей. Вот как изображено отношение Лягушек к их Царю:

Царь этот был осиновый чурбан, сначала, что его особу превысоку,

Не смеет подступить из подданных никто:

Со страхом на него глядят они, и то

Украдкой, издали, сквозь аир и осоку;

Но так как в свете чуда нет,

К которому б не пригляделся свет,

То и они сперва от страху отдохнули,

Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули:

Сперва перед Царем ничком;

А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком,

Дай попытаться сесть с ним рядом;

А там, которые ещё поудалей,

К Царю садятся уж и задом,

Царь терпит все по милости своей.

Немного погодя, посмотришь, кто захочет,

Тот на него и вскочит.

[«Лягушки, просящие Царя» И.А.Крылов, 1985: 33 ]

Умение рисовать действие особенно пригодилось Крылову для изображения речи героев. Речь – тоже действие. Его герои говорят самым естественным, самым живым языком, крайне активным, крайне действенным.

Стихи Крылова выразительны в самом своем звучании. В басне «Лягушки, просящие Царя» предметы представлены поэтом так живо, что «они кажутся присутственными». Живопись заключается в самих звуках! Два длинных слова: ходенем и трясинно прекрасно изображают потрясение болота:

И плотно так он треснулся на царство,

Что ходенем пошло трясинно государств.

[«Лягушки, просящие Царя» И.А.Крылов, 1985: 33]

В последнем стихе, напротив, красота состоит в искусном соединении односложных слов, которые представляют скачки и прыгание:

Со всех лягушки ног

В испуге пометались,

Кто как успел, куда кто мог…

[«Лягушки, просящие Царя» И.А.Крылов, 1985: 33]

Действительно, если мы понаблюдаем, что делает наш язык, когда мы произносим последний стих, то увидим, что движения его представляют копию лягушиного скакания.

Звук, артикуляции сами процессуальны. Они – действие и его результат. И не удивительно, что Крылов, пристрастный к действию, привлек и звук для изображения этого действия.

«Крылову были близки национально-патриотическая идея Шишкова и его мысли о народной и национальной культуре. Он считал, что русской литературе надо дать самостоятельное развитие на ее собственной основе. В своих драматических сочинениях он высмеивал слепое и глупое подражание французским нравам и модам, пренебрежение родным языком, причем носителями здравого практического смысла у него часто выступали слуги, а не господа. Он полагал также, что национальное начало действительно потеснено, а утрачивая национальные и народные черты, Россия теряет свое подлинное лицо» [Коровин 1996: 297].

В.А.Жуковский в статье, посвященной басням Крылова, отмечал следующее: «Слог басен его вообще легок, чист и всегда приятен. Он рассказывает свободно и нередко с тем милым простодушием, которое так пленительно в Лафонтене. Он имеет гибкий слог, который всегда применяет к своему предмету: то возвышается в описании величественном, то трогает нас простым изображением нежного чувства, то забавляет смешным выражением или оборотом. Он искусен в живописи – имея дар воображать весьма живо предметы свои, он умеет и переселять их в воображение читателя; каждое действующее в басне его лицо имеет характер и образ, ему одному приличные; читатель точно присутствует мысленно при том действии, которое описывает стихотворец» [Жуковский 1985: 190].

И.А.Крылов сделал основой своего творчества живую народную речь. Н.И.Надеждин уже в 30-х годах указывал на басни Крылова как на блистательные примеры «возведения простонародного языка, даже в материальном отношении, на высшую ступень литературного достоинства» [Надеждин 1972: 438].

Действительно, Крылов сумел показать, хотя и в пределах одного литературного жанра, что простонародный язык обладает огромными изобретательно-выразительными возможностями; можно привести десятки цитат из его басен, в которых просторечие играет незаменимую роль средства изображения и выражения (см. Приложение 1):

Пыхтела да пыхтела,

И кончила моя затейница на том,

Что, не сравнявшийся с Волом,

С натуги лопнула – и околела.

[«Лягушка и Вол» И.А.Крылов, 1985:9]

Как смеешь ты, наглец, нечистым рылом

Здесь чистое мутить питьё

Мое

С песком и с илом?

[«Волк и ягненок» И.А.Крылов, 1985: 17]

Вещуньина с похвал вскружилась голова,

От радости в зобу дыханье сперло –

И на приветливы Лисицыны слова

Ворона каркнула во все воронье горло:

Сыр выпал – с ним была плутовка такова.

[«Ворона и Лисица» И.А.Крылов, 1985: 5]

Помимо просторечной лексики, Крылов использует и синтаксические формы устной речи с ее эллипсисами и умолчаниями, например:

Послушать, — кажется, одна у них душа,

А только кинь им кость, так что твои собаки

[«Собачья дружба» И.А.Крылов, 1985: 37]

Шалун какой-то тень свою хотел поймать:

Он к ней, она вперед: он шагу прибавлять,

Она туда же; он, наконец, бежать:

Но чем он прытче, тем и тень скорей бежала.

[«Тень и человек» И.А.Крылов, 1985: 122]

Вместе с тем Крылов в случае художественной необходимости использовал и славянизмы, например:

«Пождем»,

Юпитер рек: «а если не смиряться

И в буйстве прекоснят, беcсмертных не боясь,

Они от дел своих казнятся.

[«Безбожники» И.А.Крылов, 1985: 27]

Во храм вошел проповедник

(Он в красноречии Платона был наследник)

Прихожан поучал на добрые дела.

Речь сладка я, как мед, из уст его текла

В ней правда чистая, казалась, без искусства,

Как цепью золотой,

Возъемля к небесам все помыслы и чувства,

Сей, обличала мир, исполненный тщетой.

Душ пастырь кончил поучень е;

Но всяк ему еще внимал и, до небес

Восхищенный, в сердечном умиленье

Не чувствовал своих текущих слез.

[«Прихожанин» И.А.Крылов, 1985: 189]

Вывод:

Таким образом, Крылов использует разнообразный, выразительный, идиоматически насыщенный язык, основным источником которого была народно-разговорная речевая стихия, но также и славянский язык.

1.3.Изменение жанра басни в современности (на примере творчества С.В.Михалкова)

«Разить порок пером учитель у Крылова», — читаем мы в одной из басен С.В.Михалкова, и этот афоризм, думается, как нельзя лучше определяет истоки басенного творчества поэта. Следуя славным традициям великого русского баснописца, советский поэт «разит порок» — борется с косностью, рутиной, чванством, со всем тем, что мешает двигаться вперед.

Басни Крылова, соединяющие в себе веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться, являлись для советских баснописцев сокровищницей, питающей их творчество.

С.В.Михалков направлял свои удары по невежеству и культурной отсталости, по классовым врагам, против империалистических агрессоров. Задача сатиры этого времени – разоблачать старое, отживающее, помогать новому, растущему, развивающемуся.

Всякий, прочитав басню Михалкова «Заяц во хмелю», невольно с большим вниманием оглянется вокруг и спросит себя: «А не напоминает ли Иван Петрович этого зайца – труса и угодника? Нет ли сходства у Петра Ивановича с покровительствующим зайцу Львом?»

Те убийственные характеристики, которыми поэт наградил героев басни, ее острый юмор помогут читателю распознать в жизни носителей подобных качеств, отнестись к ним без снисхождения. Поэт сумел проникнуть в психологию подхалима, заискивающего перед начальством, готового при случае на любую подлость, высмеял его, показал гнусность его поведения.

В этом зайце воплощены черты отвратительных, но, к сожалению, еще существующих людей. Они мешают нашему движению вперед, и художник правильно поступил, сделав их предметом сатирического изображения. При этом он, конечно, несколько сгустил краски, заострил образы, но это только подчеркивает его главную идею, делает ее более доходчивой.

Точность «басенной пристрелки» — одно из первейших условий в работе баснописца. Огонь сатиры только тогда по-настоящему жжет, когда он направлен против конкретно охарактеризованных, типических явлений, против реальных и существенных пороков и недостатков. Лучшие басни С.Михалкова обладают этими качествами.

Пожалуй, наиболее ярко это проявилось в басне С.Михалкова «Лиса и Бобёр». Может быть, и ее большая популярность во многом зависит от очень удачного выбора аллегорических образов. Кто герои этой басни? Это, прежде всего Лиса – хитрая, изворотливая хищница, которая «из рыжей стала чернобурой» (то есть обладательницей богатых даров, так сказать, Лисой с достатком), ей посчастливилось «приметить» и вовремя, по меткому народному выражению, «убить бобра».

«Лиса приметила Бобра» – так и начинается басня, и этот второй аллегорический образ басни не менее удачно и выразительно нарисован автором:

Лиса приметила Бобра:

И в шубе у него довольно серебра,

И он один из тех бобров,

Что из семейства мастеров…

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 23]

Произведение представляет собой изредка прерываемый автором живой и красочный диалог героев. Ведь хорошая поэтическая басня должна быть маленькой повестью, драмою с лицами и характерами, поэтически очеркнутыми. С самого начала басни всем становиться совершенно ясным, что поэт «пишет про зверей, про птицу и насекомых», а попадает «все в знакомых», то есть говорит о людях, об их взаимоотношениях.

Диалогический характер построения басни придает ей черты драмы, и это помогает баснописцу добиться большого эмоционального воздействия на читателей и слушателей, сообщить яркий колорит и выразительность своим персонажам. / Ну, словом, с некоторых пор Лисе понравился Бобер/, — с внутреннем сарказмом рассказывает автор. И затем следует «драма» Лисы. /Лиса ночей не спит/, — доверительно, с тонкой издевкой над мелкой, завистливой и злобливой душонкой сообщает автор. Далее идет «монолог» Патрикеевны:

«Уж я ли не хитра?

Уж я ли не ловка к тому же?

Чем я своих подружек хуже?»

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 23]

И этот монолог, естественно, звучит как саморазоблачение Лисы, о которой мы думаем: «Да, ты хитра, ловка, завистлива», и ясно видим, что из нее просто-напросто прет мещанская пошлость:

«Мне тоже при себе пора

Иметь бобра».

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 23]

Использование автором риторических вопросов в монологе неслучайно, это подчеркивает самоуверенность, амбициозность Лисы.

Так завязалось действие этой «драмы», жертвой которой оказался обольщенный Бобер:

Седая у Бобра вскружилась голова

И, потеряв покой и сон,

Свою Бобриху бросил он,

Решив, что для него, Бобра,

Глупа Бобриха и стара…

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 23]

Правильно отмечалось в нашей критике, что прием иносказательного повествования представлен в басне «Лиса и Бобер» не только словами автора, но и словами самих персонажей:

Спускаясь как-то к водопою,

Окликнул друга старый Еж:

- Привет, Бобер! Ну, как живешь

Ты с этой … как ее … с Лисою?

- Эх, друг! – ему Бобер в ответ. –

Житья-то у меня и нет!

Лишь утки на уме у ней да куры:

То ужин – там, то здесь – обед!..

Скажу тебе, как зверю зверь:

Поверь,

Сейчас мне впору хоть топиться!..

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 24]

Перед нами пример умелого использования приема иносказательного повествования, которое очень тонко разработано на протяжении всей басни и ведется в двух планах: это рассказ о повадках и характерных признаках описываемых животных и одновременно рассказ об отношениях людей. Например, говоря о Бобре, что в / шубе у него довольно серебра/, поэт подразумевает, с одной стороны, лучший бобровый мех, то есть мех с проседью, с серебром, и вместе с тем имеет в виду материальную обеспеченность старого ловеласа. Говоря о Бобре, что он / из семейства мастеров/, автор подчеркивает умение этих животных воздвигать плотины, вместе с тем он намекает на общественное положение Бобра – в переносном смысле солидного, делового человека.

Выражение /лишь утки на уме у ней да куры/ вызывает, прежде всего ассоциацию с образом лакомки лисы, а в иносказательном смысле говорит о типических чертах, свойственным дамам, подобным Лисе, которые очень любят сплетни, сенсации и не прочь /строить куры» другим «Бобрам/.

Здесь же мы встречаем удачную перефразировку обычного разговорного устойчивого словосочетания. /Как человеку человек/ заменено на /зверю зверь/, это лишний раз дает почувствовать, что, говоря о животных, речь свою автор адресует людям.

Уже в ходе повествования становиться ясна мораль. Она – в драматической кульминации басни:

- Беги домой! – заметил Еж. –

Не то, дружище, пропадешь!..

[«Лиса и Бобёр» С.Михалков 1985: 24]

И развязка, подготовленная всем развитием сюжета, вызывает дружный смех читателей, которые теперь легко уже воспримут точный смысл басни сей: он полезен и здоров, не так для рыжих Лис, как для седых Бобров.

Подобные концовки мы встречаем и в других баснях Михалкова («Лев и Муха», «Медвежий зарок», «Бешеный Пес», «Морской индюк», «Дальновидная Сорока», «Ворона и Гусь»). Но есть у него басни («Толстый и Тонкий», «Полкан и Шавка», «Нужный Осел»), которые вовсе лишены резюмирующей морали, потому что намек, данный в самом содержании, настолько ясен, что никакого добавочного комментария уже не требуется.

Безусловно, С.Михалков соблюдает канонические черты басни. Он – не только знаток и слуга этого старинного жанра, но и довольно смелый его новатор. Одним из новшеств, привнесенных Михалковым в этот давно установившийся жанр, можно назвать его отход от сугубо традиционного ряженства басенных персонажей под всевозможных зверей. Михалков нередко берет на себя смелость вести тему прямо, без всяких там «зверооколичностей», без игры в зоопарк. Больше того, он иногда персонажами своих басен делает даже неодушевленные предметы, приближая, таким образом, басню к нашей изрядно замеханизированной современности:

Остаток крепости – кирпичная стена

На древней площади мешала горсовету,

И вот взорвать решили стену эту,

Чтоб вид на новый дом не портила она.

Решенье принято. Назначен день и час,

И как-то ночью площадь взрыв потряс,

Но вид на новый дом при этом не открылся –

Стена осталась, как была,

Она лишь трещину дала,

А новый дом напротив – развалился!

Я к тем строителям свой обратил упрек,

Что строят тяп да ляп, чтоб только сляпать в срок.

[«Стена и дом» С.Михалков 1985: 161]

Но в этом еще не вся мораль. Мораль заключается еще и в том, что наш ускоренный век ни в коем случае не должен отменять чувства основательности и постоянства. И главным из этих чувств является постоянство и незыблемость совести человеческой, и незыблемость его внешнего и нравственного облика.

У Михалкова немало и таких басен, в которых человек становится их непосредственным героем. Это прекрасно умел делать и И.А.Крылов. В ряде басен Михалкову удалось создать конкретные, глубоко типические характеры людей и тут же, не морализуя назойливо, а, продолжая лепить художественный образ, наметить пути исправления осмеянного персонажа. Одним из таких произведений является басня «Иван Иванович заболел», показывающая, как общество лечило зазнайку:

Но вот

Иван Ивановича

Взялся лечить народ.

В один прекрасный день его

Освободил

От всех хлопот

И даже от

Автомобиля,

Что день и ночь дежурил у ворот!

И все пошло наоборот!

Иван Ивановича как будто подменили:

Кого не узнавал — теперь он узнает,

Кого не принимал – тех в гости сам зовет,

С людьми он говорит охотно, просто, внятно,

Вернулся он в семью,

Отлично в ней живет.

Понятно?

Вот!

[«Иван Иванович заболел» С.Михалков 1985: 53]

Одним из действенных приемов басенного творчества Михалкова являются «крутые повороты» в тоне, в интонации автора. Они заставляют, казалось бы, чисто бытовую, чуть ли не интимную, маленькую басенную «драму» вдруг неожиданно зазвучать нотами страстного обличения.

Так, например, заключительные строки басни «Текущий ремонт» придают общий смысл отдельному наблюдению, выводят описанный эпизод из категории «частности», делают комическую сценку сатирой:

В основу басни сей я взял нарочно мел,

Чтоб не затронуть поважнее дел!

[«Текущий ремонт» С.Михалков 1985: 38]

Или вспомним, например, концовку басни Михалкова «Енот, да не тот»:

В одной приемной горсовета

На ум пришла мне басня эта

[«Енот, да не тот» С.Михалков 1985: 19]

Как и для всего его творчества в целом, для Михалкова – баснописца характерно большое тематическое многообразие. Поэт подвергает осмеянию множество пороков:

космополитизм («Медвежий зарок», «Кукушка и скворец», «Две подруги»),

угодничество, чванство, бюрократизм, взяточничество, мещанскую пошлость, невежество («Толстый и Тонкий», «Соловей и Ворона», «Жадный Вартан», «Без вины пострадавшие», «Лиса и Бобер», «Заяц во хмелю», «Лев и Муха», «Нужный Осел»),

недостатки нашего правящего аппарата, особенно конкретных виновников этих недостатков («Енот, да не тот», «Заяц и Черепаха», «Услужливая Коза», «Текущий ремонт», «Баснописец-перестраховщик», «Дальновидная Сорока»).

Сила лучших басен С.Михалкова – в правильном выборе «цели» и тех художественных средств, которые помогают обрушить на нее действительно точный прицельный огонь сатиры. Этому подчинено все – и разработка сюжета, и отбор наиболее типических персонажей, и умение найти комическую ситуацию, в которой обнажается характер героя.

Вывод:

С.Михалков следует традициям русской классической басни. Он приобрел устойчивую репутацию действительного мастера этого жанра. Басня – это дальнобойное оружие сатиры, рассчитанное не на поверхностное касание, а на всю глубину внедрения в тот или иной порок, начало которого порой обнаруживается в давно минувших временных и социальных слоях. Лучшие басни С.Михалкова соответствуют этому утверждению, но есть и недостаточно взыскательные, похожие скорее на безобидные анекдоты. Хотя дидактизм их отрицать нельзя.

В его баснях отразился советский обыватель в разных своих типажах: власть имущие чины, их прихлебатели, бездари от науки и искусства, наивные простаки и пр. Наиболее частый басенный конфликт у С.Михалкова – между ограниченной в своем самодовольстве властью и трусливой «чернью». Аллегории зверей и птиц у Михалкова всегда имеют прямое отношение к социальным реалиям, к непосредственным впечатлениям. Его басни были актуальны в советскую эпоху, писались всегда на злобу дня.